Британская литература

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Литература Великобритании»)
Перейти к: навигация, поиск

Британская литература — это литература Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии, а также острова Мэн и Нормандских островов.





Английская литература

Англо-латинская литература

Беда Достопочтенный написал очень многие ценные для его времени комментарии к Священному Писанию, кроме того — гомилии, жития некоторых святых, гимны, эпиграммы, сочинения по хронологии и грамматике. Полные собрания его сочинений изданы в Париже (1544 и 1554), Базеле (1563) и Кёльне (1612 и 1688). Главное его сочинение, беспристрастно обработанное по летописям «Historia ecclesiastica gentis Anglorum» в 5 книгах, переведённое Альфредом Великим на англосаксонский язык, остаётся одним из важнейших источников древнейшей истории Англии до 731 года. Беда тщательно и критическим образом подбирал источники для своей истории.

Для хронологии важно сочинение Беды «De sex aetatibus mundi», в котором им впервые введено летосчисление Дионисия Малого до и после рождества Христова, принятое потом в большинстве средневековых летописей.

Он также внёс изменения в Вульгату, и его версия официально использовалась католической церковью до появления Новой Вульгаты в 1979 году. Беда христианизировал небесный свод, заменив названия созвездий и зодиакальных знаков на имена святых и апостолов[1]. Также выдумал имена трёх волхвов, посещавших младенца Иисуса — Каспар, Балтазар и Мельхиор, заодно дав им родину и описание[2]. В Библии ни количество, ни имена волхвов не упоминались, однако благодаря Беде стали христианскими традициями.

Древнеанглийская литература

Древнеанглийская поэзия

Древнейшие произведения писаны стихами; род стихосложения тот же, что и в Германии, основанный на рифме (Stabreim) и аллитерации. В основном древнеанглийская поэзия дошла до нас в четырёх рукописях X в.: это Эксетерская книга, так называемый «Кодекс Беовульфа» (Codex Vitellius), Верчелльская книга и Codex Junius.

Из дохристианских времён остались в некотором количестве заклинания, отрывки народных богатырских песен, как «Вальдере» и др.; на первом же месте стоит «Беовульф»[3].

Христианскими писателями оставлено большое количество сочинений, в которых обработаны библейские и легендарные сюжеты; между ними отличаются сочинения Кэдмона, а также и те, которые приписываются Киневульфу. Надо ещё упомянуть переводы псалмов, гимнов, обработку в стихах сочинений Боэция и др.

Древнеанглийская проза

Между прозаическими сочинениями самыми древними являются сборники законов, которые восходят к VII в. (Ср. Шмид, «Die Gesetze der Angelsachsen. In der Ursprache mit Uebersetzungen u. s. w.» (Лейпц., 1832; 2 изд. 1858 г.). Из сочинений исторического характера мы знаем вольный перевод Орозия и церковной истории Беды, сделанный Альфредом, а также англосаксонскую хронику, заключающую в себе время до 1164 г. и сохранившуюся в многочисленных списках.

К области богословия принадлежат: перевод Альфреда сочинения «Cura pastoralis», написанного Григорием; переделка Верфертом «Диалога» Григория, затем богатое собрание проповедей Эльфрика, энсгамского аббата, жившего в конце X и в XI веке; дальше сюда принадлежат переводы Священного писания на западно-саксонском и северно-умбрийском наречиях.

Из древних сборников пословиц и поговорок, когда-то весьма популярных между англосаксонцами, некоторые также дошли до нас.

Повести и романы сохранились в виде повествования об Аполлонии Тирском, писем Александра Македонского Аристотелю и др.

Английская литература в средние века

Чосер и Виклиф

Величайшим английским писателем XIV века был Джеффри Чосер (13401400), автор знаменитых «Кентерберийских рассказов». Чосер одновременно завершает эпоху англо-норманской и открывает историю новой английской литературы.

Всему богатству и разнообразию мысли и чувствований, тонкости и сложности душевных переживаний, характеризующих предшествующую эпоху, он дал выражение на английском языке, завершив опыт прошлого и уловив стремления будущего. Среди английских диалектов он утвердил господство лондонского диалекта, языка, на котором говорили в этом крупном торговом центре, где находилась резиденция короля и оба университета.

