Литература Шотландии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Литература Шотландии — литературные произведения, написанные в Шотландии и/или шотландскими авторами. Основными языками шотландской литературы являются гэльский, латынь и староанглийский (Средние века); английский и скотс (эпоха Возрождения — наше время).

Памятники раннесредневековой шотландской литературы — главным образом, лирические произведения на темы религии (христианства или язычества), монархии или войны. В связи с тем, что в Раннем Средневековье кельты населяли всю Британию, в шотландской литературе прослеживается влияние валлийской и бриттской культуры; в Шотландии, как считается, было написано одно из произведений знаменитого валлийского барда Талиесина.

В период Высокого Средневековья продолжалось использование гэльского и латыни как литературных языков. Шотландские барды активно сотрудничали с ирландскими; именно в Ирландии и Шотландии в XI—XII веках были впервые записаны саги фенийского цикла кельтских мифов и легенд. Начал развиваться жанр хроники, достигший расцвета в Позднем Средневековье и в эпоху Возрождения. Кроме того, Позднее Средневековье ознаменовалось началом развития прозаических литературных жанров.

В эпоху Возрождения стал популярным позже прославленный Робертом Бёрнсом и Вальтером Скоттом жанр баллады; начали публиковаться сборники баллад. Одним из самых известных и полных поэтических сборников стала так называемая «Книга настоятеля Лисморского», ныне хранящаяся в Национальной библиотеке Шотландии.

Новое время совпало с временем Шотландского Просвещения — периодом расцвета философской и научной литературы. Появились новые жанры — например, урбанистическая лирика. В XVIII—XIX веках жили и творили три самых знаменитых шотландских писателя — Роберт Бёрнс, Вальтер Скотт и Роберт Льюис Стивенсон.

Начало XX века стало периодом модернизма, так называемого Шотландского Ренессанса. В это время поэтом Хью Макдиармидом был возрождён литературный скотс, поэтому до сих пор шотландские авторы делятся на две основных группы: одни, подражая Макдиармиду, пишут на скотс, другие в своих произведениях используют английский.





Содержание

Средневековье

См. также: Средневековая литература

Раннее Средневековье

После ухода римлян из Британии и формирования Королевства Альба люди с севера Британии говорили на нескольких кельтских языках и на староанглийском; после христианизации как язык богослужений распространилась латынь. Пикты в основном говорили на каком-то из бриттских языков. Из собственно пиктской литературы тех времён никаких произведений не сохранилось[1]. Но на территории нынешней Шотландии были написаны некоторые произведения на языке, позже развившемся в валлийский. Из них наиболее известны «Гододин[en]» (валл. Y Gododdin, поэма, приписываемая барду Анейрину, жившему в государстве Гододин в VI веке) и «Битва при Гвен-Истрад[en]» (валл. Gweith Gwen Ystrat, поэма, приписываемая Талиесину, современнику Анейрина из Северного Уэльса)[2].

Также к тому периоду относятся некоторые религиозные тексты на гэльском, например, «Элегия о святом Колумбе», приписываемая[3] Дэллану Форгейллу (ок. 597 года), и «Похвальное слово святому Колумбе» Беккана Мак Лугдеха (ок. 677 года)[4]. На латыни были написаны такие тексты, как «Молитва о защите» (середина VI века) и «Великий Творец» (ок. 597 года, приписывается святому Колумбе)[5]. «Жизнь Колумбы» (лат. Vita Columbae) аббата Адомнана Айонского[6], считающееся самым значимым произведением шотландской средневековой религиозной литературы, и другие поэмы и каноны, сочинённые тем же аббатом[7], также были написаны на латыни[8].

На староанглийском языке в тот период была написана поэма «Сон Креста[en]», отрывки из которой были найдены на Рутвелльском кресте[en] — единственный памятник нортумбрийского диалекта староанглийского языка Раннего Средневековья[9].

Из раннесредневековой литературы населявших часть шотландских территорий скандинавов сохранились только дохристианские религиозные стихи, например, описания валькирий[10].

Одним из основных жанров светской шотландской поэзии Раннего Средневековья являлось восхваление (англ. praise), адресованное монархам. До наших дней сохранились написанные придворным бардом восхваления короля Уриена, правителя королевства Регед на юге Шотландии[11].

«Гододин»

«Гододин», как уже было сказано выше — одно из самых известных произведений шотландской средневековой литературы[12]. Хотя эту поэму называют героическим эпосом, в ней нет никакого единого сюжета: её 1500 строк делятся на отдельные, мало связанные между собой элегии о воинах из Гододина, павших в битве при Каттерике[13].

В различных списках «Гододина» в поэме имеются стихотворные вставки, не имеющие общего с темой произведения, например, «Пролог рассказчика» (описание барда, собирающегося начать рассказ на пиру) и «Плащ Диногата» (колыбельная или детский стишок о мальчике Диногате, слушающем, как его мать и шесть рабов поют восхваления его отцу-охотнику)[14].

В тексте «Гододина», как считают некоторые учёные, содержатся самые ранние известные упоминания о короле Артуре (в поэме назван гододинским воином Гваврддуром), а также о Мирддине (валлийская версия имени Мерлина). Но неизвестно, являются ли эти упоминания поздними вставками или же они были в оригинальном тексте. Во втором случае они могут служить подтверждением существования Артура и Мирддина как исторических фигур[15].

Высокое Средневековье

До того, как во время правления Давида I началось активное влияние норманнской и саксонской культуры на шотландскую, в Шотландии многие авторы писали литературные произведения в основном на гэльском и латинском языках. Литература на этих языках продолжала создаваться до XIII века в восточных областях Южно-Шотландской возвышенности, в частности, рядом с Лох-Ливен и в Брихине[16].

