Лисаневич, Григорий Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Григорий Иванович Лисаневич 1-й

Портрет Г.И.Лисаневича
мастерской[1] Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения

6 января 1756(1756-01-06)

Дата смерти

13 февраля 1832(1832-02-13) (76 лет)

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Годы службы

1775 — 1820

Звание

генерал-лейтенант

Командовал

Елисаветградский гусарский полк (1803–1807)

Награды и премии

ордена Георгия 3-го кл., Владимира 2-й ст., Св.Анны 1-й ст. с алмазами; прусский Пур ле Мерит, австрийский Леопольда; кресты за Очаков, Прагу, Прейсиш-Эйлау, Базарджик, две золотые сабли «за храбрость» (одна с алмазами)

Григо́рий Ива́нович Лисане́вич (17561832) — российский командир эпохи наполеоновских войн, генерал-лейтенант Русской императорской армии.



Биография

По окончании домашнего образования Лисаневич поступил (1771 г.) капралом в Елисаветградский пикинерный полк и с этим полком принял участие в атаке Силистрии и разбитии им турок наголову у селения Кучук-Кайнарджи. Вскоре после окончания войны он был произведен (1775 г.) в адъютанты подполковничьего ранга.

В 1777—1778 и 1782 гг. принимал деятельное участие в усмирении бунтовавших татар Крымского полуострова. В 1787 г. Лисаневич перевелся в Елисаветградский конно-егерский полк, который вскоре после разрыва с Турцией, зимой 1787 г., вошел в состав Екатеринославской армии князя Потемкина; под его предводительством Лисаневич был под Очаковым, осенью 1789 г. участвовал в поражении турок при Каушанах и находился при падении Аккермана.

Вскоре после окончания турецкой войны в 1792 г. возникло брожение в Польше. В числе войск, посланных на усмирение бунтовщиков, находился и Елисаветградский конно-егерский полк; в рядах его Лисаневич деятельно участвовал в поражении польских конфедератов у деревни Дервиц, при Городище, близ Владимира Волынского и под местечком Дубенкой, где был ранен пулею в плечо. В 1793 г., находясь в корпусе генерал-поручика Ферзена, участвовал во всех сражениях этого корпуса с конфедератами, а также и в знаменитом Мациовицком сражении, где был пленен главный вождь поляков Костюшко.

Назначенный после этого штаб-офицером к Ферзену, Лисаневич все время состоял при нем до покорения Варшавы Суворовым. В 1798 г. Лисаневич был произведен в подполковники, а в 1799 г. — в полковники. В течение этого времени он продолжал службу в Елизаветградском конно-егерском полку, переименованном при воцарении императора Александра I в 1801 г. в Елисаветградский гусарский полк, и в 1802 г. был назначен командиром одного из батальонов этого полка. В 1805 г. в первую войну Александра с Наполеоном Лисаневич участвовал в кровопролитном Аустерлицком сражении. Находясь в войсках генерала Уварова, разбитого французами и вынужденного отступить, он начальствовал его арьергардом и в течение дня сдерживал натиск французов, после того вошел в состав арьергарда войск Багратиона и прикрывал его отступление до прекращения военных действий (22 ноября).

В октябре 1806 г. русские войска снова были двинуты за границу на помощь Пруссии, и Лисаневичу удалось участвовать в сражении под Прейсиш-Эйлау, при р. Пассарге, при Гейльсберге и при Фридланде. За участие в этих сражениях он был произведен в генерал-майоры и назначен шефом Чугуевского полка, вскоре преобразованного в уланский. За труды по переформированию этого полка Лисаневич получил личную благодарность от цесаревича Константина Павловича, бывшего тогда генерал-инспектором всей кавалерии.

Лисаневич принял начальство над Чугуевским полком во время перемирия, заключенного с турками в августе 1807 г. По окончании его в марте 1809 г. Лисаневич, состоя в передовом корпусе Платова, вытеснил турок из окрестностей Браилова и прогнал их в крепость. В августе он находился при занятии Бабадага, при обложении и взятии крепостей Гирсова и Кистенджи. В сентябре участвовал в поражении князем Багратионом сераскира Хозрева Лигмет-паши у Рассевата близ Силистрии; в этом сражении он мужественно атаковал турок с фронта, опрокинул их и преследовал с лишком на 20 верст. Во время осады Силистрии Лисаневич находился в арьергарде армии у деревни Калипетрии и отражал многочисленные атаки неприятеля, после чего вместе с войсками князя Багратиона перешел на левый берег Дуная. В 1810 г. под начальством генерала Каменского I участвовал во взятии крепости Базарджик, был при обложении крепости Шумлы, под Журжею и при обложении и падении крепости Рущука.

В 1811 г. Лисаневич был назначен командиром 2-й кавалерийской бригады 7-й кавалерийской дивизии. Поступив под начальство Кутузова, заменившего собой заболевшего Каменского 2-го, Лисаневич двинулся к Рущуку, где были сосредоточены наши главные силы и где Кутузову предстояла первая встреча с верховным визирем, следовавшим из Разграда. Разбив турок наголову, Кутузов в последних числах июня отошел на левый берег Дуная к Журже, куда вслед за русскими стали переправляться и турецкие войска. Лисаневич участвовал в кровопролитных сражениях с неприятелем, крепко засевшим в окопах и не желавшим уступать оспариваемый у него берег; после того с Чугуевским полком он был послан на усиление генерал-лейтенанта Засса, начальствовавшего войсками в Малой Валахии у Виддина, и находился там до зимы, когда турки вступили в переговоры о мире.