Но не только он был основателем нового английского языка. Чосер делал общее дело со своим знаменитым современником Джоном Виклифом (13201384). Виклиф примыкает к обличительной литературе, направленной против духовенства, но он, предшественник Реформации, идёт дальше, переводит Библию на английский язык, обращается к народу в своей борьбе с папством. Виклиф и Чосер своей литературной деятельностью вызывают интерес к земной природе человека, к личности.

В следующем веке отмечается большой интерес к живой народной поэзии, которая существовала уже и в XIII, и в XIV веках. Но в XV веке эта поэзия проявляет особенно активную жизнь, и наиболее старинные образцы её, сохранившиеся до нашего времени, принадлежат этому веку. Большой популярностью пользовались баллады о Робине Гуде.

Век Элизаветы

Уильям Шекспир

Уи́льям Шекспи́р (англ. William Shakespeare[4]; 26 апреля 1564 года (крещение)[5], Стратфорд-на-Эйвоне, Англия23 апреля 1616 года[5], там же) — английский поэт и драматург, зачастую считается величайшим англоязычным писателем и одним из лучших драматургов мира[6]. Часто именуется национальным поэтом Англии[7]. Дошедшие до нас работы, включая некоторые, написанные совместно с другими авторами, состоят из 38 пьес, 154 сонетов, 4 поэм и 3 эпитафий. Пьесы Шекспира переведены на все основные языки и ставятся чаще, чем произведения других драматургов[8].

Язык первых пьес Шекспира — язык, обычный для пьес данного периода. Это стилизованный язык не всегда даёт драматургу раскрыть своих персонажей[9]. Поэзия часто перегружена сложными метафорами и предложениями, а язык более способствует декламированию текста, чем живой игре. К примеру, торжественные речи «Тита Андроника», по мнению некоторых критиков, часто замедляют действие; язык персонажей «Двух веронцев» кажется неестественным[10][11].

Вскоре, однако, Шекспир начинает приспосабливать традиционный стиль для своих целей. Начальный солилоквий из «Ричарда III» восходит к разговорам с собой Порока, традиционного персонажа средневековой драмы. В то же время, яркие монологи Ричарда позже разовьются в монологи более поздних пьес Шекспира[12][13]. Все пьесы знаменуют переход от традиционного стиля к новому. На протяжении дальнейшей своей карьеры Шекспир объединяет их, и одним из наиболее удачных примеров смешения стилей может служить «Ромео и Джульетта»[14]. К середине 1590-х годов, времени создания «Ромео и Джульетты», «Ричарда II» и «Сна в летнюю ночь», стиль Шекспира становится более натуральным. Метафоры и образные выражения всё больше согласуются с потребностями драмы.

Стандартная поэтическая форма, используемая Шекспиром — белый стих, написанный пятистопным ямбом.

Эдмунд Спенсер

Вторая половина XVI века явилась эпохой Возрождения всех видов искусств и наук в Англии, в том числе и поэзии, которая ещё во многом следовала итальянским образцам. Филипп Сидни начал реформировать английское стихосложение ещё в 1570-1580-х годах, своим творчеством породив целую плеяду прекрасных поэтов, которые получили в литературоведении название «поэты-елизаветинцы»: Эдвард де Вер, Фульк Гревилл, Майкл Дрейтон, Сэмюэль Дэниэл, Джон Дэвис – всех не перечислить. Но подлинное развитие английская поэзия получила в творчестве Эдмунда Спенсера, который по своему рождению предназначен был отразить в своих блестящих творениях характер этого роста самосознания нации и его религиозного конфликта в эпоху королевы Елизаветы I. Необыкновенная учёность поэта, его замечательное воображение и изящнейший слух позволили гению Спенсера ответить своим творчеством на все эти духовные запросы английского народа, ставшего на путь развития и процветания. Спенсера можно считать родоначальником современной английской поэзии. В его творениях английский стих получил музыкальность, которой тот раньше был лишен. Спенсеровские строки поражает своим метрическим разнообразием, во всех произведениях сохраняя звучность, гибкость и пластичность. Поэзия Спенсера не только образна и возвышенна, она, прежде всего, музыкальна. Спенсеровский стих льётся, словно горный ручей, звеня перетекающими друг в друга рифмами, поражая своими аллитерациями, сочетаниями слов и повторами. Стиль и стихосложение Спенсера соответствуют идеальному ходу его мысли. Поэт не пытался улучшить английский язык, но старые английские слова, соединённые с современным синтаксисом и заключённые в размеры, вдохновлённые чосеровской ритмикой, «производят удивительно прекрасное впечатление» [15].

