Лимма
Ли́мма (устар. ле́ймма) (греч. λεῖμμα — остаток, лат. limma, реже leimma) — музыкальный интервал, соответствующий диатоническому полутону (малой секунде) пифагорова строя. Согласно античному определению, восходящему к пифагорейской школе, лимма равна разности чистой кварты и двух целых тонов (отсюда название как «остатка» кварты после отделения от неё двух целых тонов) и, таким образом, имеет отношение частот верхнего и нижнего звука, равное
- <math> \frac43 : \left(\frac{9}{8}\right)^2 = \frac{2^8}{3^5} = \frac{256}{243}</math>,
или 90,2250 ц. Лимма также получается последовательным откладыванием от данного звука (данной высоты) 5 чистых квинт вниз и затем 3 октав вверх (либо откладыванием 5 чистых кварт вверх и затем 2 октав вниз):
- <math> \left(\frac{3}{2}\right)^{-5}\times\left(\frac21\right)^3 =
\left(\frac43\right)^{5}:\left(\frac21\right)^2 = \frac{256}{243}</math>
Примеры: E-A-D-G-C-F, С-F-B-Es-As-Des, Cis-Fis-H-E-A-D; получаемые в результате этих откладываний интервалы Е-F, C-Des, Cis-D — лиммы.
Древнейшим упоминанием числового отношения лиммы (256:243) является следующий фрагмент «Тимея» Платона[1]:
Делить же он начал следующим образом: прежде всего отнял от целого одну долю, затем вторую, вдвое большую, третью — в полтора раза больше второй и в три раза больше первой, четвертую — вдвое больше второй, пятую — втрое больше третьей, шестую — в восемь раз больше первой, а седьмую — больше первой в двадцать семь раз.
Оригинальный текст (греч.)(35b4) ἤρχετο δὲ διαιρεῖν ὧδε. μίαν ἀφεῖλεν τὸ πρῶτον ἀπὸ παντὸς μοῖραν, μετὰ δὲ ταύτην ἀφῄρει διπλασίαν ταύτης, τὴν δ' αὖ τρίτην ἡμιολίαν μὲν τῆς δευτέρας, τριπλασίαν δὲ τῆς πρώτης, τετάρτην δὲ τῆς δευτέρας διπλῆν, πέμπτην δὲ τριπλῆν (35c) τῆς τρίτης, τὴν δ' ἕκτην τῆς πρώτης ὀκταπλασίαν, ἑβδόμην δ' ἑπτακαιεικοσιπλασίαν τῆς πρώτης.
После этого он стал заполнять образовавшиеся двойные и тройные промежутки, отсекая от той же смеси все новые доли и помещая их между прежними долями таким образом, чтобы в каждом промежутке было по два средних члена, из которых один превышал бы меньший из крайних членов на такую же его часть, на какую часть превышал бы его больший, а другой превышал бы меньший крайний член и уступал большему на одинаковое число.
Оригинальный текст (греч.)μετὰ δὲ ταῦτα συνεπληροῦτο (36a) τά τε διπλάσια καὶ τριπλάσια διαστήματα, μοίρας ἔτι ἐκεῖθεν ἀποτέμνων καὶ τιθεὶς εἰς τὸ μεταξὺ τούτων, ὥστε ἐν ἑκάστῳ διαστήματι δύο εἶναι μεσότητας, τὴν μὲν ταὐτῷ μέρει τῶν ἄκρων αὐτῶν ὑπερέχουσαν καὶ ὑπερεχομένην, τὴν δὲ ἴσῳ μὲν κατ' ἀριθμὸν ὑπερέχουσαν, ἴσῳ δὲ ὑπερεχομένην.
Благодаря этим скрепам возникли новые промежутки, по 3/2, 4/3 и 9/8, внутри прежних промежутков. Тогда он заполнил все промежутки по 4/3 промежутками по 9/8, оставляя от каждого промежутка частицу такой протяженности, чтобы числа, разделенные этими оставшимися промежутками, всякий раз относились друг к другу как 256 к 243. При этом смесь, от которой [бог] брал упомянутые доли, была истрачена до конца.
Оригинальный текст (греч.)ἡμιολίων δὲ διαστάσεων καὶ ἐπιτρίτων καὶ ἐπογδόων γενομένων ἐκ τούτων τῶν δεσμῶν ἐν ταῖς πρόσθεν διαστάσεσιν, (36b) τῷ τοῦ ἐπογδόου διαστήματι τὰ ἐπίτριτα πάντα συνεπληροῦτο, λείπων αὐτῶν ἑκάστου μόριον, τῆς τοῦ μορίου ταύτης διαστάσεως λειφθείσης ἀριθμοῦ πρὸς ἀριθμὸν ἐχούσης τοὺς ὅρους ἓξ καὶ πεντήκοντα καὶ διακοσίων πρὸς τρία καὶ τετταράκοντα καὶ διακόσια. καὶ δὴ καὶ τὸ μειχθέν, ἐξ οὗ ταῦτα κατέτεμνεν, οὕτως ἤδη πᾶν κατανηλώκει.
В конце этого фрагмента речь идет (в современных терминах) о представлении отношения <math>4/3</math> в виде произведения <math>(9/8)\times(9/8)\times(256/243)</math>, что соответствует представлению кварты как интервала, сложенного из двух целых тонов и лиммы.
Словом «лимма» отношение 256:243 впервые названо в греческих трактатах II века н. э., а именно у Птолемея, Теона Смирнского (со ссылкой на Адраста), в так называемых «Фрагментах Никомаха» (отрывках из не сохранившегося его труда о гармонике).
