Датская литература

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Литература Дании»)
Перейти к: навигация, поиск

Датская литература (дат. Dansk litteratur) — литература, написанная на датском языке.





Средневековье

В Дании средневековая латинская учёность распространилась раньше и пустила более глубокие корни, чем в какой-либо другой скандинавской стране. Латинский язык оказывается почти безраздельно господствующим в письменной датской литературе Средневековья, и латинский алфавит не используется в Дании для письменной фиксации на датском языке старой устной поэзии и преданий эпохи викингов. Датская хроника XII века составляется на латинском языке; на том же языке пишет в конце XII века Свен Аггесен (Aggesen) «Сжатую историю королей Дании» («Compendiosa historia regum Daniae») и вскоре после него Саксон Грамматик свою «Историю Дании» («Historia Danica» или «Gesta Danorum»; оконченную в начале XIII века) — величайший памятник латинодатской средневековой литературы, ценный и как исторический источник и как собрание (хотя и в латинской передаче) старых скандинавских, преимущественно датских и норвежских, героических сказаний, являющееся существенным дополнением к памятникам средневековой литературы на исландском языке (впервые напечатан в 1514 году, в переводе на датский язык — в 1575). Приблизительно в то же время появляется и наиболее крупное из богословских произведений «Hexaemeron» — длинная, написанная гекзаметром на латинском языке, дидактическая поэма о сотворении мира архиепископа Андерса Сунесена (Sunesen, ум. 1228). Важнейшие письменные памятники на датском языке — областные законы (XIII в.), лечебник Хенрика Харпенстренга (Harpenstreng, ум. 1244); из более позднего времени — сборник пословиц, приписываемый Педеру Лоле (Laale, нач. XV в.), и рифмованная хроника (Rimkronike), излагающая историю Дании до 1481. Эта книга, первая, напечатанная на датском языке, была издана в Копенгагене в 1495 году, где Готфрид из Гемена установил первый в Дании печатный станок (1490); согласно указанию издателя, её автором был монах Нильс из Сорё.

Устная поэзия на датском языке богато представлена так наз. народными лесными (Golkeviser): до нас дошло около 500 эпических и лирических песен, созданных неизвестными поэтами, гл. обр. между 1300—1500. Часть сюжетов этих песен восходит к старым скандинавским сказаниям («Хавбор и Сигн»), часть заимствована из западной и южной Европы («Утренний сон девушки»), многие связаны с событиями и лицами датской истории («Рыцарь Стиг», «Вальдемар и Тове»), некоторые взяты из христианских легенд. Характерны для этих песен — небольшие размеры, простой безыскусственный стиль ритмичный стих с конечной рифмой. Сто песен были записаны уже в XVI века и опубликованы (1591) Андерсом Сёренсёном Веделем; столетие спустя Педер Сюв напечатал ещё сто. Полное собрание появилось в XIX веке (Grundtvig, Danmarksa gamle Folkeviser, 1853—1883; дополненное Olrik’ом).

XVI—XVII века

Реформация в Дании, служившая интересам королевской власти, которая в союзе с подымающейся буржуазией и при участии немецкого дворянства вела борьбу со строптивой датской феодальной аристократией, на короткое время оживила развитие литературы на датском языке. В 1537 был основан университет в Копенгагене.

