Лиможский фарфор

Лиможский фарфор — керамические изделия, относящиеся к категории твёрдого фарфора, производство которых было начато во французском городе Лимож приблизительно в 1770 году, сразу после открытия в непосредственной близости от Лиможа месторождений каолиновой глины. Каолин был необходим для производства этой твёрдой и просвечивающейся керамики, отличающейся особенной белизной.

Понятие «лиможский фарфор» не относится к какому-либо отдельному производителю.

Название

Слово «лиможский», указывающее на происхождение, до настоящего времени не имеет во Франции признания и защиты по разряду наименования по месту производства. Тем не менее, в 1962 году Арбитражным судом Лиможа было вынесено решение, согласно которому указание «лиможский» допускается использовать исключительно для фарфоровых изделий, произведённых и декорированных в Лиможе.

История

Ещё с эпохи Средневековья Лимож имел признанную репутацию центра производства предметов декоративного искусства. Уже в XII веке город был одним из самых известных европейских центров производства стекловидной эмали, и эта лиможская эмаль была известна как Opus de Limogia или Labor Limogiae.

Начиная с 1730-х годов, Лимож также стал известен как место производства незначительных партий фаянсовой посуды.

История фарфора в Европе началась с того, что Франсуа Ксавье д'Антреколь (фр. François Xavier d'Entrecolles), миссионер-иезуит, живший в китайском Цзиндэчжэне, обнаружил в 1712 году состав и технологию производства китайского фарфора. Впоследствии, благодаря его стараниям, в Европе, во Франции и, в частности, в Лиможе, начали производить настоящий фарфор.

В своих двух письмах, известных в наше время, он подробно описал технологию изготовления китайского фарфора. Эти письма датированы 1 сентября 1712 года и 25 января 1722 года. Он сумел в течение XVIII века отправить во Францию множество иллюстрированных альбомов, наглядно представляющих различные стадии процесса производства, а также образцы каолина, что имело фундаментальное значение для начала производства настоящих фарфоровых изделий.

Производство фарфора в Лиможе

Первые шаги

После обнаружения вещества, по составу близкого к каолину, в Саксонии в 1705 году, в 1767 году было открыто месторождение каолина в бедствующей деревеньке Сент-Ирьей-ла-Перш, неподалёку от Лиможа (на границе с Дордонью). По легенде, хирург Жан-Баптист Дарне сообщил местному аптекарю о том, что его жена использует при стирке белья грунт белого цвета в качестве стирального порошка. Именно благодаря данному месторождению Лимож был призван стать столицей фарфора во Франции. Рядом с месторождением каолина были обнаружены залежи так называемого китайского камня, по сути, каолинизированной разновидности полевого шпата.

В 1769 году 59-летний король Франции Людовик XV выкупил месторождение каолина, сделав производство фарфора королевской привилегией. Именно с этого года во Франции введено право производства фарфора и соответствующие пошлины. Первая фарфоровая мануфактура в Лимузене была основана в 1771 году братьями Грелле и Масье-Фурнера (фр. frères Grellet et Massié-Fournérat). После смерти Людовика XV в 1774 году мануфактура переходит под патронаж короля Карла X. Эта мануфактура существовала в таком статусе вплоть до 1784, когда ей был присвоен статус Королевской мануфактуры. В 1794 году её присоединили к Севрской мануфактуре.

Эпоха крупных фабрик

Производство фарфора во Франции существенно пострадало в годы французской революции. Впоследствии возрождение фарфорового дела произошло благодаря французскому промышленнику Франсуа Аллюо старшему (фр. François Alluaud), ставшему первопроходцем промышленного производства лимузенского фарфора в первой половине XIX столетия. Возглавив в 1800 году фабрику, он занимался совершенствованием технологии производства и внедрением инноваций. Помимо этого, фабрика Аллюо полностью контролировала добычу каолина, месторождения которого целиком находились на её землях. Так, уже в 1807 году, в Лиможе насчитывалось 5 мануфактур, на которых эксплуатировалось 7 печей и трудилось около 200 рабочих, производивших фарфоровые изделия на сумму 230 000 франков.