Одно из первых свидетельств в латинской литературе — обширный комментарий неоплатоника Халкидия (Калкидия) на «Тимей» Платона, составленный в IV веке н. э. В этом трактате вычислению Платона придаётся музыкально-теоретический смысл и устанавливается термин для остаточного полутона, то есть собственно лимма[2]:
Первый консонанс — тот самый, что называется квартой, — располагается в сверхтретном числе. И поскольку сверхтретное число состоит не только из двух сверхосминных, но также еще из другого, а именно ничтожного, так и кварта состоит не только из двух [целых] тонов, но и из полутона, который древние называли лиммой. Обсуждая его числовое отношение, [Платон] говорит, что у отдельно взятых сверхтретных чисел существует некая остаточная частичка (именно она указывает на отношение полутона), и этот [полутон], как он утверждает, есть в разнице 243 и 256, меньшей, чем полное сверхосминное число.
Оригинальный текст (лат.)Prima enim symphonia est haec ipsa quae adpellatur diatessaron, in epitrito modo posita. Et quia epitritus non solum ex duobus epogdois constat, sed etiam ex alio quoque aliquantulo scilicet, sicut diatessaron non ex solis duobus tonis constat, sed ex hemitonio, quod ueteres limma adpellabant: huius quoque rationis tractatum habens dixit singulorum epitritorum esse quandam portiunculam reliquam, hanc ipsam scilicet rationem hemitonii designans, quod ait tantum esse, quantum desit ducentis quadraginta tribus aduersum ducentos quinquaginta sex, quo minus sit plenus epogdous numerus.
В V веке лимма упоминается в книге 1 «Бракосочетания Филологии и Меркурия» Марциана и в комментарии к Сну Сципиона Макробия[3]. Окончательно термин «лимма» и её расчет закрепился в учебнике «Основы музыки» Боэция. Рассматривая проблему деления тона на полутоны, Боэций определяет лимму как меньший полутон (Mus., II.28-29), а оставшийся (больший) именует апотомой (Mus., II.30[4]). В трактатах западноевропейского Средневековья и Возрождения, следующих боэцианской традиции, оба пифагорейских полутона, как правило, рассматривались в виде парной оппозиции.
В позднейшей теории термин «лимма» стали относить и к некоторым интервалам других строёв, обычно соответствующим разновидностям диатонического полутона (малой секунды). В таких случаях лимма в основном значении термина, указанном выше, называлась пифагоровой (пифагорейской).
Так, «Эдинбургская энциклопедия» (1830)[5] приводит более 10 разновидностей лимм; однако приводимая там классификация и терминология не получила широкого распространения. По терминологии А. Дж. Эллиса[6], «большей» (англ. larger) лиммой называется интервал с отношением частот 135:128 (92,18 ц), а «большой» (или наибольшей, англ. great) лиммой — интервал 27:25 (133,24 ц). Эти же интервалы в терминологии Г. Римана[7] называются большой (нем. großes) хро́мой или большей (нем. größere) увеличенной примой и, соответственно, большой лиммой или большей малой секундой[8].
Напишите отзыв о статье "Лимма"
Примечания
- ↑ [psylib.org.ua/books/plato01/27timei.htm Платон. Тимей, 35b4—36b6. Пер. С. Аверинцева]
- ↑ Приводится по изд.: Platonis Timaeus interprete Chalcidio cum eiusdem commentario, ed. Ioh. Wrobel. Leipzig, 1876, p.115. Интересно, что в более раннем латинском переводе того же фрагмента «Тимея», который в 45 г. до н.э. выполнил Цицерон, термина лимма нет.
- ↑ Somn. II, 4 (только упоминание, без расчёта)
- ↑ [www.chmtl.indiana.edu/tml/6th-8th/BOEMUS2_TEXT.html Boethius. De institutione musica, liber II]
- ↑ [books.google.ru/books?id=h6miHpDMjXEC&pg=PA24#v=onepage&q=&f=false LIMMA in The Edinburgh encyclopaedia, conducted by D. Brewster (1830)]
- ↑ [mto.societymusictheory.org/issues/mto.98.4.4/mto.98.4.4.scholtz.html#Section11 Ellis’s Table of Intervals not Exceeding an Octave]
- ↑ [www.kholopov.ru/harmony/harm-app3.pdf Таблица интервалов по Riemann Musiklexicon, в кн. Ю. Н. Холопова «Гармония»]
- ↑ В настоящее время также широко распространена терминология, восходящая к Ж.-Ф. Рамо, согласно которой интервал 135:128 называется больши́м хроматическим полутоном (большей увеличенной примой), а 27:25 — больши́м диатоническим полутоном (большей малой секундой) чистого (квинто-терцового) строя. Такая терминология позволяет, во избежание путаницы, удерживать термин «лимма» исключительно для его классического значения.
Литература
- ван дер Варден, Б. Л. Пифагорейское учение о гармонии // [naturalhistory.narod.ru/Person/Modern/Waerden/Nauka_1/N_1_Ogl.htm Пробуждающаяся наука. Математика Древнего Египта, Вавилона и Греции] / Пер. с голл. И. Н. Веселовского. — М.: ГИФМЛ, 1959. — С. 393—434.
- West, Martin L. Ancient Greek Music. — Oxford, 1992. — ISBN 0198149751.
- Mathiesen, Thomas J. Apollo’s Lyre. Greek Music and Music Theory in Antiquity and the Middle Ages. — Univ. of Nebraska Press, 1999. — ISBN 0803230796.
- Harmon R. Die Rezepzion griechischer Musiktheorie im römischen Reich // Geschichte der Musiktheorie. Bd.2: Vom Mythos zur Fachdisziplin. Antike und Byzanz, hrsg. v. F.Zaminer u.a.— Darmstadt, 2006, S.437.
| ||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Лимма
– Об князе, Михайле…– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