Основоположником датского литературного языка явился Кристьерн Педерсен (1480—1554), получивший своё образование в Париже, где он в 1514 года опубликовал датскую историю Саксона. Совместно с первым в Дании лютеранским епископом Педер Палладиусом (Peder Palladius, 1503—1560; основатель университета в Копенгагене) он перевёл на датский язык Библию, вошедшую в историю литературы под названием «Kristian den Tredjes Bibel 1550». Жизнерадостный Андерс Арребо (Anders Arrebo, 1587—1637) под влиянием французского Ренессанса написал поэму о сотворении мира, в которой впервые в датском языке применяется александрийский стих. Андерс Сёренсен Ведель (Anders Sorensen Vedel, 1542—1616) издал первый сборник баллад и перевел на датский язык датскую историю Саксона (1575). Всё же латинский язык продолжал ещё оставаться господствующим в литературе на научные и богословские темы. Влияние немецко-голландского гуманизма лишь укрепляло это положение. Несколько позднее, со времени установления абсолютизма в 1660 году, намечается влияние французского классицизма, и французский язык становится разговорным языком двора и господствующего класса. Немецкий же язык остаётся языком торговых сношений. Но, несмотря на то, что датский язык, как язык плебейский, оставался в загоне, все же пробужденный интерес к датской старине продолжал расти. Арне Магнуссон (arni Magnusson, 1663—1730) составил богатейшую коллекцию исландских рукописей, Педер Сюв (Peder Pedersen Syv, 1631—1702) собрал средневековые баллады и датские пословицы, а также написал первую на датском языке грамматику. Его современник, естественник Уле Ворм (Ole Worm, 1588—1654) в своём труде «Danicorum monumentorum libri sex» (1643) положил основание научному изучению рунических надписей. Андерс Бординг (Anders Bording, 1619—1677) в своём первом датском журнале «Den danske Mercurius» (Датский Меркурий, 1666) оставил прекрасные образцы остроумной юмористической поэзии. Томас Кинго (1634—1703) сумел придать оригинальность, значительность и подлинную поэтическую силу поэзии датского барокко.

Лучшими же памятниками датской прозы XVII века являются законы Кристиана V от 1681 года («Danske lov») и мемуары «Jammersminde» Леоноры Кристины Ульфельд (Leonora Christina Ulfeldt, 1621—1698), дочери Кристиана IV, которая после казни своего мужа, вождя партии датских аристократов-дворян, провела 22 года в тюрьме. Эти мемуары были опубликованы лишь в 1869 году.

XVIII век

Экономическое положение Дании к началу XVIII века значительно ухудшилось. Постоянные войны с Швецией, борьба за рынки с Германией, Голландией и Англией, кризис сельского хозяйства в Дании — всё это парализовало развитие датской культуры. Но если коренные датчане в этот период почти перестали создавать литературные произведения, то значительный вклад в историю датской литературы сделала норвежская молодёжь, обучавшаяся в Копенгагене. Эта молодежь, впитавшая в себя и гуманизм эпохи Возрождения, и критицизм просветительной французской философии, и материализм локковской школы, стала во главе нового подъёма датской литературы. Особенно выдвинулся Людвиг Хольберг (Ludvig Holberg, 1684—1754) родом из Бергена, один из всесторонне образованных людей своего века. В своих произведениях, юмористическом эпосе «Peder Paars» (Педер Порс, 1719) и фантастическом романе «Подземное путешествие Нильс Клима» (1741) он создал блестящую сатиру на современное ему общество. Однако огромная популярность Гольберга основывалась главным образом на его многочисленных комедиях, которые, перекликаясь с творчеством Мольера, являются блестящими памятниками мировоззрения наступающего третьего сословия. В ряде исторических трудов он будил национальные чувства своего класса, а в своих многочисленных (свыше 500) «посланиях» выступал воспитателем своего поколения в духе буржуазного рационализма. Под преимущественно немецким влиянием стоял датский преромантизм, виднейшим представителем которого был поэт Иоханнес Эвальд (Ioharmes Ewald, 1743—1781), написавший под влиянием Клопштока драму из древнескандинавской мифологии «Balders Dod» (Смерть Бальдера).

