Липранди, Иван Петрович

Иван Петрович Липранди
Род деятельности:	генерал-майор, историк

Иван Петрович Липранди (17 (28) июля 1790 — 9 (21) мая 1880) — генерал-майор русской императорской армии, более известный как военный историк, деятель тайной полиции и автор воспоминаний о Пушкине. Старший брат Павла Липранди.

Биография

Принадлежал к испано-мавританскому роду Липранди, в XVII веке осевшему в Пьемонте. Его отец, владелец ткацких фабрик в Мондови, приехал в конце XVIII века в Россию, где занялся организацией Александровской мануфактуры и ряда других производств. Детей крестил в православную веру.

В 1807 г. Иван вступил в службу колонновожатым. Участвовал в Наполеоновских войнах 1808-09 гг., получил золотую шпагу «за храбрость». Находился при генерал-адъютанте М. П. Долгорукове, когда его убило ядром под Иденсальми. В Отечественную войну в качестве обер-квартермейстера корпуса Д. С. Дохтурова побывал в битвах при Смоленске, Бородине (за которое отмечен св. Владимиром 4-й степени), Тарутине, Красном, Малоярославце; принимал участие в битве народов.

До 1819 года подполковник генерального штаба Липранди оставался во Франции в составе русского оккупационного корпуса под командованием М. С. Воронцова и М. Ф. Орлова. За это время ознакомился с методами агентурной работы шефа тайной полиции Видока, которые с успехом применил в России. Участвовал в разоблачении тайного «общества булавок». «Секретарь, казначей и госпитальер масонской ложи Иордана». Встречавший его в Париже Вигель вспоминал впоследствии:

Всякий раз, что, немного поднявшись по лестнице, заходил я к нему, находил я изобильный завтрак или пышный обед: на столе стояли горы огромных персиков, душистых груш и доброго винограда. И кого угощал он? Людей с такими подозрительными рожами, что совестно и страшно было вступать в разговоры. <...> И что за охота принимать таких людей? Из любопытства, подумал я: через них знает он всю подноготную, все таинства Парижа, которые тогда еще не были напечатаны.

Дальнейшему развитию карьеры Липранди помешала репутация бретера, закрепившаяся за ним после известной дуэли с бароном Бломом («лучший шпажист шведской армии») во время Финляндской войны. По возвращении на родину служил подполковником в Камчатском, Якутском пехотном (с августа 1821) и 33-м Егерском полках (с апреля 1822), которые были расквартированы в Бессарабии. В Кишинёве женился на рано умершей Томас-Розине Гузо. В ноябре 1822 года вышел в отставку полковником и, по некоторым сведениям, примкнул к Южному обществу декабристов:

В уважение его передовых мыслей и убеждений Липранди принят в члены открывшегося в 16-й дивизии отдела тайного общества, известного под названием «Зеленой книги». При открытии, в двадцатых годах, восстания в Италии, он просил у начальства дозволения стать в ряды волонтеров народной итальянской армии, и по поводу неприятностей за это, принятое как дерзость, его ходатайство, он принужден был выйти в отставку и, выказывая себя верным своим убеждениям к прогрессу и званию члена тайного общества, был коренным другом сослуживца его по 32-му егерскому полку майора В. Ф. Раевского.

— С. Г. Волконский

В начале 1820-х Липранди жил в Тирасполе и Одессе в качестве чиновника особых поручений при генерал-губернаторе Воронцове. Во время южной ссылки Пушкина (сентябрь 1820-июль 1824) сблизился с поэтом, который пользовался его библиотекой и хвалил в нём «ученость истинную» в сочетании «с отличными достоинствами военного человека». Из всех современников Пушкина наиболее подробно обрисовал круг его одесских и бессарабских занятий и знакомств в своих воспоминаниях именно Липранди, видевший в то время его почти ежедневно. Считается, что Липранди подсказал Пушкину сюжеты повестей «Выстрел» (в которой он выведен под именем Сильвио), «Дука», «Дафна и Дабижа» (обработки молдавских преданий, не сохранились).

[Липранди] всегда был мрачен, и в мутных глазах его никогда радость не блистала. В нем было бедуинское гостеприимство, и он готов был и на одолжения, отчего многие его любили. Ко всем распрям между военными был он примешан: являясь будто примирителем, более возбуждал ссорящихся и потом предлагал себя секундантом. Многим оттого казался он страшен; но были другие, которые уверяли, что когда дело дойдет собственно до него, то ни в ратоборстве, ни в единоборстве он большой твердости духа не покажет.

— Ф. Ф. Вигель

После восстания декабристов Липранди был арестован в Кишинёве по подозрению в причастности к Южному обществу, привезён в Петербург на главную гауптвахту, но уже 19 февраля 1826 г. освобождён с оправдательным аттестатом. Накануне войны с турками налаживал агентурную сеть военной полиции в Придунайских княжествах. В 1832 г., по окончании боевых действий, уволился с военной службы генерал-майором и женился на гречанке Зинаиде Самуркаш (ум. 1877); от этого брака имел три сына.

