Лин-ди (династия Хань)

Лю Хун
11-й Император эпохи Восточная Хань
Дата рождения:	156(0156)
Дата смерти:	189(0189)
Время царствования:	168—189
Предшественник:	Хуань-ди
Преемник:	Хуннун-ван
Варианты имени
Традиционное написание:	劉宏
Упрощённое написание:	刘宏
Пиньинь:	Liú Hóng
Посмертное имя:	Сяолин-ди (孝靈帝)
Девиз правления:	Цзяньнин (建寧) 168—172 Сипин (熹平) 172—178 Гуанхэ (光和) 178—184 Чжунпин (中平) 184—189
Семья
Отец:	Лю Чжан
Мать:	супруга Дун

Сяолин-ди (кит. трад. 孝靈帝) или коротко Лин-ди (кит. трад. 靈帝), личное имя Лю Хун (кит. трад. 劉宏, 156 — 13 мая 189) — одиннадцатый император китайской династии Восточная Хань.

Его правление было продолжением господства евнухов. В это время Чжан Жан и его сообщники доминировали на политической сцене после получения преобладания над Императрицей Доу, её отцом Доу У и их союзником, конфуцианским учёным Чэнь Фань (陳蕃) в 168 году. Лин-ди даже в зрелом возрасте не интересовался делами государства, предпочитая развлекаться с женщинами и вёл праздную жизнь. В то же время коррупция и продажа должностей настолько распространились, что вызывали недовольство и бунты по всей стране.

Лин-ди умер после 21 года правления в 189 году, ему было 34. Сразу после его смерти власть попала в руки Дун Чжо, который презирал его. Императора не уважали после смерти.

В его правление династия Хань ослабла. После его смерти империя распалась на части и военачальники сражались друг с другом за власть, пока сын Лин-ди Сянь-ди не отрёкся в пользу Цао Пи, что стало началом Троецарствия. (См. Конец династии Хань.)

Происхождение и восшествие на престол

Лю Хун был наследственным Цзедутинским хоу Чжедутина. Он был хоу в третьем поколении, так его отец Лю Чан (劉萇) и дед Лю Шу (劉淑) имели этот титул до него. Его прадедом был Лю Кай (劉開), князь Хэцзяня и сын императора Чжан-ди. Его мать госпожа Дун была женой Лю Чана.

Когда Хуань-ди умер в 168 году, не оставив сыновей, его жена Императрица Доу Мяо стала вдовствующей императрицей и регентом, и она призвала семью Лю (клан Императоров Хань) выбрать кандидатуру. По неизвестным причинам, её помощник Лю Шу (劉儵) рекомендовал хоу Хуна, и после консультаций со своим отцом Доу У и конфуцианцем чиновником Чен Фаном, Доу выбрала императором 12-летнего Лю Хуна. Доу стала регентом. Лин-ди посмертно провозгласил отца и деда императорами, а бабушку императрицей. Поскольку должность вдовствующей императрицы занимала Доу, мать Лин-ди получила статус (фиктивно) императорской наложницы.

Первый этап правления 168—178 годы

Доу У и Чэнь стали самыми влиятельными лицами в Имперском правительстве, и они пытались очистить правительство от евнухов. Позже, в 168 году, они предложили уничтожить самых могучих евнухов, но эти предложения были отклонены. Тем не менее, слухи достигли евнухов, и они выкрали императрицу Доу и взяли юного императора под стражу (ему сказали, что это только для его безопасности), Чэнь был казнён. Доу У пробовал сопротивляться — безрезультатно, он совершил суицид. Клан Доу был вырезан. Власть получили евнухи Цао Цзе (曹節) и Ван Фу (王甫).

После уничтожения семьи Доу, в 169 году, Лин-ди провозгласил свою мать, госпожу Дун, вдовствующей императрицей, хотя арестованная Доу также оставалась вдовствующей императрицей. Семья Дун получила доступ в правительство, но решающего влияния не имела. В том же году евнухи убедили Лин-ди в том, что «партизаны» (то есть конфуцианцы — чиновники и студенты, которые их поддерживают) планируют заговор против него, и Лин-ди многих приказал казнить; других полностью лишили гражданских прав, это стало известно как второе Несчастье заточения сторонников. (Первое было при Хуань-ди).