Есть теория, что в Шотландии до XVI века было написано много произведений на ирландском языке, но, как и гэльские книги, они не сохранились. Например, по мнению американского академика Томаса Оуэна Клэнси, ирландская поэма Lebor Bretnach была изначально написана в монастыре в Абернети, хотя и сохранились только её ирландские списки[17].

Один из немногих поэтов Высокого Средневековья, чьи произведения дошли до наших дней — Гиллебрихде Албанах[en]. Самое известное его произведение — «Направляясь в Дамьетту» (1218), поэма, вдохновлённая Пятым крестовым походом[18].

В XIII веке как официальный и литературный язык распространился французский. Именно тогда был написан роман артуровского цикла «Роман о Фергусе[en]» (старофр. Roman de Fergus) Гийома ле Клерка[19], самое раннее из сохранившихся некельтских произведений на языке, имевшем хождение при дворе[20].

В тот же период на Внешних Гебридах, Оркнеях и других территориях с норвежским населением были написаны некоторые произведения на норвежском языке. И, напротив, «Сага об оркнейцах» (др.-сканд. Orkneyinga saga) была написана в Исландии, хотя и описывает Оркнейские острова[21].

Кроме французского языка, языком литературы — в основном религиозной — оставалась латынь. К Высокому Средневековью относятся такие известные произведения на латыни, как «Песнь о смерти Сомерледа» (лат. Carmen de morte Sumerledi) — поэма о победе жителей Глазго над Сомерледом[22] — и хвалебный гимн святому Колумбе «Инчхолмский Антифон» (лат. Inchcolm Antiphoner)[23]. Для написания различных житий святых, например, «Жизни и чудес святого Кентигерна» (лат. Vita et Miracula Sanctissimi Kentegerni) и «Жизни святой Маргариты, королевы Шотландской» (лат. Vita Sanctae Margaretae Scotorum Reginae), тоже по-прежнему использовалась латынь[24]. На ней были написаны произведения таких шотландских теологов, как Адам Драйбурский, Майкл «Скоттус» и Джон Данс «Скоттус»[25]. На латыни были написаны некоторые хроники, например, «Элегическая хроника» (лат. Cronicon Elegiacum) и «Метрическая хроника» (лат. Cronicon Rhythmicum) (последняя в XV веке, возможно, была дополнена Уолтером Бауэром)[26].

В XII—XIV веках регулярно проходили собрания поэтов Ирландии и Шотландии, на которых обсуждались изменения в литературном стиле и языке. Первое такое собрание, о котором остались точные письменные сведения, состоялось на Рождество 1351 года в Уи-Мэйне[en] на территории нынешнего графства Голуэй, под покровительством местного правителя Уильяма О’Келли[27].

Фенийский цикл

Так называемый фенийский цикл, или цикл Оссиана, включает в себя в себя гэльские мифологические саги, группирующиеся вокруг центрального образа воителя-героя Финна Мак Кумала. Хотя действие саг происходит в III веке, сказания окончательно оформились и были записаны в XI—XII веках[28]. Последним произведением, которое относят к фенийскому циклу, считается «Лэ об Ойсине [Оссиане] в Стране Юности» (ок. 1750) Майкла Комина[28]. Сюжет саг цикла основан на реальных событиях: при ирландском короле Кормаке Мак Арте действительно состояли специально обученные воины, так называемые фении[29].

Действие цикла происходит в Ирландии, но некоторые саги были записаны и на севере Шотландии[28], и, кроме того, прослеживается влияние шотландского фольклора на сюжет цикла[30].

Литература оркадийцев

В период, когда многочисленные скандинавы, в частности, норвежцы, населяли шотландские острова, были созданы произведения так называемого «Золотого века норвежской литературы»[31]. Одним из самых значимых произведений того периода является уже упомянутая «Сага об оркнейцах»[32]. Хотя она была написана на территории Исландии, её авторами, скорее всего, являются оркадийцы[en] — так называли себя скандинавы с Оркнейских островов[32]. Её первые главы об истории Оркнеев нельзя назвать правдивыми, но главы о XII—XIII веках описывают вполне реальные события[32].

Что касается оркадийской лирики в целом, её основным жанром являлся dróddkvætt («написанное в королевском стиле»). В нём написаны восхваления и стихи об исторических событиях. Также к её традиционным жанрам относился lausavísur — стихи в этом жанре состояли из одной строфы и описывали какие-либо недавние происшествия[33].

Семья О’Дьяли

Члены семьи бардов О’Дьяли[en] были по происхождению ирландцами, но оказали сильное влияние на развитие и шотландской литературы[27]. Например, Тадг Дойклех О’Дьяли[en] (?—1181) и Маойлиоса О’Дьяли[en] (?—1185) были названы «Верховными поэтами Ирландии и Шотландии»[34]. В Анналах Лох-Сэ все лучшие поэты тех мест сравнивались с бардами О’Дьяли[34].

Муйредах Албанах О’Дьяли[en] был прозван Мёрдоком Шотландцем, так как, убив сборщика налогов из графства Слайго, он сбежал в Шотландию и оставался там много лет[34]. Ему приписываются около двадцати лирических произведений различных жанров[35].

Члены семьи О’Дьяли считаются мастерами лирики в жанре dán — используемом многими бардами жанре силлабической поэзии[36].