Кристофер Марло

Марло внёс большие изменения в английскую драму. До него здесь хаотически нагромождались кровавые события и вульгарные шутовские эпизоды. Он первым сделал попытку придать драме внутреннюю стройность и психологическое единство. Марло преобразовал стихотворную ткань драмы введением белого стиха, существовавшего до него лишь в зачаточном состоянии. Он начал более свободно, чем его предшественники, обращаться с ударными слогами: трохей, дактиль, трибрахий и спондей заменяют у него властвовавший у его предшественников ямб. Этим он приблизил трагедию к классической драме типа Сенеки, популярной тогда в английских университетах. Современников поражал мощный, полный аллитерационных повторов стих Марло, звучавший для елизаветинской эпохи свежо и необычно. Майкл Дрейтон[en] назвал его вдохновение «прекрасным безумием, которое по праву и должно овладевать поэтом», чтобы он смог достичь таких высот.

Главные герои произведений Марло — борцы с огромным честолюбием и грандиозной жизненной энергией. Они выплёскивают свою душу в полных патетики длинных монологах, которые Марло ввёл в арсенал приёмов елизаветинской драмы. Поэт видел подлинные истоки трагического не во внешних обстоятельствах, определяющих судьбу персонажей, а во внутренних душевных противоречиях, раздирающих исполинскую личность, поднявшуюся над обыденностью и расхожими нормами:

  • Тамерлан, бывший пастух, появляется на сцене в триумфальной колеснице, которую тащат зубами за верёвки покорённые им цари.
  • «Мальтийский жид» по имени Барабас (Варавва) борется с целым христианским миром за освобождение своей порабощённой нации и побеждает этот мир единственным доступным ему орудием — золотом.
  • Фауст продаёт душу из-за жажды знаний и стремления владеть миром. Мечты и желания Фауста — целая программа экспансии, осуществляемой руками жадных авантюристов, начинавших свою социальную карьеру в Британии.

Герои Марло неоднозначны, они вызывали у зрителей одновременно ужас и восхищение. Он восстаёт против средневекового смирения человека перед силами природы, против смиренного принятия жизненных обстоятельств. Пьесы Марло были рассчитаны на то, чтобы поражать современников неожиданными театральными эффектами. Например, в финале «Мальтийского жида» на сцене появляется гигантский котёл, где главный герой оказывается сварен заживо. «Эдуард II» — трагедия гомосексуала в гетеросексуальном обществе с многочисленными двусмысленными пассажами в духе Овидия — заканчивается тем, что король погибает от раскалённой кочерги, воткнутой в задний проход[16].

Викторианская литература

Реалистический роман

По мере того, как эстетика романтизма сменяется реалистической, а философский позитивизм вытесняет спекулятивные философские построения, на смену поэзии в качестве основной формы литературного самовыражения по всей Европе приходит длинная проза[17]. В этом отношении Британия не была исключением. В 1840-е и особенно 1850-е годы наиболее востребованным жанром становится социальный роман с морализаторским уклоном.

Наиболее последовательно в этом жанре работали два крупнейших беллетриста викторианской эпохи — У. М. Теккерей, автор монументальной исторической сатиры «Ярмарка тщеславия», и особенно Чарльз Диккенс, любимый писатель самой королевы Виктории и самый читаемый автор викторианской Англии. Отличительные черты диккенсовских романов — живая, иногда несколько карикатурная обрисовка десятков и сотен персонажей, панорамный охват общества, некоторая рыхлость структуры, остросюжетность с оттенком сенсационности, обилие авторских отступлений, склонность к счастливым развязкам.

В тени Диккенса и Теккерея плодотворно работали многие другие талантливые беллетристы. Трагическое миросозерцание сестёр БронтеДжейн Эйр», «Грозовой перевал», «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла») наследует традициям романтизма начала века. Элизабет Гаскелл — приятельница и первый биограф Шарлотты Бронте — в собственных романах тяготела к социальной проблематике. Традиции бытописательного романа Джейн Остен продолжают семейные саги Э. Троллопа. Большой успех в своё время имели его же политические романы, равно как и трилогия о политиках за авторством будущего премьер-министра Дизраэли.

