Лилислиф (ферма)

Лилислиф (англ.  Liliesleaf ) — ферма в районе Ривония, на севере Йоханнесбурга, ЮАР. Известна тем, что тайно использовалась активистами Африканского национального конгресса в начале 1960-х годов и была местом, где были арестованы многие видные лидеры АНК, что привело к суду в Ривонии. В настоящее время ферма является объектом культурного наследия и в ней находится музей.

История

В 1961 году ферма Лилислиф была куплена Артуром Голдрейхом и Гарольдом Вольпе для использования в качестве штаб-квартиры для находящейся в подполье Южно-Африканской коммунистической партии и конспиративной квартиры для людей, преследуемых за политические убеждения. Покупка была совершена с помощью денежных средств компартии, добытых Голдрейхом. Артур Голдрейх был денди и околачивался в поло-клубе, но это было лишь маскировкой: такой имидж позволял Голдрейху путешествовать по всему миру и собирать деньги для АНК и ЮАКП.

Нельсон Мандела прибыл на ферму Лилислиф в 1961 году и жил там под именем Давида Мотсамаи, садовника, якобы нанятого владельцем для заботы о ферме. На ферме он имел в распоряжении две комнаты: спальню и кабинет.

Джордж Меллис, молодой сын владельца «Rivonia Caravan Park», находившегося напротив Уинстон-авеню, ведущей к ферме, наблюдал около неё автомобили, приходящих и уходящих людей разных рас, приветствовавших и разговаривающих друг с другом. Он рассказал об этом своей семье, и через информатора это сообщение дошло до полиции.

Активисты уже решили переехать в другое более безопасное место, и этот день должен был быть их последним днём на этой ферме. Нельсон Мандела в это время сидел в тюрьме за мелкие правонарушения, будучи арестованным в прошлом году.

11 июля 1963 года полицейские спрятались в фургоне для уборки мусора, и выпрыгнули из него, как только проехали в ворота. Первым делом они кинулись в домик с торфяной крышей, где проходило собрание. В результате спецоперации было арестовано 19 членов подполья по обвинению в саботаже. Во время обыска полицейские нашли документы и дневники, «компрометирующие» Манделу. В результате ему были предъявлены новые обвинения.

Судебный процесс, шедший с октября 1963 до июня 1964 года, завершился пожизненным заключением для восьми обвиняемых, включая Манделу.

Ферма сегодня

Ферма Лилислиф в настоящее время является объектом культурного наследия и доступна для посетителей, как музей. Здания были восстановлены в их раннем состоянии, а экспозиция, аудио и видеоинформация помогает воссоздать драматические события, приведшие к полицейскому рейду, и сам рейд.

Ссылки

• [www.liliesleaf.co.za/pb_what_happened.php Фонд Лилислиф]
• [www.sahistory.org.za/pages/governence-projects/rivonia-liliesleaf/rivonia-trial.htm История судебного процесса]
• [www.pixelproject.com/htm/home.htm Аудиовизуальный проект]
• [www.joburg.org.za/content/view/2420/203/ Восстановление фермы. Сайт Йоханнесбурга]
• [www.bbc.co.uk/russian/multimedia/2013/07/130711_mandela_raid_anniversary.shtml 50 лет рейду на Лилислиф: захват соратников Манделы]

Отрывок, характеризующий Лилислиф (ферма)

– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.