Позднее Средневековье

Самый ранний из сохранившихся объёмных текстов времён Позднего Средневековья — поэма Джона Барбора «Брюс[en]» (скотс The Brus, 1375), написанная под покровительством Роберта II и повествующая о героизме Роберта I Брюса в период войны за независимость Шотландии, в частности, в битве при Бэннокберне[37]. Поэма принесла автору славу: его стали называть «отцом шотландской поэзии». Примечательно, что его английскому современнику Джеффри Чосеру почти одновременно с ним присвоили титул «отца английской поэзии»[38].

Продолжал развиваться жанр хроники: в период Позднего Средневековья были написаны «Хроника шотландского народа» (англ. Chronicle of the Scottish Nation) Джона Форданского, «Подлинная хроника Шотландии» (скотс Orygynale Cronykil of Scotland) Эндрю Уинтонского и «Скоттихроникон» (англ. Scotichronicon) в шестнадцати томах[26] инхколмского[en] аббата Уолтера Бауэра[39].

В начале XV века, кроме исторических произведений, стали популярными романтические переложения легенд. К наиболее значимым произведениям того периода, как правило, относятся лирические произведения: уже упомянутая «Подлинная хроника Шотландии» Эндрю Уинтонского и «Поступки и подвиги прославленного и отважного воителя сэра Уильяма Уоллеса» (скотс The Actes and Deidis of the Illustre and Vallyeant Campioun Schir William Wallace) Слепого Гарри[en] (в последней поэме явно заметно влияние роялистской придворной политики[40]), — в которых различным образом смешались жанры рыцарского романа и хроники. Также следует отметить такие произведения, как «Книга об Александре» (скотс The Buik of Alexander) и «Ланселот Озёрный» (скотс Launcelot o the Laik) Гилберта Хэя[en]. Как считается, на всю эту литературу сильное влияние оказали французские рыцарские романы[41].

Многие шотландские литературные произведения Высокого Средневековья создавались так называемыми «макарами[en]», поэтами, близкими к королевскому двору или состоящими при нём. К ним относились и члены королевских семей, например, король Яков I, автор автобиографической поэмы «Королевские бумаги» (скотс The Kingis Quair). Многие макары были образованными людьми, некоторые были богословами. Однако не все произведения макаров были связаны с монархией или церковью: например, ни то, ни другое не является основной темой в поэме «Скорбь о макарах» (скотс Lament for the Makaris) Уильяма Данбара (поэта, который одним из первых стал называть себя «макаром»[42]). Впрочем, светских и не связанных с прославлением королевского двора произведений макаров сохранилось мало[43].

Уильям Данбар и такие поэты, как Роберт Генрисон, Уолтер Кеннеди[en] и Гэвин Дуглас, считаются лучшими представителями «золотого века шотландской поэзии»[41].

В конце XV века начала развиваться шотландская проза. Хотя известны и более ранние её образцы, такие, как «Охинлекская хроника» (англ. Auchinleck Chronicle)[44], первое дошедшее до наших дней завершённое эпическое произведение — «Зерцало мудрости» (скотс The Meroure of Wyssdome) Джона Айрленда (1490)[45]. К тому периоду также относятся переводы французских книг о рыцарстве, например, «Книга о законах в армиях» (скотс The Book of the Law of Armys) и «Закон рыцарства» (скотс Order of Knychthode); а также перевод «Тайны Тайн[en]» (лат. Secretum Secretorum), писем, приписываемых Аристотелю и, как считается, адресованных Александру Македонскому[41]. При Якове IV Гэвин Дуглас написал переложение «Энеиды» Вергилия — первый полный перевод классического текста на староанглийский язык[41].

Литературные стили поэзии

Золотой стиль

В Средние века многие шотландские макары, в частности, Данбар и Генрисон, использовали особенный, так называемый «золотой стиль» (англ. aureate style или golden style)[46]. Одной из основных отличительных особенностей этого стиля является частое употребление латинизмов: например, подсчитано, что в сумме во всех произведениях Данбара латинизмы составляют 12,9 % от общего количества слов, а в гимне Богородице «Баллада о нашей Госпоже» (скотс Ane Ballat of Our Lady) Данбара — 31,1 %[47].

Кроме латинизмов, для лирики, написанной в золотом стиле, были характерны употребления чисто английских слов (яркий пример — поэма «Чертополох и роза», скотс The Thrissil and the Rois, Данбара), сложные схемы рифмовки (как, например, в «Королевских бумагах») и соответствующая стилю тематика — в основном религиозная (пример — «Баллада о нашей Госпоже») или же аллегорическая (пример — «Орфей и Эвридика», скотс Orpheus and Eurydice, Генрисона); встречались стихотворения в золотом стиле, прославляющие королей или описывающие значительные исторические события[48].

Низкий стиль

При написании комедий и сатир макарами использовался низкий стиль (англ. low style), полная противоположность золотому[48]. Очень часто в поэзии того или иного автора произведению в золотом стиле мог соответствовать аналог в низком стиле. Например, у Данбара наблюдаются явные параллели между «Балладой о нашей Госпоже» (золотой стиль) и «Борьбой» (скотс The Flyting, низкий стиль), «Благоуханной розой добродетели» (скотс Sweit Rois of Vertue, золотой) и «В тайном месте» (скотс In secreit plais, низкий), «Чертополохом и розой» (золотой) и «Танцем семи смертных грехов» (скотс The Dance of the Sevin Deidly Sins, низкий)[49].

Для низкого стиля характерна простая схема рифмовки (например, aabccb в «Танце семи смертных грехов»); из разных видов строф чаще всего используется куплет[50]. Лексика низкого стиля включает в себя в основном слова, происходящие из норвежского и гэльского языков[49]. Грамматика тяготеет к грамматике разговорного шотландского[51].