После смерти Диккенса в 1870 году на первый план выдвигаются мастера социального романа с позитивистским уклоном во главе с Джордж Элиот. Крайним пессимизмом проникнут цикл романов Томаса Харди о страстях, бушующих в душах обитателей полупатриархального Уэссекса. Джордж Мередит — мастер тонко психологизированной комедии в прозе. Ещё более изощрённый психологизм отличает сочинения Генри Джеймса, перебравшегося в Англию из-за океана.

Романтизм

В Англии романтизм во многом обусловлен германским влиянием. В Англии его первыми представителями являются поэты «Озёрной школы», Вордсворт и Кольридж. Они установили теоретические основы своего направления, ознакомившись во время путешествия по Германии с философией Шеллинга и взглядами первых немецких романтиков. Для английского романтизма характерен интерес к общественным проблемам: современному буржуазному обществу они противопоставляют старые, добуржуазные отношения, воспевание природы, простых, естественных чувств.

Ярким представителем английского романтизма является Байрон, который, по выражению Пушкина, «облек в унылый романтизм и безнадежный эгоизм». Его творчество проникнуто пафосом борьбы и протеста против современного мира, воспеванием свободы и индивидуализма.

Также к английскому романтизму относится творчество Шелли, Джона Китса, Уильяма Блейка.

Напишите отзыв о статье "Британская литература"

Литература Шотландии

Шотландская драматургия эпохи Возрождения

Самая ранняя сохранившаяся шотландская пьеса, написанная до Реформации, датируется 1500 годом и называется «Пьеса о пашне» (англ. Plough Play); в ней символически описываются смерть и замена старого вола[18]. Эта и подобные ей пьесы исполнялись в первое воскресенье после Крещения, когда отмечали начало возобновления земледельческих работ[18]. Под влиянием Церкви содержание таких пьес постепенно стали подводить под христианскую основу[18], а позже был издан полный запрет на празднование майского праздника, Йоля и прочих праздников, имеющих языческое происхождение, и вместе с ними запретили и пьесы, на них исполнявшиеся[19].

Пьесы на библейскую тематику, впрочем, часто исполнялись и без этого запрета. Самое раннее упоминание о такой пьесе (её представление было приурочено к празднику Тела и Крови Христовых) относится ещё к 1440 году[20]. Но и драматургия на библейские сюжеты, процветавшая в Позднем Средневековье, исчезла в течение XVI века в результате Реформации[21].

Пьесы же прочих жанров — аллегории или адаптации античных произведений — были очень популярны в народе и при дворе; в них играли даже монархи[22]. Например, на свадьбе Марии Стюарт в 1558 году в Эдинбурге исполнялась пьеса (до наших дней не дошедшая) «Торжество и игра» (скотс Triumphe and Play)[22].

После того, как Яков VI стал английским королём и уехал в 1603 году из Шотландии, драматургия пришла в упадок. В период с 1603 до 1700 года в стране, насколько известно, были написаны только три пьесы, из которых две были поставлены на сцене[23].

Шотландские писатели Нового времени

Роберт Бёрнс

Роберт Бёрнс (1759—1796; в народе был известен как Бард, Айрширский Бард и любимый сын Шотландии[24]) считается «национальным бардом» Шотландии и одной из самых значительных фигур британского проторомантизма. В своей лирике он использовал элементы античных, библейских и английских литературных жанров, а также продолжал традиции шотландских макаров[25]. Он главным образом известен как поэт, писавший на скотс (основатель современного литературного скотс[26]), но он знал и английский (в основном шотландские диалекты английского): некоторые из его произведений, например, «Любовь и свобода» (англ. Love and Liberty) были написаны и на том, и на другом языке[27].

Кроме собственных стихов, он знаменит своими вариациями шотландских народных песен. Его стихотворение и песня «Auld Lang Syne» (рус. Старое доброе время) поётся при встрече Хогманая (традиционный шотландский новогодний праздник); а «Scots Wha Hae» (рус. Шотландцы, которые совершили…) долгое время считалась неофициальным гимном Шотландии[28].