XIX век

К концу XVIII века экономическое положение Дании заметно улучшается. Внутренняя жизнь Дании начинает оживать. Правительство под влиянием первых лет Французской революции проводит ряд либеральных реформ. В 1790 оно вводит свободу печати, однако, напуганное последующим развитием революции, в 1799 году отменяет этот закон и высылает «крамольных» литераторов. Одним из высланных был талантливый поэт третьего сословия Петер Андреас Хейберг (Peter Andreas Heiberg, 1758—1841), который в своих саркастических песенках высмеивал абсолютизм феодалов и «немецкий дух». Непосредственной причиной его высылки послужил революционный словарь, который он начал издавать по образцу французских энциклопедистов. Однако раз пробуждённые радикализм и критицизм не могли уже заглохнуть. Все лучшее, что было в эту эпоху «бури и натиска» датской литературы, концентрируется вокруг журналов «Minerva» и «Den danske Tilskuer» (Датский зритель), издаваемых Кнудом Робеком (Knud Lyhne Raabek, 1760—1830). Из этого кружка вышли лучшие представители датского романтизма: Иенс Баггесен (Jens Baggesen, 1764—1826), философ Хенрик Стеффенс (Henrik Steffens, 1773—1845), ученик Шеллинга, оказавший глубокое влияние на крупнейшего датского поэта Адама Эленшлегера (Adam Oelenschlaeger, 1779—1850) и Грундтвиг (N.F.S. Grundtvig, 1783—1872). При этом характерно, что у ряда датских романтиков увлечение рационализмом французских просветителей сменяется увлечением немецкой шеллингианской натурфилософией с её мистицизмом и завершается решительным отходом от преклонения перед средневековьем и католицизмом. В этом отношении типично творческое развитие Иенс Баггесена. Начав свою литературную деятельность с вышучивания в юмористических стихах романтиков, он перешёл к созданию яркой романтической трагедии «Holger Danske» (Хольгер Датский, 1789), затем в своей лирике углубился в мифологию и средневековье с тем, чтобы в своём наиболее остром сатирическом произведении «Законченный Фауст» высмеять всех деятелей немецкого романтизма, начиная с Шеллинга и кончая Фихте и Тиком. Адам Эленшлегер является основоположником боевого скандинавского бюргерского романтизма. В его раннем творчестве отразилось влияние идей Французской революции 1789 года. Он поэтизирует скандинавскую старину, в католицизме видит душителей национальной самобытности. Почти все его сюжеты заимствованы из древнескандинавских саг-трагедий — «Baldur hin Gode» (Смерть Бальдера, 1807) и «Hakon Jarl» (Хакон Ярл, 1807), «Axel og Valborg» (Аксель и Вальборг, 1810), поэмы «Guldhornene» (Золотые рога), «Путешествие Тора в Иотунхейм» (1807) и др. В своей драматической сказке «Лампа Аладдина» (Aladdin, 1805) он раскрывает своё поэтическое credo. В связи с наступлением общественной реакции, последовавшей за войнами 1807—1814, Эленшлегер проникается идеями и направлениями, почерпнутыми им из арсенала немецкого романтизма: увлечение натурфилософией Шеллинга с её мистицизмом. Увлечение мистицизмом окрашивает творчество и деятельность Н.Грундтвига (N.Grundtwig, 1783—1872), который от изучения скандинавской мифологии (рассказ «Гибель героев на севере») и переводов Беовульфа и Снорре переходит к религиозным исследованиям, становясь основоположником религиозного течения, известного в Дании под наименованием «грундтвигианизма», требующего отделения церкви от государства и превращения её во «Всенародную». Оппозицию Эленшлегеру возглавил поэт и критик И. Л. Хейберг (1791—1860), образовавший вокруг себя кружок романтиков с реалистическими тенденциями, требовавшими большей ясности и точности в стиле и композиции. Бернхард Северин Ингеман (Bernhard Severin Ingemann, 1789—1862) под влиянием Вальтера Скотта положил основание датскому историческому роману — «Valdemar Sejr» (Вальдемар Победитель, 1826), «Kong Erik og do fredlose» (Король Эрик и опальные, 1833) и др. Романтические драмы Генрика Хертца (Henrik Hertz, 1798—1870), «Svend Dyrings Hus» (Дом Свена Дюринга, 1837), «Kong Renes datter» (Дочь короля Рене, 1845) и др. оказали воздействие на творчество раннего Ибсена. Идеями индийского пантеизма пронизан эпос Ф.Палюдана-Мюллера (F.Paludan-Muller, 1809—1876) (см. Палудан-Мюллер) «Adam Homo» (1848). Самым же ярким представителем датского зрелого романтизма был Ганс Христиан Андерсен (Hans Christian Andersen, 1805—1875), автор всемирно известных сказок, в которых романтическая фантастика переплетается с наблюдениями и впечатлениями реальной жизни. Интересны также его роман «Improvisatoren» (Импровизатор, 1835) и большой публицистический труд «Mit livs Eventyr» (Автобиографии, 1855), в котором отразились все течения не только датской, но и европейской литературной мысли первой половины XIX века. Закатом датского романтизма озарено творчество поэта-мыслителя Серен Киркегорда (Soren Kierkegaard, 1813—1855), который в своих произведениях под влиянием Гегеля страстно выступал за права личности на религиозное самоопределение против официального христианства: «Дневник обольстителя», «Frygt og Baeven» (Страх и трепет, 1843), «Stadier paa vejen» (Стадии жизненного пути, 1845) и др.