Простой стиль

Кроме золотого и низкого стилей, в поэзии Позднего Средневековья мог использоваться простой (англ. plain style). В этом стиле написаны чисто нравоучительные стихотворения, например, «О благоразумии в щедрости» (скотс Of Discretioun in Geving) Данбара[52]. Цель простого стиля заключалась в создании грамотно построенных, не особенно витиеватых, но и не содержащих разговорной лексики стихотворений[52].

Латинизмы в простом стиле допускались, но лишь тогда, когда их нельзя было заменить соответствующими словами скотс. Неприемлемы были английские заимствования, диалектизмы и просторечные выражения[52].

Эпоха Возрождения

См. также: Литература эпохи Возрождения

Король Яков V покровительствовал литераторам. По его приказу[54] Уильям Стюарт и Джон Белленден[en] сделали стихотворный и прозаический переводы «Истории шотландцев» Гектора Бойса[en] (1527) с латыни. Также при дворе Якова V творил поэт Дэвид Линдсей[en], лорд Лион; придворная политика повлияла на его произведения сильнее, чем на произведения его предшественников[55]. Именно он считается автором «Славной сатиры о трёх сословиях» (скотс Ane Pleasant Satyre of the Thrie Estaitis, 1540, расширенная версия исполнена в 1552 году[56]), одной из самых ранних сохранившихся завершённых шотландских пьес[57]. В ней содержалась пропаганда Реформации[56]. Линдсей также стал первым известным шотландским автором, чьё произведение («Диалог между Жизненным Опытом и неким придворным», скотс A Dialog betuix Experience and ane Courteour) перевели со скотс на какой-то другой язык, кроме латыни и английского: в 1591 году эта поэма была переведена на датский[58].

Яков VI сам был поэтом; кроме того, в 1584 году, в возрасте 18 лет, он опубликовал труд «Правила стихосложения на шотландском языке и ошибки, которых следует в нём избегать» (англ. Some Rules and Cautions to be Observed and Eschewed in Scottish Prosody)[59]. Также он стал покровителем и членом группы придворных поэтов и писателей, так называемой «Кастальской группы[en]» (название происходит от названия Кастальского ключа), в которую входили, среди прочих, Уильям Фаулер[en] и Александр Монтгомери. Последний был королевским фаворитом[60]. Король называл его «мастером поэзии»[61].

1580-е годы считаются временем расцвета придворной поэзии при Якове VI[62].

Именно в эпоху Возрождения в Шотландии стал популярным жанр баллады[63], хотя он был известен и раньше: такие баллады, как «Сэр Патрик Спенс[en]» и «Томас Рифмач», обнаруженные в XVIII веке, датируются XIII веком[64]. Скорее всего, они сначала передавались из поколения в поколение устно, и только с распространением книгопечатания были записаны, а позже — включены в различные сборники народной поэзии, в том числе составленные Робертом Бёрнсом и Вальтером Скоттом[65]. Но в XVI—XVII веках баллады начали писать поэты-аристократы, такие, как Роберт Семпилл[en] (1595—1665), леди Элизабет Уордлоу[en] (1677—1727) и леди Гризель Бэлли[en] (1665—1746)[66].

«История шотландцев»

Гектор Бойс, автор уже упомянутой «Истории шотландцев» (лат. Scotorum Historia, полное название «История шотландцев от самого происхождения народа с необычным описанием и многого другого, и государства, и мира», лат. Scotorum Historia a prima gentis origine cum aliarum et rerum et gentium illustratione non vulgari[67]), считается благодаря этому труду одним из величайших шотландских писателей эпохи Возрождения[54]. Впрочем, он не может считаться хорошим историком, так как «История шотландцев» содержит многочисленные вставки из мифов и легенд и домыслы самого автора[54]. Несмотря на это, книга стала очень популярна[54]. Автор посвятил её Якову V[55].

Она была написана в стиле трудов Тита Ливия, Цицерона и Тацита; некоторые её главы были посвящены культурному, в частности, литературному, наследию Римской империи[67].

Бойс самолично контролировал работу Беллендена над переводом «Истории» на скотс[54].

На «Истории шотландцев» основывались авторы многих хроник эпохи Возрождения, например, епископ Джон Лесли[en] в своей книге «Десять книг об истоке, положившем начало нравам и государству шотландцев» (лат. De origine moribus & rebus gestis Scottorum libri decem) (1578) и Джордж Бьюкенен в «Работе по истории государства шотландского» (лат. Rerum Scoticarum Historiae) (1582)[68].

«Книга настоятеля Лисморского»

Одним из самых ценных гэльских манускриптов[69] считается «Книга настоятеля Лисморского» (англ. The Book of the Dean of Lismore, 1512—1542) Джеймса и Дункана Макгрегоров, написанная в Пертшире[70]. Эта «Книга» представляет собой странное явление в литературе: она состоит не только из завершённых стихов, но и из неоконченных строф, черновиков, прозаических вставок, так что неизвестно, дошло ли до нас её законченное издание или же только черновики и вспомогательные материалы[36]. В неё включены отрывки из стихов Данбара, Генрисона и других известных поэтов[70], причём не только шотландских — в ней есть отрывок из произведения, приписываемого Джеффри Чосеру[71].

В «Книге» представлены все три языка, использовавшихся в Позднем Средневековье и в Эпоху Возрождения в Шотландии: латынь, скотс и гэльский (разговорный и литературный)[72]. Все стихи на гэльском, содержащиеся в «Книге» — силлабические[73].

Произведения в «Книге» можно разделить на четыре основные группы: религиозные, «придворные» (панегирики), героические (эту группу, главным образом, составляют отрывки из фенийских саг[74]) и юмористические (в основном стихотворные шутки о духовенстве или женщинах[75])[76].