Высокая репутация каолина Лимузена сложилась благодаря его особенной белизне. Дроблёный на мельницах, расположенных на реке Вьенна, каолин поставлялся, помимо местных фабрик, на фарфоровые мануфактуры в испанской Алькоре, Амстердаме, Копенгагене, Дрездене, Франкентале, франкфуртском Хёхсте, Лондоне, Майнце, швейцарском Ньоне, Цюрихе, а также в Санкт-Петербурге.

В 1827 году в Лиможе насчитывалось уже шестнадцать фабрик по производству фарфора. Период Реставрации (1814—1830 годы) характеризуется открытием большого числа фабрик в коммунах лимузенской равнины (Куссак-Бонваль, Маньяк-Бур, Солиньяк, Сен-Брис-сюр-Вьенн, Сен-Леонар-де-Нобла, Бурганёф и другие)

В эту эпоху отрасль производства фарфора обеспечивала доходами большую часть населения Лимузена. Множество человек были заняты в сплаве леса, предназначенного для печей обжига на фарфоровых фабриках, его вырубке, хранении и последующей доставке на фабрики. В технологическом цикле изготовления фарфоровых изделий было задействовано множество разнообразных профессий.

Начиная с 1836 года, когда была отменена пошлина на ввоз леса в города, в том числе в Лимож, фабрики, до этого строившиеся в пригородах, стали массово переводиться в города. Только в 1830-х годах в Лиможе было открыто 8 новых фарфоровых заводов. А к середине XIX века, благодаря деятельности американца Хевиленда, фабрик было уже свыше 30.

Именно Хевиленду удалось пленить Париж качеством и изысканностью лимузенской фарфоровой продукции. Также он существенно развил направление декорирования фарфоровых изделий прямо на месте, в Лимузене, в соответствии со вкусами американской клиентуры. Именно в 1853 году состоялось открытие первой фабрики, совмещавшей цеха по изготовлению фарфора и мастерскую по декорации фарфоровых изделий, где в совокупности трудилось 400 работников. В 1848 году в Лиможе насчитывалось 19 производящих фабрик и 17 мастерских по росписи фарфора. Общий оборот отрасли достиг 4 миллионов франков.

Структурные изменения XX столетия

Сегодня любое фарфоровое изделие, произведённое в департаменте Верхняя Вьенна, маркируется клеймом из окиси хрома (зелёного цвета) «Limoges France» с добавлением специальных инициалов, которые позволяют идентифицировать каждого производителя фарфора.

Отрасль производства фарфоровых изделий в департаменте Верхняя Вьенна представлена 12 основными фабриками, на которых трудится около 1000 человек. Среди ведущих производителей можно перечислить дома фарфора Bernardaud (Бернардо), Haviland (Хевиленд), Royal Limoges.

Начиная с 80-х годов XX века, производители фарфора переживают глубокий кризис, в связи с чем отмечались факты перемещения производственных мощностей. Таким образом, великие дома фарфора покупались мировыми промышленными группами, которые переводили производство в Китай, но при этом противозаконно продолжали использовать знаменитые клейма. В действительности, пользуясь запутанными нормами регламента, «некоторые производители создают неразбериху, сознательно смешивая изделия, изготовленные за рубежами Франции, с изделиями местного производства, спекулируя репутацией своего бренда». Ассоциация Лиможских производителей фарфора противостоит таким отклонениям, главным образом путём мер по защите наименования «лиможский».

В ноябре 2011 года Франция подала заявку на включение Лиможского фарфора в перечень Шедевров устного и нематериального культурного наследия ЮНЕСКО, однако государство в конечном итоге отозвало эту заявку, после того как ЮНЕСКО усмотрело в ней, главным образом, стремление развить коммерческий успех кандидата на включение в список.

Тем не менее, на сегодняшний день Лимож сохраняет достигнутое в XIX столетии положение лидирующего центра производства фарфора во Франции.

См. также

• Производители фарфора в Европе

Ссылки

• [www.musee-adriendubouche.fr/pages/page_id18540_u1l2.htm История производства фарфора в Лиможе на сайте музея Адриана Дюбуше]

Отрывок, характеризующий Лиможский фарфор

Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.