В результате Наполеоновских войн положение Дании сильно изменилось. Крупная колониальная держава в недавнем прошлом, Дания по Кильскому договору (1814) была сведена на ступень небольшого буферного государства, охраняющего нужные крупным европейским странам проливы в Балтийское море. Французская Июльская революция 1830 года сильно окрылила буржуазный либерализм в Дании. В литературе постепенно утверждается господство реализма. Если ещё произведения Карстена Гауха (Johannes Corsten Hauch, 1790—1872): трагедии «Svend Grathe» (Свен Гроте, 1841), «Tiberius» (Тиберий, 1828) и романы «Robert Fulton» (Роберт Фультон) и «En polsk Familie» (Польская семья, 1839) являются типичными произведениями романтизма, то рядом с ним уже появляются первые реалисты. Застрельщицами этого нового литературного течения явились женщины-писательницы. Так, Гюлленбург-Эренсверд (T.Gylienbourg, 1773—1856) своими будничными рассказами из жизни современной ей датской буржуазии кладет основание реалистической школе в Дании. Появляются первые писатели, берущие свои сюжеты из народной жизни отдельных провинций и городов. Стен Бликер (Steen Steenson Blicher, 1782—1848) пишет повести из жизни крестьян Ютландии. Хострюп (Jens Christian Hostrup, 1818—1892) — комедии из жизни мелкой буржуазии Копенгагена, и наконец самый талантливый из представителей этой школы М. А. Гольдшмидт (M.A.Goldschmidt, 1819—1887) получил широкую известность своими социальными романами «En Jode» (Еврей, 1845), «Hjelmlos» (Бездомные, 1853).

Революция 1848 года заметно усилила либеральное движение, военные же столкновения с Австрией и Пруссией положили основание «скандинавизму», зачатки которого можно проследить ещё в XVIII веке у Гольберга, затем в начале XIX века — у Эленшлегера и шведского писателя Тегнера. В 1829 году Тегнер, венчая лаврами в Лундском университете на юге Швеции Эленшлегера, сказал: «Время раздоров миновало», и высказал надежду на укрепление единой скандинавской культуры. В 1840 году по инициативе датского поэта и редактора «Fadrelandet» (Отечество), органа национал-либералов, Карла Плоуга (Carl Ploug, 1813—1894) в Копенгагене было положено начало ряду съездов интеллигенции. За «скандинавизм» усиленно ратовали в своё время Ибсен и Бьёрнсон. Но поражение Дании в войне с Пруссией в 1864 года окончательно ликвидировало «скандинавизм», который, несмотря на все попытки возродить его в период империалистической войны, не имел успеха в виду глубокого различия экономических интересов трех скандинавских стран.