До развития европейского романтизма Бёрнс был мало известен за пределами Шотландии: до 1800 года только три его произведения были переведены на европейские языки[29].

Вальтер Скотт

Вальтер Скотт (1771—1832) родился в Эдинбурге, но в детстве много времени проводил на ферме недалеко от руин позже увековеченной им в балладе «Иванов вечер» (англ. The Eve of St John, 1808) Смальгольмской башни[en], в Роксбергшире, в районах, где, по преданиям, жил Томас Лермонт[30].

Скотт начал как поэт и переводчик с немецкого[31]. Первым крупным его произведением была пьеса «Дом Тополя» (англ. The House of Aspen), предложенная к постановке в 1800 году; после нескольких репетиций работа над пьесой была прервана. Так что долгое время Скотт публиковал только лирику, в основном переложения немецких баллад (например, «Владыка огня», англ. The Fire King, 1801)[32].

Как и Бёрнс, Скотт интересовался историей шотландской культуры[33], собирал народные баллады, в частности, он издал сборник «Песни менестрелей с шотландской границы» (англ. The Minstrelsy of the Scottish Border, 1802) в трёх томах[32]. Его первое произведение в прозе, роман «Уэверли, или Шестьдесят лет назад» (1814), считается первым шотландским историческим романом[34]. После написания этого романа Скотт почти полностью перешёл в своём творчестве с поэзии на прозу[35].

Произведения Скотта, как и стихи Бёрнса, стали символами шотландской культуры и способствовали приобретению ею известности[36]. Скотт стал первым англоговорящим писателем, который при жизни приобрёл всемирную славу[37].

Роберт Льюис Стивенсон

Роберт Льюис Стивенсон (1850—1894) был знаменит при жизни, но на протяжении XX века в основном считался автором второсортных произведений (детской литературы и литературы ужасов)[38]. В конце XX века у критиков и читателей вновь появился интерес к его книгам[38].

Кроме собственно художественной литературы, Стивенсон занимался теорией литературы, литературной и социальной критикой; он был убеждённым гуманистом. Он изучал историю и культуру тихоокеанских островов[38].

Хотя он больше знаменит как прозаик, его лирика также известна читателям по всему миру; его стихотворение «Реквием» (англ. The Requiem), ставшее и его надгробной надписью, было переведено на самоанский язык и стало патетической песней, до сих пор популярной в Самоа[39].

Валлийская литература

Литература на валлийском языке зародилась довольно рано (вероятно, к V—VI веку), причём не только в Уэльсе, но и на юге Шотландии, населённом тогда бриттами. Самые ранние памятники: поэзия Анейрина, Талиесина, Лливарха Старого (валл. Cynfeirdd 'первые поэты'), сохранившаяся в средневаллийской записи. Кроме того, о существовании поэзии в Уэльсе свидетельствует небольшое стихотворение «к посоху св. Падарна», относящееся непосредственно к древневаллийскому периоду. Из памятников на латыни можно отметить «О погибели Британии» Гильды Премудрого, а также многочисленные жития.

Расцвет валлийской литературы приходится на XIXII века: именно тогда, вероятно, были записаны повести цикла «Мабиногион», аутентичные стихотворения Анейрина и Талиесина, зарождается (отчасти по влиянием гальфридовской традиции) артуровский цикл, появляются более поздние традиции, вязанные с именами древних бардов (тех же Анейрина и Талиесина). Вероятно, мифологический эпос и сказания о национальных героях, таких как Кадваладр, Артур, Тристан и др., существовали и раньше и были общебриттскими. Вероятно, через Бретань (в частности, через лэ Марии Французской) они попали на континент и повлияли на создание тамошнего артуровского цикла. После прихода норманнов в Британию они «вернулись» в Уэльс и повлияли на развитие этих традиций там. Кроме того, в средневаллийский период создано множество переводов и переложений произведений, написанных по-французски и на латыни.