Сейчас оригинал «Книги настоятеля Лисморского» хранится в Национальной библиотеке Шотландии[69].

Сайлис Кеппохская

Сайлис на Сипейх (Кеппохская), якобитская поэтесса, может быть названа важнейшей фигурой в шотландской поэзии конца XVII—начала XVIII века[77]. Она происходила из древнего рода Макдональдов, а её супруг Александр — из также известной и влиятельной семьи Гордонов, что позволило ей заниматься политикой и писать стихи на злободневные социально-политические темы[78]. Часть её стихов была написана в первой четверти XVIII века как реакция на создание Королевства Великобритания, а позже — на якобитское восстание 1715 года[en][78].

Её самое известное стихотворение — стихи о смерти Аласдера Дабха, одного из вождей клана Макдональдов[79].

Баллады и их сборники

С распространением жанра баллады в Шотландии началось и его изучение. Уже в 1568 году Джордж Бэннатайн[en] опубликовал сборник баллад Линдсея, Дугласа, Монтгомери и других авторов; причём разделил произведения в сборнике на «баллады богословские» (скотс ballatis of theologie), «баллады, исполненные мудрости и морали» (скотс ballatis full of wisdome and moralitie), «баллады забавные» (скотс ballatis mirry) и «баллады любовные» (скотс ballatis of luve)[80]. Манускрипт этого сборника, так называемый Манускрипт Бэннатайна, является одним из важных источников баллад эпохи Возрождения[80].

Не все произведения в этом манускрипте и ему подобных названы балладами, но обычно это слово встречается в самих названиях стихотворений, один из примеров тому — «Баллада, сочинённая о Маргрет Флеминг» (скотс The ballad maid upoun Margret Fleming)[81].

Сборники баллад публиковались очень часто. Кроме Манускрипта Бэннатайна, одним из самых знаменитых является сборник «Славные христианские баллады» (скотс The Gude and Godlie Ballatis, приписывается Джону Уэддербёрну[en], сохранившийся список относится к 1567 году), позже в 1621 году расширенный Андро Хартом и изданный под названием «Краткий сборник божественных духовных песен, написанных по различным библейским эпизодам, и других баллад, переделанных из непристойных песен во избежание греха и прелюбодейств, с добавлением некоторых славных христианских баллад, не вошедших в первое издание» (скотс Ane Compendious Booke, of Godly and Spiritual Songs. Collectit out of sundrie parts of the Scripture, with sundries of other Ballates changed out of prophaine sanges, for avoyding of sinne and harlotrie, with augmentation of sundrie gude and godly Ballates, not contained in the first Edition)[82].

Баллады неоднократно переделывались из «непристойных песен», упомянутых в заголовке сборника Харта. Например, страстная баллада «Джон, поскорее поцелуй меня сейчас» (скотс John Cum Kis Me Now), впоследствии обработанная и переизданная Робертом Бёрнсом, в эпоху Возрождения была переделана на религиозный лад: поцелуй стал благоговейным прикладыванием, Джон — Адамом, а вторым героем стихотворения стал Бог[83]. А под пером поэта-якобита та же самая баллада стала едкой политической сатирой[84].

Путевые заметки

В эпоху Возрождения стал популярен жанр путевых заметок[85]. К этому относятся такие произведения, как «Недавнее путешествие в Сент-Килду» (англ. A Late Voyage to St Kilda, 1698) и «Описание западных островов Шотландии, примерно 1695 год» (англ. A Description of the Western Isles of Scotland, circa 1695, 1703) Мартина Мартина[en][85]. Обычно путевые заметки были написаны в прозе, но встречались и лирические произведения в этом жанре, например, «Поэтическое описание Оркнеев» (англ. Poetical Description of Orkney, 1652)[85].

Многие путевые заметки, такие, как «Описание географии Шотландии» (англ. A Geographical Description of Scotland, 1681) Джеймса Патерсона, считались и художественными произведениями, и учебниками по географии[85].

Шотландская драматургия эпохи Возрождения

Самая ранняя сохранившаяся шотландская пьеса, написанная до Реформации, датируется 1500 годом и называется «Пьеса о пашне» (англ. Plough Play); в ней символически описываются смерть и замена старого вола[86]. Эта и подобные ей пьесы исполнялись в первое воскресенье после Крещения, когда отмечали начало возобновления земледельческих работ[86]. Под влиянием Церкви содержание таких пьес постепенно стали подводить под христианскую основу[86], а позже был издан полный запрет на празднование майского праздника, Йоля и прочих праздников, имеющих языческое происхождение, и вместе с ними запретили и пьесы, на них исполнявшиеся[87].

Пьесы на библейскую тематику, впрочем, часто исполнялись и без этого запрета. Самое раннее упоминание о такой пьесе (её представление было приурочено к празднику Тела и Крови Христовых) относится ещё к 1440 году[88]. Но и драматургия на библейские сюжеты, процветавшая в Позднем Средневековье, исчезла в течение XVI века в результате Реформации[89].

Пьесы же прочих жанров — аллегории или адаптации античных произведений — были очень популярны в народе и при дворе; в них играли даже монархи[90]. Например, на свадьбе Марии Стюарт в 1558 году в Эдинбурге исполнялась пьеса (до наших дней не дошедшая) «Торжество и игра» (скотс Triumphe and Play)[90].

После того, как Яков VI стал английским королём и уехал в 1603 году из Шотландии, драматургия пришла в упадок. В период с 1603 до 1700 года в стране, насколько известно, были написаны только три пьесы, из которых две были поставлены на сцене[91].

Языки шотландской литературы эпохи Возрождения

Основным литературным языком Шотландии постепенно стал скотс[92], но, несмотря на это, он был не единственным. В литературе также использовались гэльский и латинский языки.

Гэльский

Хотя после начала английского и нормандского влияния на Шотландию гэльский язык стал менее распространённым, к эпохе Возрождения относится и период возрождения этого языка на западных и юго-западных территориях[93]. Об этом упоминает Мартин в своём «Описании западных островов»; он подчёркивает, что на западе Шотландии гэльский язык использовался и как литературный, и как язык официальных документов[93].

Кроме того, встречаются некоторые литературные произведения, написанные на смеси гэльского и скотс[94]. Это, к примеру, уже упомянутая «Книга настоятеля Лисморского»: в ней используется гэльская лексика по грамматическим правилам скотс[70].

Латинский

В связи с возникшим во Франции в XVI веке движением неоклассицистов латынь в эпоху Возрождения продолжала быть популярным литературным языком. Её использовал, например, Джордж Бьюкенен, считающийся величайшим латинистом своего времени[92]. По-прежнему латынь была языком поэтических хроник, таких, как «История великой Британии, как Шотландии, так и Англии» (лат. Historia Britanniae Majoris tam Angliae quam Scotiae) Джона Мэйра (1521)[26].

Латынь также использовали многие другие авторы, среди них Бойс, Белленден и Уильям Драммонд[92]. Произведения шотландских латинистов переводились на многие европейские языки — например, французский, немецкий, итальянский, польский, венгерский и голландский[95].

Новое время

После объединения с Англией культура Шотландии стала находиться под значительным влиянием английской, но, тем не менее, в Новое время и исконно шотландская культура, и литература в том числе, продолжала развиваться и получила мировую известность. Например, Аллан Рэмсей[en] (1686—1758) возродил интерес к старым литературным жанрам, в частности, пасторальной поэзии[96], за что его очень уважали современники, в том числе, к примеру, ирландский поэт Джеймс Арбакл[en][97]. Многие поэты обращались в своём творчестве к древним гэльским легендам[98].

Джеймс Макферсон стал первым шотландским поэтом, завоевавшим всемирную славу: он объявил, что якобы нашёл и перевёл стихи Оссиана, и опубликовал под их видом собственные произведения. Эти стихи называли кельтским аналогом античной литературы. Они были переведены на многие европейские языки и оказали влияние на развитие романтизма[99]. Поэмой Макферсона «Фингал» (англ. Fingal, 1762) вдохновлялись Иоганн Гёте и Иоганн Гердер[100]; другими его произведениями — Анна-Луиза Жермена де Сталь и прочие европейские писатели[101]. В настоящее время выяснилось, что вся лирика Макферсона — не перевод с кельтского, а его стихи в стиле кельтских саг и основанные на кельтской мифологии[102].

В XVIII веке, кроме Джеймса Макферсона, единственным из прославившихся за рубежом шотландских поэтов стал Роберт Блэр, благодаря своей поэме «Могила» (англ. The Grave, 1743), ставшей известной в Нидерландах и Германии[103].

Впрочем, если широкому кругу европейских читателей XVIII века были малознакомы произведения их шотландских современников, то по всему миру были очень популярны сборники старых шотландских баллад: эти баллады переводились на многие языки, а знаменитые писатели, такие, как Александр Пушкин и Ханс Кристиан Андерсен, писали их переложения[103].

Во второй половине XIX века многие книги шотландских авторов стали бестселлерами в связи с охватившей Европу, в частности, Италию и Францию, англоманией[104]. Среди них были готическая повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886) и другие произведения Роберта Льюиса Стивенсона, цикл произведений о Шерлоке Холмсе Артура Конан Дойля, а также произведения в жанре фэнтези, к примеру, серия повестей о Питере Пэне Джеймса Барри и повести Джорджа Макдональда[105].

Эпистолярные жанры

В Новое время в Шотландии стали активно развиваться жанры дневника и переписки[106]. Они были очень популярны в среде буржуазии[107]. Одной из значительных фигур литературы Шотландии в этих жанрах можно с уверенностью назвать Джеймса Босуэлла, написавшего дневник[106] и также ведшего позже опубликованную переписку с многими влиятельными людьми, например, с достопочтенным Эндрю Эрскином[107].

Что касается публикации писем, она долгое время была запрещена[108]. Лишь в девятнадцатом веке, во многом благодаря Вальтеру Скотту, наступил золотой век эпистолярных жанров в Шотландии[109]. Скотта, равно как и Байрона с Босуэллом, сравнивают с такими представителями литературы в подобных жанрах, как Сэмюэл Пипс[110].

Шотландское Просвещение

См. также: Эпоха Просвещения

Термином «Шотландское Просвещение» в XX веке стали обозначать XVIII век после объединения Шотландии и Англии, когда в Шотландии активно развивались философия и науки. Некоторые современные историки считают, что выделять эту эпоху как время какого-то особенного расцвета некорректно, так как и за десятилетия до объединения в Шотландии уже шло достаточно быстрое и разностороннее развитие культуры. Тем не менее, понятие Шотландского Просвещения укоренилось и продолжает использоваться, в частности, потому, что именно то время характеризуется концентрацией внимания философов и учёных на человеке и его природе[111].

Большую роль в развитии философской литературы этого периода сыграл Дэвид Юм: время публикации его первых работ и считают началом эпохи Шотландского Просвещения[111]. В этот период было написано много работ Юма, Адама Смита и других учёных и литераторов по истории, социологии, антропологии и экономике; некоторые из этих работ вводили в вышеперечисленные науки новые теории[112].