Несмотря на своё поражение в войне с Пруссией, Дания продолжала экономически крепнуть. Рост капитализма, развитие промышленности и крупного сельского хозяйства сильно углубили социальные противоречия в стране. Ещё в 1842 сапожник Иенс Хансен и сельский учитель Расмус Сёренсен начали издавать крестьянский журнал «Almuevennen» (Друг простого народа), в котором резко ставились вопросы о положении беднейшего крестьянства. В литературе широкое распространение получает натурализм, испытывающий значительное влияние французской натуралистической литературы. 3 ноября 1871 молодой Георг Брандес (Georg Brandes, 1842—1927) прочёл свою первую лекцию в Копенгагенском университете на тему о главных течениях литературы XIX веке, в которой он резко выступил против политического консерватизма, религиозного обскурантизма и романтических течений в литературе, и с этого момента Брандес становится в течение долгого времени хранителем дум и стремлений скандинавской радикальной интеллигенции. В своих литературно-критических работах Брандес является последователем Ип. Тэна. Много внимания он уделил русской литературе. Его перу принадлежат монографии о Толстом, Горьком, Тургеневе, Достоевском. Лучшие его работы — о Гёте, Шекспире, Вольтере, Микель-Анджело и Юлии Цезаре. Тонкий психолог и талантливый писатель Иенс Петер Якобсен (Jens Peter Jacobsen, 1847—1885), дебютировал в литературе в 1872 под влиянием революционизирующих лекций Брандеса новеллой «Mogens», положившей основание датскому натурализму. Под влиянием Флобера написан им исторический роман из жизни XVIII века «Фрау Мария Груббе» (1876). Лучшее же произведение Якобсена — роман «Niels Lyhne» (Нильс Люне, 1880) — на фоне глубоких противоречий современного ему общества вскрывает кризис индивидуализма. Проникнутый чувством убежденного атеизма, роман получил название «Библии атеизма». В своих мастерских новеллах Якобсен останавливается на проблемах брака и свободной любви. В отличие от большинства натуралистов он до конца своей жизни оставался позитивистом. Творчество Якобсена оставило глубокий след в датской литературе. Блестящий лирик и выдающийся стилист Хольгер Драхман (Holger Drachmann, 1846—1908), начав с воспевания жизни в духе революционного радикализма, постепенно уходит в область романтической лирики и мифологии и кончает глубоким пессимизмом. Его перу принадлежит ряд высокохудожественных произведений, отражающих жизнь моряков: «Paa Somands Tro og Love» (1878), «Sange ved Havet» (1877) и мн. др.; мифологическая трагедия «Кузнец Волунд», поэма «К востоку от солнца и к западу от луны», драма «Тысяча и одна ночь», авантюрная комедия «Давным давно», романы «En Overkomplet» (Сверхкомплектный, 1876) и «Tannhauser» (Тангейзер, 1877) написаны под влиянием романов Тургенева. Пессимизмом пронизаны поздние собрания стихов и новелл «Священный огонь» и «Церковь и орган». Герман Банг (Hermann Bang, 1857—1912, см.), начав свой литературный путь с, яркого натурализма (романы из жизни разночинного Копенгагена «Haablose Slaegter» (Безнадёжное поколение, 1880), «Faedra» (Федра, 1883), «Деревянная коробка» и др.), с середины 1890-х гг. переходит к упадочным настроениям деклассированной интеллигенции (роман «Ludvigsbakke» (Горка Людвика, 1896)), становясь тем самым основоположником датского декадентства. Лучшими его романами этого периода являются «Mikael» (Микаэль, 1904) и «De uden Faedreland» (Без отечества, 1906). В своих новеллах Банг является одним из лучших стилистов в датской литературе. Близко к Бангу по характеру своего творчества стоит Петер Нансен (Peter Nansen, 1861—1918, см.), углубляющий свои образы по линии психологической, сгущающий краски и подчеркивающий безвыходность положения своих деклассированных героев (роман «Brodrene Menthe» — «Братья Менте»).