Один из древнейших памятников валлийской прозы — «Законы Хивела Доброго», — восходит к X веку. С XI по XIII век, под сильным англо-нормандским влиянием, наблюдается расцвет поэзии, особенно на севере Уэльса; наиболее прославленные барды этой эпохи (валл. Gogynfeirdd 'поэты после первых'): Мейлир (ум. 1160), его сын Гвалхмай, Кинделу и др. Вырабатываются крайне сложная метрическая система и витиеватый стиль поэзии бардов, удержавшиеся отчасти до сих пор. Подчинение Уэльса Англии (1288) было скорее благоприятно для местной поэзии, центр которой переносится на юг, и XIVXV века считаются её «золотым веком». Героические и боевые песни сменяются пасторальной и любовной поэзией (валл. Beirdd yr Uchelwyr 'поэты благородных'), виднейшим мастером которой является Давид ап Гвилим (ум. 1368), прозванный «валлийским Петраркой».

Очень культивируется во все времена популярная сатирическая поэзия. Зато проза этого периода весьма скудна и носит сплошь религиозный характер, за исключением «Триад» — мнемонических формул для запоминания национальных преданий и правил народной мудрости, восходящих ещё к первому тысячелетию). Воцарение в Англии династии Тюдоров (1485), открывшее доступ валлийской знати ко двору и высшим должностям, имело последствием ослабление валлийской литературы, и в XVI веке она переживает упадок; новым видом творчества являются здесь лишь интерлюдии и другие драматические жанры. С другой стороны, появляется перевод Библии Уильяма Моргана, закрепивший нормы литературного языка.

В XVII веке развивается художественная проза, важнейшие памятники которой — аллегорическая «Книга трёх птиц» (1653) Моргана Луйда и «Видение спящего барда» (1703) Эллиса Уинна — вольное подражание «Снам» Кеведо. Но с XVII по XIX века поэзия (по преимуществу религиозная) полна риторики и отражает борьбу разных формальных школ, главным образом — традиционалистов и умеренных новаторов. Крупнейшими фигурами здесь являются: строгий классик Горонуи Оуэн (ум. 1769), полународный поэт Томас Эдвардс, прозванный Тум о’р Нант (ум. 1810), «национальный валлийский поэт», чрезвычайно популярный Уильям Пантикелин (ум. 1791).

Начало XIX века ознаменовано расцветом изучения родной старины и языка, в чём важную роль сыграл поэт и антиквар Иоло Моргануг (хотя его труды были в основном мистификациями). С 1830-х годов Валлийская литература подпадает под сильное влияние английской и приближается по своим формам и темам к общеевропейской. Первым образцом нового психологического романа является здесь «Бард или валлийский отшельник» (1830) Э. Джонса (Гвилима Каурдава). Развивается также бытовой роман. Гуинет Воган описывает религиозное движение 1859, Даниэл Оуэн — быт духовенства, Ллевелин Уильямс — жизнь крестьян, школьников и т. п. В поэзии, где провозвестницей новых идей явилась Энн Гриффитс (ум. 1805), особенно выделились Эбенезер Томас, тонкий лирик Джон Блэкуэлл и поэт крестьянской жизни Кейрног. По изучению богатого валлийского фольклора особенно ценны труды Джона Риса (Rhŷs) и Бринмора Джонса.

В XX веке расцветает англо-валлийская литература, наиболее ярким представителем которой является Дилан Томас; валлийская литература обращается к современности, в ней особенно сильно реалистическое направление (Ислуйн Фоук Эллис, Сондерс Льюис, Карадог Причард). Сохраняется и древняя поэтическая традиция, что поддерживается регулярным проведением культурных фестивалей-эйстедводов; ярким её представителем считается Хед Вин (Эллис Хамфри Эванс).

Ирландская литература

Ирландская литература на английском языке

В XVIII и XIX веках среди английских писателей некоторые были ирландского происхождения. Среди них были такие всемирно известные авторы как Джонатан Свифт, Оливер Голдсмит и Ричард Бринсли Шеридан. Реалистическую картину жизни ирландского общества в XVIII — начале XIX в. дают романы Марии Эджуорт.

В конце XIX века наблюдался новый подъём национального самосознания ирландцев, связанный с борьбой за независимость страны. Ирландское литературное возрождение дало миру ряд замечательных писателей. Крупнейшими из них являлись драматурги Джон Синг и Шон О’Кейси, собирательница народных преданий леди Огаста Грэгори, а также поэт и критик Уильям Батлер Йейтс. Многие ирландские авторы достигли всемирной славы, живя в Англии; среди них Бернард Шоу и Оскар Уайлд.