В 172 году, императрица Доу умерла. Евнухи хотели похоронить её просто как жену Хуань-ди, но Лин-ди приказал хоронить её со всеми почестями и рядом с Хуань-ди. После её смерти вандалы написали на дверях дворца:

Всё под небесами (Поднебесная) содрогнулось. Цао и Ван убили вдову императрицу. Важные чиновники знают, как всё было, но, так как они чиновники, то ничего не скажут.

Взбешённые евнухи арестовали больше 1000 человек. но так и не нашли виновного. В этом году евнухи ложно обвинили императорского брата Лю Ли (劉悝), вана Бохая, в государственной измене, и он совершил самоубийство. Все его домочадцы: жена, дети, наложницы, слуги, зависимые чиновники — все были казнены. Евнухи брали много взяток, люди облагались всё большим налогом. Возмужавший Лин-ди был безразличен к произволу евнухов. В 177 году сяньби нанесли Империи крупное поражение, одной из причин было то, что казна опустела из-за воровства евнухов.

В 178 году жена Лин-ди императрица Сун, которая стала императрицей в 171 году, но любимой не была, стала жертвой евнухов. Её тётя леди Сун была женой вана Ли, и евнухи боялись того, что она решит мстить за тётю. Они вместе с наложницами обвинили её в колдовстве против императора. Лин-ди поверил им и сослал Сун. В заточении она умерла. Её отец Сун Фэн (宋酆) и её братья все были казнены.

Второй этап правления 178—183 годы

В 178 году Лин-ди провёл реформы, подорвавшие авторитет правительства, и нанесли вред народу — он сделал все должности покупными. Те, кто приобретали должность, становились невероятно коррумпированными в своей службе, фактически, Лин-ди поощрял взятки, потому что он позволил тем, у кого не было много денег для покупки поста, часть платить сразу, а остальное после получения должности.

В 180 году Лин-ди назначил наложницу Хэ новой императрицей, а её брата Хэ Цзиня сделал важнейшим чиновником в правительстве. (По легенде, её семья заплатила евнухам, которые предложили Хэ в наложницы.) Она стала императрицей по той причине, что родила императору сына Лю Бяня (劉辯).

В эти годы Лин-ди тратил много средств на создание дворцовых садов. Чтобы окупить расходы, он приказал наместникам и князьям отправлять дань ему лично. Из-за этого чиновники стали ещё больше воровать. Тем не менее, он иногда слушал хорошие советы, но не следовал им всё время. Честные чиновники разуверились в возможности убедить Лин-ди поступать благоразумно, хотя он был довольно внушаем, но чаще поступал вопреки хорошим советам.

Восстание жёлтых повязок

Основная статья: Восстание жёлтых повязок

До 183 года в Империи создавалось и крепло мощное даосское движение, зародившиеся в провинции Цзи(冀州, центральный Хэбэй) — секта Тайпин (太平教, учение великого равенства), возглавляемая Чжан Цзяо (張角), который, по слухам, мог чудесным образом исцелять людей. К 183 году его учение и последователи распространились в восьми провинциях — Цин (青州, центральный и восточный Шаньдун), Сюй (徐州, северный Цзянсу и Аньхой), Ю (幽州, северный Хэбэй, Ляонин, Пекин, и Тяньцзинь), Цзи, Цзин (荊州, сейчас Хубэй и Хунань), Ян (揚州, южный Цзянсу и Аньхой, Цзянси, и Чжэцзян), Янь (兗州, западный Шаньдун), и Юй (豫州, центральная и восточнаяХэнань). Государственные министры узнали о распространённости секты и предложили разгромить её, но Лин-ди не прислушался к совету.

Чжан фактически планировал восстание. Он назначил 36 военачальников, создал тайное правительство и издал указ:

Голубое небо мёртво. Наступает время жёлтых небес. В год Цзяньцзы. Мир будет благославлён.

(По китайскому шестидесятилетнему циклу календаря, 184 год был первым годом нового цикла, известного как Цзяньцзы). Чжан и его сторонники писали цзяньцзы белым тальком везде, где это было возможно, включая двери правительственных зданий в Лояне и других городах. Один из командиров Чжана, Ма Юаньи (馬元義) договорился с двумя главными евнухами, о свержении династии Хань.