Карл Гьеллерюп (Karl Gjellerups, 1857—1919) и Иоханнес Иергенсен (Johannes Jorgensen, 1866—1956), оба выходцы из школы Брандеса, переходят в лагерь мистиков, причём Гьеллерюп через своё увлечение Шопенгауэром устремляется к буддизму, Иергенсен же через мистицизм подходит к символизму, становясь основоположником символизма в Дании. Близко к Иергенсену примыкает Вигго Стуккенберг (Viggo Stuckenberg, 1863—1905), который совместно с Иергенсеном вёл решительную борьбу с натурализмом в издаваемом ими журнале «Taarnet» (Башня). В своих романах и лирике Стуккенберг искусно переплетал туманную символику с потусторонним мистицизмом. Третьим крупным представителем символизма в датской литературе является поэт Софус Клауссен (Sophus Claussen, 1865—1931).

XX век

Конец XIX века и первые годы XX века были годами сильного подъёма экономической жизни Дании. Социал-демократия завоёвала твердые позиции. Буржуазная культура вступила в период глубокого кризиса. В литературе все сильнее начинали звучать нотки пессимизма, неуверенности в будущем, падала вера в прогресс. Неоромантизм с его мистицизмом, тягой к потустороннему миру и крайним индивидуализмом пышно расцвёл в Дании. К этому течению примыкают поэт и драматург Хельге Роде (Helge Rode, 1870—1937), автор пьес «Сыновья короля», «Летнее похождение», трагедии из жизни большого города «Morbus Tellermann» (Морбус Теллерман, 1907), драм из библейской истории «Песнь солнца» и «Каин и Авель», и Нильс Мёллер (Niels Möller, 1859—1941), автор сборника стихов «Egelunden» (Эгелунден), и собрания новелл «Handelser» (События, 1890) и «Koglerier» (Фокусы, 1895). Лучшим же представителем неоромантизма является Софус Михаэлис (Sophus Michaëlis, 1865—1932), автор собрания красочных новелл «abelo» (Эбельо, 1885) из жизни средневековой Дании и романа «Giovanna» (Джованна, 1901), истории одной любви во Флоренции. Среди его пьес большой популярностью пользуется «Revolutions Bryllup» (Революционная свадьба, 1806). Ещё более популярным он стал своими романами «Den evige Sovn. 1812» (Вечный сон, 1912) — из эпохи Наполеон и его похода на Москву — и «Hellener og Barbar» (Эллины и варвары, 1914), фантастический роман из периода борьбы греков с персами. Параллельно с развитием неоромантизма продолжает жить натурализм как выразитель ещё теплющегося либерального радикализма. Так, Хенрик Понтоппидан (Henrik Pontoppidan, 1857—, см.) чужд всякого обскурантизма. Он — трезвый реалист. Его большие романы дают яркую картину социального расслоения современного датского общества (трилогия «Muld» (Земля), «Det forjattede Land» (Забытая страна) и «Dommens Dag» (Судный день, 1895).

В своём романе «Мужественная воля», написанном в 1927 году, он даёт резкую и правдивую характеристику Дании периода мировой войны. Реализм эпохи кризиса буржуазии нашёл своё отображение в творчестве Карла Ларсена (Karl Larsen, 1860—1924), давшего яркие типы современного Копенгагена в своем романе «Вне классов», и Густава Вида (Gustav Vied, 1858—1914), автора романа «Злоба жизни». Из поэтов этого периода выделились Вольдемар Рёрдам (Valdemar Rordam, 1872—1946), типичный неоромантик, и Кай Хоффман (Kai Hoffmann, 1874—1949), яркий представитель датского импрессионизма.