Примечания

  1. [books.google.fr/books?id=WbWfAAAAMAAJ&q=Беда+Достопочтенный+имена+Волхвов& Введение в храм: сборник статей] / Л. И. Акимова. — Языки русской культуры, 1997. — С. 281. — 1796 с. — ISBN 9785785900080.
  2. Фаррар, Фредерик Вильям. [books.google.fr/books?id=-t9NAQAAIAAJ&q=Беда+Достопочтенный+имена+Волхвов& Жизнь Іисуса Христа] = The Life of Christ. — Изд. И.Л. Тузова, 1893. — С. 15. — 586 с.
  3. [www.britannica.com/EBchecked/topic/61412 Beowulf (Old English poem)] (англ.). — статья из Encyclopædia Britannica Online.
  4. [books.google.ru/books?id=w8VPAAAAMAAJ&pg=PT152&dq=born+Shakspere&hl=ru&ei=ZUWsTffNHYGSOtCcqPEJ&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=4&ved=0CDkQ6AEwAzgU#v=onepage&q=born%20Shakspere&f=false Biography: or, Third division of… — Google Книги]
  5. 1 2 См. раздел «Биография»
  6. Greenblatt, 2005, p. 11.
  7. Dobson, 1992, pp. 185–186.
  8. Craig, 2003, p. 3.
  9. Clemen, 2005a, p. 150.
  10. Frye, 2005, p. 105.
  11. Clemen, 2005b, p. 29.
  12. Brooke, 2004, p. 69.
  13. Bradbrook, 2004, p. 195.
  14. Clemen, 2005b, p. 263.
  15. The Cambridge History of English and American Literature in 18 volumes. New York: G.P.Putnam’s Sons, 1909. Vol. III, Renascence and Reformation. P. 279.
  16. Patrick Cheney. The Cambridge Companion to Christopher Marlowe. Cambridge University Press, 2004. Page 84.
  17. [www.britannica.com/EBchecked/topic/188217 English literature] (англ.). — статья из Encyclopædia Britannica Online.
  18. 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 253.
  19. Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 254.
  20. Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 254—255.
  21. Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 255.
  22. 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 256.
  23. Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 257.
  24. O’Hagan A. [books.guardian.co.uk/poetry/features/0,,2243038,00.html The People’s Poet] // The Guardian, 19 January 2008. (англ.)
  25. Robert Burns: “[www.blurbwire.com/topics/Robert_Burns::sub::Literary_Style Literary Style]”. Retrieved on 24 September 2010 (англ.)
  26. Corbett, 1997, p. 9.
  27. Robert Burns: “[poetrydispatch.wordpress.com/2009/01/24/robert-burns-some-hae-meat/some hae meat]”. Retrieved on 24 September 2010 (англ.)
  28. McIlvanney L. Hugh Blair, Robert Burns, and the Invention of Scottish Literature // Eighteenth-Century Life. — Spring 2005. — Vol. 29 (2). — P. 25–46. (англ.)
  29. Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 33.
  30. Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 185.
  31. [www.bbc.co.uk/scotland/arts/writingscotland/writers/walter_scott/ BBC profile] (англ.)
  32. 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 186.
  33. Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 184.
  34. Whetter K. S. Understanding Genre and Medieval Romance. — Ashgate, 2008. — P. 28. — ISBN 0754661423. (англ.)
  35. Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 187.
  36. Davidson N. The Origins of Scottish Nationhood. — Pluto Press, 2000. — P. 136. — ISBN 0745316085. (англ.)
  37. [www.scottsabbotsford.co.uk/history/ Walter Scott was the foremost literary figure of his days]. Проверено 9 апреля 2011. [www.webcitation.org/67ttYHaq6 Архивировано из первоисточника 24 мая 2012]. (англ.)
  38. 1 2 3 Arata, Stephen. Robert Louis Stevenson // The Oxford Encyclopedia of British Literature / David Scott Kastan (ed.), 2006. — Vol. 5. — P. 99—102. (англ.)
  39. Robert Louis Stevenson in the Pacific: Travel, Empire, and the Author’s Profession. — Ashgate Publishing, Ltd, 2009. — P. 160. — ISBN 0754661954. (англ.)

Отрывок, характеризующий Британская литература

Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.