В начале 184 года заговор был раскрыт, Ма был арестован и казнён. Лин-ди приказал арестовать и казнить членов секты Тайпин, и Чжан объявил о немедленном восстании. Каждый член восстания надел жёлтый тюрбан. За один месяц восстание охватило большие территории. По предложению евнуха Люй Цяна (呂強), который симпатизировал партизанам, Лин-ди объявил, что помилует тех, кто добровольно откажется от жёлтой повязки. (Люй позже покончил с собой из-за обвинений в измене).

Лин-ди направил своих полководцев против жёлтых повязок, особенно отличились: Хуанфу Сун (皇甫嵩), Цао Цао (曹操), Фу Се (傅燮), Чжу Цзюнь (朱儁), Лу Чжи (盧植) и Дун Чжо (董卓). Ключевое значение имело то, что против жёлтых повязок вышли войска из провинции Лян (涼州, сейчас Ганьсу), которые были закалены в подавлении восстаний цянов. Позже, в 184 году, Чжан Цзяо был убит, а основные силы жёлтых повязок рассеялись, хотя не были побеждены. Настало время вернуть правительственные войска, и Лин-ди решил организовать провинциальные армии. На самом деле в провинциях ещё существовали отряды самообороны, которые оказывали сопротивление не только восставшим, но и имперской армии. Фактически они были независимы от воли Лин-ди.

Последние годы правления 184—189 годы

Даже восстание не заставило Лин-ди стать менее расточительным и бороться с коррупцией. Он повышал налоги и продавал должности, поэтому восстание не затихало.

В 188 году, по предложению Лю Янь (劉焉), Лин-ди провёл реформу управления, в результате которой во главе гражданской и военной администрации в провинциях встали губернаторы, все провинциальные чиновники теперь подчинялись не правительству, а губернаторам.

В 189 году Лин-ди тяжело заболел, встал вопрос о наследнике. Два сына было у Лин-ди —— Лю Бянь, сын от императрицы Хэ, и Лю Се (劉協), сын наложницы Ван. У Лин-ди умерло много детей в молодом возрасте, и он считал, что его сыновей должны воспитывать приёмные родители. Поэтому, когда родился Бянь, то его поручили волшебнику Ши Цзымяо (史子眇) которого называли «Хоу Ши». Позже, когда родился Се, его поручили вдовствующей императрице Дун, которую называли «Хоу Дун». Бянь родился от императрицы и был старшим, но Лин-ди считал, что он ведёт себя недостаточно царственно, и во многом склонялся к Се, но так и не выбрал.

В этом же году Лин-ди скончался, могучий евнух, Цзянь Шо, решил сначала убить брата императрицы Хэ — Хэ Цзиня и сделать принца Се императором, он собирался устроить ловушку для Хэ, на встрече. Хэ опередил его и провозгласил Бяня императором Шао-ди (известен как Хуннун-ван).

Эпохи правления

• Цзяньнин (建寧 Jiànníng) 168—172
• Сипин (熹平 Xīpíng) 172—178
• Гуанхэ (光和 Guānghé) 178—184
• Чжунпин (中平 Zhōngpíng) 184—189

Семья и дети

• отец
  • Лю Чан (劉萇), хоу Цзедутина, сын Лю Шу(劉淑), хоу Цзедутина, сына Лю Кая(劉開) вана Сяо Хэцзяня, сына императора Чжан-ди.
• мать
  • Дун (умерла в 189 году).
• жёны
  • императрица Сун (стала в 171 году, сослана и умерла в 178 году).
  • императрица Хэ (стала 180 году, умерла в 189 году), мать Хуннун-вана.
• главные наложницы
  • Ван, мать Лю Се (умерла в 181 году).
• дети
  • Лю Бянь (劉辯), Хуннун-ван, умер в 190 году.
  • Лю Се (劉協), сначала ван Бохая (стал в 189 году), потом ван Ченлю (в 189 году), наконец Сянь-ди.
  • принцесса Ваньниань (имя неизвестно, стала в 180 году).

Отрывок, характеризующий Лин-ди (династия Хань)

Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»