Годы перед империалистической войной были годами усиленной националистической пропаганды, поддерживаемой в скандинавских странах германофильскими кругами. Развивалась идеализация крестьянина, а вместе с этим расцвела особая «народническая» литература. Иоханнес Иенсен (1873—1950) описывает в своих рассказах «Himmerlandshistorier» (1898) жизнь и быт своей родной провинции и тем самым кладет основания появлению «ютландского течения», типичным представителем которого является Якоб Кнудсен (Jacob Knudsen, 1858—1917), который в своём социальном романе «Fremskridt» (Прогресс, 1907) противопоставляет старую деревенскую культуру современному обществу; его лучшее произведение — «Ютландцы», собрание рассказов из жизни крестьян Ютландии. Иохан Скьольдборг (Johann Skjoldborg, 1861—1936) описывает в своих произведениях жизнь населения на западном берегу Ютландии. Иеппе Окьер (Jeppe Aakjär, 1866—1930) заостряет социальные проблемы, выделяясь среди «ютландского течения» своим крайним радикализмом (романы «Bondens Son» (Сын крестьянина, 1899) и «Дети гнева»). Из пролетарских низов вышел Мартин Андерсен-Нексё (Martin Andersen Nexø, 1869—1954), завоевавший себе крупное имя изображением жизни пасынков капиталистического строя своими полными горячей веры в освобождение человечества путём пролетарской революции романами «Pelle Erobreren» (Пелле завоеватель, 1906—1910), «Сыны человеческие» и автобиографической повестью «Малыш».

Высокая конъюнктура и бешеная спекуляция времени мировой войны, гигантский экономический кризис послевоенного времени, революционные выступления порождают ряд различных течений в датской литературе. На литературу влияние оказывает фрейдизм со своим психоанализом. Развиваются экспрессионизм и бергсоновским интуитивизм, связанный с возрождением католического мистицизма. Среди этой плеяды старых и новых писателей следует отметить Кнуда Хьертё (Knud Hjortø, 1869—1931), который в своём романе «Фауст» старается дать философское истолкование растерянности пред вечными, неразрешенными проблемами бытия. Отто Рунг (Otto Rung, 1874—1945) в романах «Райская птица» и «Когда спала вода» старается в фантастических формах отразить период военной спекуляции и послевоенного краха. Харальд Кидде (Harald Kidde, 1878—1918) в романе «Оге и Эльсе» отдаётся глубокому пессимизму. Широко задуманный им роман «Jarnet» (Железо, 1918) ставит вопросы развития промышленности, в которой Кидде видит лишь проклятие и страдание. Оге фон Коль (Aage Herman von Kohl; 1877—1946) публикует трёхтомный роман «Дворец микробов», в котором описываются переживания русского офицера во флоте Рождественского на пути от Петербурга до Цусимы. Из писательниц этого периода выделились Гюрите Лемке (1866—1945), Карин Микаэлис (Karin Michaelis, 1872—1950) и Тит Иенсенс (1876—1957), которые в своих произведениях продолжают традиции датского реализма, уходя однако главным обр. в область патологическую. Ярким представителем фрейдизма является Рикардт Гандрюп, а бергсоновского интуитивизма — И. А. Ларсен (Jens Anker Larsen, 1875—1957) — роман «De Vises Sten» (Камень мудрости, 1923).

В 1920-е годы с требованием активного вмешательства в жизнь выступили в стихах Вильям Хайнесен (1900—1991) и Отто Гельстед (1888—1968). В конце 1920—1930-х гг. наблюдался подъём реалистической социально-критической прозы, начало которому положил роман Ханса Кирка (1898—1962) «Рыбаки» (1928).

Напишите отзыв о статье "Датская литература"

Литература

  • Датский язык и литература // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  • Кристенсен С. Мёллер. Датская литература 1918—1952 годов. М., 1963.
  • Куприянова И. П. Русская и советская литература в Дании. — В кн.: Проблемы международных литературных связей. Л., 1962.
  • Куприянова И. П. Датская драматургия первой половины XX века. Л., 1979.
  • Из современной датской поэзии: Сборник. Пер. с дат.; Составл. Б.Ерхова; Предисл. В.Топорова.-М.: Радуга,1983.- 224 с.
  • Горький А. М. Переписка с писателями Дании, Норвегии и Швеции.- В сб.: Переписка А. М. Горького с зарубежными литераторами. М., 1960.

Ссылки

В Викитеке есть тексты по теме
Датская литература

Отрывок, характеризующий Датская литература

– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами: