Лингвоним

Лингво́ним (от лат. lingua «язык» и др.-греч. ὄνυμα «имя, название»; также глоттоним, глоссоним) — название, применяемое для языков и связанных с ними лексических единиц (языковых разновидностей) — диалектов, говоров, языковых семей и т. д. Тесно связано с термином «этноним». К 1980-м годам в мире зафикси­ро­ва­но свыше 20 000 лингвонимов для обозначения различных типов языковых общностей.

Изучение лингвонимов, так же как и изучение этнонимов, имеет важное значение для исследований в области истории языка, социолингвистики и этнографии.

Раздел языкознания, занимающийся изучением вопросов происхождения, формирования, структуры и функционирования названий языков, диалектов и т. д. называется лингвонимика.

Общие сведения

К основным типам лингвонимов относят:

• названия языковых семей (иногда соотносимых с макроэтнонимами):
  • названия макросемей («ностратические языки», «афразийские языки», «нигеро-конголезские языки» и т. п.);
  • названия семей («индоевропейские языки», «сино-тибетские языки», «австронезийские языки» и т. п.);
• названия языковых групп («славянские языки», «италийские языки», «тайские языки»), нередко связанные с названиями территории распространения: «италийские языки — Италия», «тайские языки — Таиланд»;
• названия языков («русский язык», «французский язык», «лакский язык»), как правило, соотносимые с этнонимами или этно­то­по­ни­ма­ми: «французский язык — Франция», «лакский язык — лакцы»;
• названия диалектных групп и диалектов.

Особые таксоны в составе лингвонимов (сток, или надсемья, и фила) используются в классификации папуасских языков, например, «трансновогвинейская фила», «сток Квомтари».

Понятие «лингвонима» охватывает не только язык и единицы, находящиеся выше по уровню (языковые макросемьи, семьи, подсемьи, ветви, группы и т. д.) или ниже по уровню (наречия, диалекты, говоры и т. д.), но и единицы, находящиеся вне генетической классификации: смешанные языки, тайные языки, социолекты, искусственные языки и т. п.

Названия лингвонимов часто соотносятся с той или иной языковой общностью, в то же время существует (прежде всего, в Азии, Африке, Океании и Америке) большая группа лингвонимов (названия диалектов, диалектных групп, а также языков), принадлежность которых к какой-либо языковой общности не установлена. Не соотносятся с этнонимами лингвонимы, образующие особую группу креольских языков и пиджинов («крио», «пиджин-инглиш», «ток-писин» и т. д.), служащих средством межэтнического общения.

Лингвонимы могут быть историческими, применяемыми к определённому периоду развития языка («древнерусский язык», «старорусский язык», современный «русский язык»; «древнегреческий язык», «новогреческий язык»), а также локальными, то есть применяемыми на определённой территории, например, лингвоним «молдавский язык» часто рассматривают как название румынского языка на территории Молдавии. Некоторые лингвонимы могут быть полисемантичными, то есть обозначать сразу несколько понятий. Например, лингвоним «славенский» в XIX веке в России мог означать и праславянский, и церковнославянский и какой-либо из южнославянских языков.

Связанные термины

Важнейшим термином, тесно связанным с названием «лингвоним» является термин «лингвонимия», обозначающая совокупность языков мира или их разновидностей в одном языке, в языковой группе и т. д.
Другим важным понятием является термин «таксон», который определяет уровень языковой иерархии типа «язык» ← «наречие» / «диалект» ← «говор».
Термин «детерминатив» обозначает часть лингвонима, который употребляется вместе с таксоном и определяет его. Например, «русский» по отношению к таксону «язык», «южнорусское» по отношению к таксону «наречие», «рязанская» по отношению к таксону «группа говоров» и т. п.
Производным от термина «лингвоним» является понятие «макролингвоним», который используют для названия таксономических единиц выше уровня «язык»: для обозначения подгрупп, групп, ветвей, семей языков. К ним относятся такие лингвонимы, как «лехитская подгруппа языков», «западнославянская группа языков», «славянская ветвь языков», «индоевропейская семья языков» и т. п.

Славянские лингвонимы

Как и большинстве языков мира структура лингвонимов в славянских языках изначально формировалась как двукомпонентная, состоящая из таксона и определяющего его детерминатива — «детерминатив + таксон»: «русский язык», «севернорусское наречие», «вологодская группа говоров»; «словацкий язык» (slovenský jazyk), «западнословацкий диалект» (západoslovenský dialekt), «верхнетренчинские говоры» (hornotrenčianske nárečie) и т. п. При этом в польском языке в отличие от всех остальных славянских языков таксон, как правило, предшествует детерминативу: język polski «польский язык», dialekt wielkopolski «великопольский диалект», gwary chełmińsko-dobrzyńskie «хелминско-добжинские говоры». При образовании детерминатива лингвонима во всех славянских языках используется суффикс -ск-. В XVIII веке в русском языке для лингвонимов применялся также суффикс -ическ- («коптический язык», «кельтический язык»), но он сравнительно быстро вышел из употребления.

Позднее в ряде славянских языков (чешском, словацком, верхнелужицком, нижнелужицком, словенском и отчасти в польском и кашубском) появилась однокомпонентная модель лингвонима: čeština «чешский язык», slovenčina «словацкий язык», hornjoserbšćina «верхнелужицкий язык», dolnoserbšćina «нижнелужицкий язык», slovenščina «словенский язык», polszczyzna «польский язык», kaszёbizna «кашубский язык». При этом во всех этих языках наряду с однокомпонетным лингвонимом употребляется двукомпонентный: český jazyk — čeština, slovenský jazyk — slovenčina, hornjoserbska rěč — hornjoserbšćina, dolnoserbska rěc — dolnoserbšćina, slovenski jezik — slovenščina, język polski — polszczyzna, kaszëbsczi jãzëk, kaszëbskô mòwa — kaszёbizna. В сербском языке подобная модель не развилась, попытки ввести эту модель в хорватский язык также были безуспешными. Однокомпонентные лингвонимы в сербохорватских языках встречаются редко, находясь на периферии лингвонимического пространства, в частности, они употребляются в названии наречий параллельно с двукомпонентными названиями: kajkavsko narječje, kajkavština, kajkavica «кайкавское наречие», čakavsko narječje, čakavština, čakavica «чакавское наречие».

В русском языке основной для лингвонима является двукомпонентная модель, употребление однокомпонентной модели для широко известных языков является очень редким: «латынь», «санскрит»; шире однокомпонентная модель применяется для языков, требующих таксономического подтверждения: «(язык) африкаанс», «(язык) хинди» и т. д. Лингвонимы типа «кайкавщина» имеют различную семантику и наряду с понятием «кайкавское наречие» могут обозначать также «кайкавскую культуру», «кайкавскую традицию» и т. п.

Славянские лингвонимы имеют различную основу:

• этнонимическая основа является, по-видимому, наиболее древней: «русский язык» — «русские»; «сербский язык» (српски језик) — «сербы» (срби); «болгарский язык» (български език) — «болгары» (българи); «гуцульские говоры» (гуцульський говір, гуцульські говірки) — «гуцулы» (гуцули);
• топонимическая основа (производные от топонимов, возможно, через этнонимический этап): «украинский язык» — «Украина»; «белорусский язык» — «Белая Русь, Белоруссия»; часто по топонимической модели образуются лингвонимы научного происхождения, связанные с диалектным членением того или иного славянского языка: «ладого-тихвинская группа говоров», «среднеподнепровские говоры» (середньонаддніпрянські говірки);
• этнонимическо-топонимическая основа является смешанной и включает как этнонимы, так и топонимы одновременно, например, «серболужицкие языки» (в.-луж. serbska rěč, н.-луж. serbska rěc) — «сербы» (н.-луж. Serby, в.-луж. Serbja), «Лужица» (в.-луж. Łužica, н.-луж. Łužyca);
• географическая основа характеризует лингвонимы научного происхождения, прежде всего лингвонимы уровня ниже, чем «язык» (наречия, диалекты, говоры): «западная группа говоров южнорусского наречия», «степные говоры юго-восточного наречия» (степовий говір південно-східного наріччя); часто географическая основа является только частью детерминатива и дополняет уже имеющееся указание на какой-либо конкретный язык: «севернорусское наречие», «восточнословацкий диалект» (východoslovenský dialekt, východoslovenské nárečia), «западномакедонский диалект» (западномакедонско наречје);
• лингвонимы на основе лингвистических особенностей:
  • на основе фонетико-лексических элементов: «штокавское наречие» (штокавски дијалекат, štokavsko narječje), «кайкавское наречие» (kajkavsko narječje, kajkavština, kajkavica), «чакавское наречие» (čakavsko narječje, čakavština, čakavica) по огласовке местоимения «что» — што или шта (što, šta), кай (kaj), ча (ča); «лемковские говоры» по специфически лемковскому слову лем «только» (но и по названию субэтноса — «лемки»), бойковские говоры по специфически бойковскому словосочетанию бо є «только» (но и по названию субэтноса — «бойки»);
  • на основе нарицательных слов различной семантики;
• созданные при помощи контаминации: «руссенорск» — «русский» и «норвежский» (norsk);
• на основе функциональных особенностей (в соответствии с предназначением): «церковнославянский язык».

Большинство славянских языков сохраняют лингвоним языка-предка: «древнечешский язык» → «чешский язык», «древнепольский язык» → «польский язык». Некоторые языки изменяют его с течением времени: «белорусский язык» и «украинский язык», но «русский язык» и «русинский язык» ← «древнерусский язык».

В разные периоды развития многие славянские языки могли иметь иные лингвонимы или различного рода дублеты. Например, русский язык в XVIII—XIX веках назывался также «российским» и «великорусским». Белорусский язык в XVI веке преимущественно назывался «русским языком» (это название сохранялось до XIX века), до XVII века был употребителен лингвоним «простой язык» (проста мова), в XVIII веке распространяются такие лингвонимы, как «литовский язык» («литовская мова»), «литовско-русский язык». В XIX веке помимо этих лингвонимов в научной литературе по отношению к белорусскому языку используют такие термины, как «рус(ь)кий язык», «руски езык», «руская мова», «русинский язык» («русинская мова»), «рутенский язык», «кривичский язык», «славяно-литовский язык», «польско-русский язык». В конце XVIII — начале XIX века получает распространение лингвоним «белорусское нарҍчiе», он постепенно вытесняет все прочие наименования, а в XX веке закрепляется лингвоним «белорусскиий язык». Из всех славянских языков самую устойчивую лингвонимию имеет польский язык.

История появления термина

Впервые предложения о необходимости введения термина для единого обозначения лексического пласта, связанного с названиями языков, диалектов и прочих единиц (по аналогии с термином «этноним» в этнографии), появляются в середине XX века. В советской лингвистике был принят гибридный термин «лингвоним», включающий латинскую часть «лингво-» (lingua — язык) и греческую часть «-оним» (ὄνυμα — имя, название). От чисто греческого варианта типа «глоттоним» или «глоссоним» отказались для соблюдения симметрии терминологии в двух научных дисциплинах: этнография / этнология — «этноним»; лингвистика — «лингвоним». Первая публикация о новом термине появилась в 1973 году, а в 1978 году была издана работа «Очерки по общей и русской лингвонимике». Позднее предложенный термин был включён в издание «Лингвистического энциклопедического словаря» 1990 года. В англоязычных и немецкоязычных работах по лингвистике в 1970-х и 1980-х годах был предложен термин glottonym или glossonym.

История изучения

Одним из первых собраний лингвонимов была работа швейцарского учёного К. Геснера 1555 года, в которой описывалось около 20 названий языков и около сотни народов, говорящих на этих языках. В сочинении К. Дюре 1613 года было отмечено 55 названий языков. В XVIII и XIX веках с развитием языкознания значительно возрастает число новых лингвонимов, в немецком «Восточном и западном указателе языков» 1748 года перечислены около 200 лингвонимов (обозначающих ка языки, так и диалекты), в испанском «Каталоге языков известных народов…» 1800—1806 годов отмечено около 300 лингвонимов. В издании «Митридат, или всеобщее языкознание» 1806—1817 годов представлена молитва «Отче наш» на 500 языках и диалектах. В XIX веке начинают издавать списки языков по отдельным регионам мира.

В России в 1787—1789 годах была издана книга «сравнительные словари всех языков и наречий…», подготовленная П. С. Палласом. В ней содержались материалы по 200 языкам, во втором издании 1790—1791 годов — по 272 языкам и диалектам. В 1820 году в Санкт-Петербурге был издан «Обзор всех известных языков и диалектов» Ф. П. Аделунга, в нём содержались сведения о 3064 лингвонимах, зачастую сведения в этом издании были ошибочными.

В XX веке перечни языков мира публикуются, как правило, в соответствии с генетической классификацией, отражающей происхождение и близость языков друг другу. Наиболее известными работами, содержащими обзоры лингвонимов, являются «Языковые группы Земного шара» Ф. Н. Финка (1909), «Языковые семьи и языковые ветви Земли» В. Шмидта (1923), «Языки мира» под редакцией А. Мейе и М. Коэна (1924), «Языки Земли» А. Кикерса (1931) и многие другие справочники и энциклопедии.

Литература

1. Back O. Glottonyme und Ethnonyme // Die slawische Sprachen. — Salzburg, 1988. — S. 5—9.
2. Goebl H. Glottonymie, Glottotomie und Schizoglossie // Ladinia. — 1979. — № 3. — S. 7—38.
3. Дуличенко А. Д. Очерки по общей и русской лингвонимике // Учёные записки Тартуского государственного университета. — Тарту, 1978. — Вып. 442. — С. 23—52.
4. Дуличенко А. Д. Введение в славянскую филологию. — 2-е изд., стер. — М.: «Флинта», 2014. — 720 с. — ISBN 978-5-9765-0321-2.
5. Языки и диалекты мира: Проспект и словник / Отв. ред. В. Н. Ярцева; Институт языкознания АН СССР. — М.: «Наука», 1982. — 208 с.

Ссылки

• Коряков Ю. Б., Майсак Т. А. [lingvarium.org/paedia/glossary.shtml Глоссарий. Лингвоним]. Lingvarium. (Проверено 18 июня 2015)

Отрывок, характеризующий Лингвоним

Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.