Урбанистическая поэзия

Развившаяся в XVIII—XIX веках урбанистическая поэзия описывала различные аспекты жизни в городах. Одним из первых шотландских поэтов-урбанистов был Аллан Рэмсей, написавший несколько лирических произведений об Эдинбурге[113]. Среди его последователей были Роберт Фергюссон, Джеймс Томсон, Джон Дэвидсон[113].

Рэмсей показывал как хорошие, так и плохие стороны городской жизни, но сам он был ярым сторонником урбанизации, в частности, экономического и культурного развития Эдинбурга[114]. Другие авторы урбанистической лирики, например, Фергюссон, относились к этому прогрессу неоднозначно, о чём писали в своих стихах[115]. Некоторые, к примеру, Томас Кэмбелл в «Строках о возвращении к шотландской реке» (англ. Lines on Revisiting a Scottish River), Джеймс Иссон в «Девушке с фабрики» (англ. The Factory Girl), Марион Бернстейн в «Песне города Глазго» (англ. The Song of Glasgow Town) и «Песне для рабочего» (англ. The Song for the Working Man), явно противились индустриальному развитию страны[116][117]. Но были среди поэтов и сторонники мнения Рэмсея: таким сторонником, ещё более активно отстаивавшим свою точку зрения на урбанизацию, был Джеймс Томсон[118]. Кроме того, были литературные произведения, авторы которых передавали свою неприязнь к прогрессу и урбанизации через юмор и иронию — например, «Как мы поехали вверх по Гленматчкинской железной дороге и как мы оттуда выбрались» (англ. How we got up the Glenmutchkin railway and how we got out of it, 1845) Уильяма Эйтоуна[en][119].

В XIX веке в лирике урбанистов встречался мотив «тёмного города» — либо ночного загадочного города, либо загрязнённого и гибнущего[120]. Его использовали такие поэты, как Томсон (например, в стихотворении «Подходя к собору Святого Павла» — англ. The Approach to St. Paul’s; а также в описывающей ночные кошмары поэме «Город страшной ночи» — англ. The City of Dreadful Night[121]), Александр Смит[en] (в поэме «Глазго» — англ. Glasgow), Джеймс Макфарлен (в поэме «Разрушенный город» — англ. The Ruined City)[120].

Литературный примитивизм

Джеймс Макферсон со своими «Стихами Оссиана» (англ. The Poems of Ossian) и Джеймс Битти[en], автор поэмы «Менестрель» (англ. The Minstrel), положили начало новому направлению шотландской литературы — примитивизму[122]. Примитивисты считали, что люди в Древнем мире и в Средние века были искреннее и ближе к природе, к естественности[123]. В примитивистских произведениях (как в художественных, так и в публицистических) наблюдались ограниченность количества используемых слов и одновременно яркость и образность текста[124].

Некоторые примитивисты, такие, как Макферсон, в своих произведениях стремились к исторической и географической точности, чтобы придать им реалистический оттенок, а другие, среди них — Битти, напротив, старались абстрагироваться от конкретных событий и явлений[125].

Шотландский ориентализм

В связи с тем, что в Британской Индии жило большое количество шотландцев, в шотландской литературе Нового времени развился ориентализм; в частности, наблюдался интерес к индийской культуре, были написаны произведения, прославляющие романтику Востока[126]. К ориенталистам в некоторой степени принадлежал Вальтер Скотт (это видно, к примеру, по его роману «Гай Мэннеринг» и рассказу «Дочь хирурга», англ. The Surgeon’s Daughter)[126]. Часть ориенталистов, сами работавшие в Ост-Индской компании (половина британских офицеров в Индии в 1754—1784 годах была из Шотландии), писала более реалистичные произведения и описывала тяжёлую жизнь в Южной Азии[127].

Из ориенталистов, писавших не об Индии, наиболее известен Роберт Льюис Стивенсон, обративший внимание шотландских читателей на жизнь в колониях на тихоокеанских островах, по которым он много путешествовал (оставаясь, однако, горячим патриотом Шотландии)[128].

Шотландская драматургия Нового времени

Драматургия в Шотландии долгое время была большей частью под запретом по религиозным причинам: показывать пьесы позволялось в основном только в качестве интерлюдии на музыкальных концертах; так, в 1747 году в Эдинбурге Канонгейтский концертный зал открылся концертом и премьерной постановкой «Гамлета»[129]. Но и уличные представления (не только собственно спектакли, но и чтение народных баллад и пение фольклорных песен) продолжали идти, либо тайно, либо, во избежание конфликтов с законом, под какими-то благовидными предлогами[129]. Подобные представления были особенно распространены в Абердине[130].

Часто спектакли ставились на закрытых собраниях элитных клубов, например, в эдинбургском клубе «Мыс» (англ. Cape)[130].

Одним из первых, кто начал добиваться развития и государственной поддержки шотландских театров, стал Аллан Рэмсей. Он стал автором труда «Некоторые намёки в защиту драматического театра» (англ. Some Hints in Defence of Dramatic Entertainment, 1727)[131]. Кроме того, он и сам писал пьесы, в частности, его пьеса (позже ставшая пасторальной оперой[131]) «Кроткий пастушок» (англ. The Gentle Shepherd, 1725, впервые поставлена в 1729[131]) в течение XVIII века была поставлена в Шотландии, Англии и Америке более 160 раз[132]. В 1736 году Рэмсей построил в Эдинбурге театр[133], впрочем, на следующий же год закрытый вскоре после постановки первого спектакля, оперы «Разочарованный кавалер» (англ. The Disappointed Gallant) Адама Томсона[132]. Рэмсей после закрытия театра написал письмо в магистрат, но всё же власти отказались передать театр назад[132].