С 1840 г. состоял чиновником особых поручений при министре внутренних дел. Как сотрудник тайной полиции Липранди играл ключевую роль в раскрытии кружка петрашевцев. По поручению министра внутренних дел Л. А. Перовского он установил наблюдение над Петрашевским и его единомышленниками, а по прошествии года представил Л. В. Дубельту четыре именные списка лиц, более или менее причастных к тайному обществу; все они были арестованы. Следственная комиссия пригласила Липранди высказать своё мнение о деле; представленная им записка, по собственным его словам, способствовала неблагоприятному для обвиняемых исходу дела.

Липранди можно считать отцом жандармской провокации. Еще при разработке кружка петрашевцев он предлагал через внедренного в это общество информатора Антонелли подбросить Петрашевскому идею встретиться тайно с посланцами горцев Шамиля, затем судить его за сношение с открытыми врагами империи и вынашивание планов вооруженной борьбы с властью. На роли таких эмиссаров в Третьем отделении даже подобрали двух черкесов из императорского конвоя, но запустить их «в производство» не успели.

На рубеже 1850-х Липранди было поручено заняться преследованием старообрядцев, в особенности скопцов. Досконально изучив жизнь и нравы сектантов, Липранди пришёл к выводу, что они не представляют угрозы для царской власти. В 1853-56 гг. находился в отставке. После воцарения Александра II поступил на службу в удельное ведомство, где, по сообщению С. Г. Волконского, «имел дерзость подать проект об учреждении при университетах школы шпионов, вменяя в обязанность попечителям давать сведения министерству о тех студентах, которых употребляют они, чтобы иметь данные о мыслях и действиях их товарищей».

Окончательно удалившись от государственной деятельности, Липранди занялся собиранием материалов об Отечественной войне, составил каталог всех посвящённых ей публикаций и на исходе жизни вёл поимённый учёт доживших до того времени ветеранов наполеоновских войн. Л. Толстой цитировал материалы Липранди в «Войне и мире», а после публикации романа прислал ему экземпляр книги с дарственной надписью. Заслуженный генерал был весьма задет появлением в печати «Записок» Вигеля, рисующих его двурушником, жившим в своё удовольствие на тайные выплаты от правительства, и выпустил на них пространные опровержения. Умер в возрасте 89 лет и был похоронен на Волковом кладбище в Петербурге.

Сочинения

• «Краткое обозрение отечественной войны от 17 августа до 2 сентября» (СПб., 1858).
• «Бородинское сражение» (1861).
• «Восточный вопрос и Болгария» (М., 1868).
• «Болгария» (1877).
• «Взгляд на театр военных действий на Дунае и т. д.» (1878).
• Многочисленные статьи Липранди (между прочим о старообрядчестве, или «расколе») печатались в «Русской Старине», «Русском Архиве», «Чтениях МОИДР» и др.
• [new.runivers.ru/lib/book4421/53273/ Краткое обозрение существующих в России расколов, ересей и сект как в религиозном, так и в политическом их значении] на сайте «Руниверс»
• [www.memoirs.ru/rarhtml/1175Liprandi.htm Записки И. П. Липранди. Мнение, представленное д.с.с. И. П. Липранди по требованию высочайше учрежденной комиссии над злоумышленниками. 17 августа 1849 г]. // Русская старина, 1872. — Т. 6. — № 7. — С. 70-86.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Lipra_RA70_2.htm Из записок И. П. Липранди. (По поводу воспоминаний Вигеля)] // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 331—374.
• [memoirs.ru/texts/Liprandi_RA86.htm Как был взят город Соассон 2/14 февраля 1814 года. (Извлечено из Дневника и добавлено позднейшими примечаниями)] // Русский архив, 1868. — Изд. 2-е. — М., 1869. — стб. 903—925.

Литература

• Булгарин Ф. В. [memoirs.ru/files/Bulg_RA69_9.rar Письмо Булгарина к И. П. Липранди. (О Северной Пчеле) от 23 марта 1855 г.] / Публ. Н. Барсукова // Русский архив, 1869. — Вып. 9. — Стб. 1553—1559.
• Рогачевский А. Б. Липранди Иван Петрович // Русские писатели, 1800—1917 : Биографический словарь. — М., 1994. Т. 3. С. 362—364.
• Телицын В.Л. Записки умершего: Об Иване Петровиче Липранди. М.: Собрание, 2009. – 448 с.

Ссылки

• [seance.ru/n/23-24/biopic-2/liprandi-osobyie-porucheniya/ А. Востриков. Липранди. Особые поручения.]
• Ельницкий А. Липранди, Иван Петрович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Липранди // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>

Отрывок, характеризующий Липранди, Иван Петрович

Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.