Немедленно по заключении мира Дунайская армия была послана на Волынь, где действовал в то время австрийский фельдмаршал князь Шварценберг. Лисаневич вошел в состав войск, вверенных Сакену, и участвовал с ним в сражении под Волковыском, в котором командовал конницей правого нашего крыла. При отступлении Сакена к Любомлю и Ковелю Лисаневич постоянно находился в арьергарде и в ноябре месяце был послан с Чугуевским полком в Белостокскую область для производства поиска над неприятелем.

В 1813 г. Лисаневич возвратился к своему корпусу и вошел в состав левого крыла главной армии Милорадовича, предназначенной для посылки в Силезию. Перейдя границу, Лисаневич с 1-го по 21-е марта находился при обложении крепости Глогау, по сдаче Милорадовичем блокады её прусским войскам, двинулся под Люцен, где во время сражения, происходившего 20 апреля, находился в резерве у Цейца, не вступая в дело. На другой день, командуя главным арьергардом армии, долженствовавшем прикрывать отступление наших и прусских войск на Дрезден и Мейссен, участвовал в отступлении через Фробург, а затем был послан на подкрепление графа С.-Приеста, находившегося у Вальдгейма. Исполнив с успехом возложенное на него поручение, Лисаневич увидел себя окруженным со всех сторон неприятелем и лишь с большим трудом мог пробиться к Дрездену; отсюда в конце апреля он направился к Бауцену, находясь почти под беспрерывным огнём в первой линии. 9 мая, командуя отрядом, участвовал в главном сражении под Бауценом и блистательно отражал атаки Удино на крайний левый фланг Милорадовича, а после сражения, поступив в арьергард, имел почти ежедневно дела с неприятелем до самого вступления наших войск в лагерь под Швейдницем.

По окончании Пойшвицкого перемирия Лисаневич вошел в состав главного резерва, вверенного цесаревичу Константину, и был послан при 2-й гренадерской дивизии в город Мельник для обеспечения столицы Богемии Праги от покушений неприятеля и для наблюдения его движений по дорогам, ведущим от Циттау через Габель и Бемиш-Лейна во внутрь Богемии. Вернувшись оттуда после Кульмского сражения, он находился в числе войск графа Витгенштейна, препятствовавших неприятелю прорваться к Пирне. После того Лисаневич участвовал в поражении неприятеля под городом Фробургом; в сражении при м. Либер-Вольковиц и деревне Вахау блистательно отразил атаку французской конницы Мюрата и принудил его к отступлению. 4 октября, в первый день битвы под Лейпцигом, сперва находился в конном отряде графа Палена, поддерживавшем сообщение между корпусами князя Горчакова и принца Евгения Виртембергского, а потом был отряжен на помощь австрийскому генералу Кленау, сильно теснимому французами. Во время генерального сражения под стенами Лейпцига, Лисаневич с храбрыми чугуевцами действовал опять на левом нашем крыле, врубился в неприятельскую конницу и отбил у неё две пушки. Преследуя разбитую наполеоновскую армию до Рейна, Лисаневич, в составе авангарда графа Палена, переправился у Фор-Луи и вступил в пределы Франции, где принял участие в сражениях при Фальцбурге и Бриенне; в январе — феврале находился в делах при городах Мери, Ромильи, Ножане, Мормане, Барь-сюр-Обе, Лабрюсселе, Труа, при Аренсе, под Фершампенуазом и Парижем. После занятия Парижа Лисаневич, командуя Чугуевским, Волынским и Серпуховским полками, вошел с ними во второй отдельный корпус, порученный графу Орурку, и расположился с ним в Эньском департаменте.

При общем упразднении звания шефов наших армейских полков Лисаневич перестал числиться шефом Чугуевского полка и был утвержден начальником 3-й уланской дивизии. Чугуевский полк, деятельно и беспрерывно подвизавшийся под начальством Лисаневича в походах 1809—1814 гг., за отличие в войне против Наполеона, был награждён серебряными трубами с крестами и лентами ордена св. Георгия. Весной 1815 г. Лисаневич был в походе за Рейн и находился с полками своей дивизии на блистательных смотрах нашей армии под Вертю. Отличное устройство дивизии и сохранение её чинами примерного порядка доставили Лисаневичу благодарность великого князя Константина Павловича, главнокомандующего Барклая-де-Толли и Высочайшее благоволение императора Александра І. По возвращении из похода Лисаневич был спешно вызван к государю для совещания с ним и графом Аракчеевым о предполагавшемся тогда опыте военных поселений. Работа по устройству этих поселений сблизила Лисаневича с Аракчеевым и приобрела ему благорасположение и доверие графа. Нередко собственноручные письменные ответы Лисаневича удостаивались представляться в подлиннике к Всеподданнейшему докладу, а впоследствии ему даже разрешено было по делам службы писать прямо к государю. Уже в преклонных летах, по расстроенному здоровью, Лисаневич подал в отставку, был уволен 24 января 1820 г. и поселился на родине в м. Братолюбовке. При коронации Николая Павловича Лисаневич был в Москве и вместе со многими славными сослуживцами по войне 1812—1814 гг. нес балдахин над государем и государыней.

Напишите отзыв о статье "Лисаневич, Григорий Иванович"

Примечания

  1. Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Каталог / под ред. В. Ф. Левинсона-Лессинга; ред. А. Е. Кроль, К. М. Семенова. — 2-е издание, переработанное и дополненное. — Л.: Искусство, 1981. — Т. 2. — С. 258, кат.№ 7899. — 360 с.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Лисаневич, Григорий Иванович

«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.