В конце XVIII—начале XIX века театральные постановки были возобновлены повсюду. Стали особенно популярны пьесы, высмеивающие «южан» (англичан), например, «Кудесник, или Шотландец в Лондоне» (англ. The Conjuror; or the Scotsman in London, 1783)[134]. Кроме того, ставились пьесы на гэльском; часто инсценировались легенды фенийского цикла[135]. В спектаклях ценился шотландский колорит: ставились пьесы о Шотландии («Мария Стюарт» Фридриха Шиллера, «Макбет» Уильяма Шекспира и др.) и собственно «шотландская национальная драма» (англ. Scottish National Drama) — «Кроткий пастушок» Рэмсея, «Дуглас» (англ. Douglas) Джона Хоума[en], балеты на шотландские мотивы, например, «Джоки и Дженни, или Любовь в горах» (англ. Jockey and Jenny; or, Love in the Highlands)[136]. По мотивам шотландских баллад и готических романов было написано и поставлено много пьес (например, «Приговор Деворгойла: мелодрама», англ. The Doom of Devorgoil: A Melo-Drama, Вальтера Скотта), сюжет которых обычно был построен на разоблачении якобы сверхъестественных явлений, в финалах оказывавшихся выдумками или результатами фокусов[137].

Одним из выдающихся представителей шотландской национальной драмы был Генри Уильям Мюррей[en], сотрудничавший с Вальтером Скоттом[138]. Он не только сам писал пьесы в подобных жанрах (такие, как «Мария Стюарт, королева Шотландии, или Крепость Лох-Левен», англ. Mary Stuart, Queen of Scotland, or, The Castle of Loch-Leven, 1825), но и сам играл в постановках и занимался преподаванием актёрского мастерства, тем самым развивая шотландскую национальную драму[139].

Всемирно известные шотландские писатели Нового времени

Роберт Бёрнс

Основная статья: Бёрнс, Роберт

Роберт Бёрнс (1759—1796; в народе был известен как Бард, Айрширский Бард и любимый сын Шотландии[140]) считается «национальным бардом» Шотландии и одной из самых значительных фигур британского проторомантизма. В своей лирике он использовал элементы античных, библейских и английских литературных жанров, а также продолжал традиции шотландских макаров[141]. Он главным образом известен как поэт, писавший на скотс (основатель современного литературного скотс[142]), но он знал и английский (в основном шотландские диалекты английского): некоторые из его произведений, например, «Любовь и свобода» (англ. Love and Liberty) были написаны и на том, и на другом языке[143].

Кроме собственных стихов, он знаменит своими вариациями шотландских народных песен. Его стихотворение и песня «Auld Lang Syne» (рус. Старое доброе время) поётся при встрече Хогманая (традиционный шотландский новогодний праздник); а «Scots Wha Hae» (рус. Шотландцы, которые совершили…) долгое время считалась неофициальным гимном Шотландии[144].

До развития европейского романтизма Бёрнс был мало известен за пределами Шотландии: до 1800 года только три его произведения были переведены на европейские языки[104].

Вальтер Скотт

Основная статья: Скотт, Вальтер

Сэр Вальтер Скотт (1771—1832) родился в Эдинбурге, но в детстве много времени проводил на ферме недалеко от руин позже увековеченной им в балладе «Иванов вечер» (англ. The Eve of St John, 1808) Смальгольмской башни[en], в Роксбергшире, в районах, где, по преданиям, жил Томас Лермонт[145].

Скотт начал как поэт и переводчик с немецкого[146]. Первым крупным его произведением была пьеса «Дом Тополя» (англ. The House of Aspen), предложенная к постановке в 1800 году; после нескольких репетиций работа над пьесой была прервана. Так что долгое время Скотт публиковал только лирику, в основном переложения немецких баллад (например, «Владыка огня», англ. The Fire King, 1801)[147].

Как и Бёрнс, Скотт интересовался историей шотландской культуры[148], собирал народные баллады, в частности, он издал сборник «Песни менестрелей с шотландской границы» (англ. The Minstrelsy of the Scottish Border, 1802) в трёх томах[147]. Его первое произведение в прозе, роман «Уэверли, или Шестьдесят лет назад» (1814), считается первым шотландским историческим романом[149]. После написания этого романа Скотт почти полностью перешёл в своём творчестве с поэзии на прозу[150].

Произведения Скотта, как и стихи Бёрнса, стали символами шотландской культуры и способствовали приобретению ею известности[151]. Скотт стал первым англоговорящим писателем, который при жизни приобрёл всемирную славу[152].

Роберт Льюис Стивенсон

Основная статья: Стивенсон, Роберт Льюис

Роберт Льюис Стивенсон (1850—1894) был знаменит при жизни, но на протяжении XX века в основном считался автором второсортных произведений (детской литературы и литературы ужасов)[153]. В конце XX века у критиков и читателей вновь появился интерес к его книгам[153].

Кроме собственно художественной литературы, Стивенсон занимался теорией литературы, литературной и социальной критикой; он был убеждённым гуманистом. Он изучал историю и культуру тихоокеанских островов[153].

Хотя он больше знаменит как прозаик, его лирика также известна читателям по всему миру; его стихотворение «Реквием» (англ. The Requiem), ставшее и его надгробной надписью, было переведено на самоанский язык и стало патетической песней, до сих пор популярной в Самоа[154].

Гэльская поэзия Нового времени

В Новое время как литературный язык продолжал использоваться гэльский, некоторые учёные отмечают так называемый период «новой гэльской поэзии»[155]. Самым известным поэтом Нового времени, творившим на гэльском, считается Аласдер Мак Майстир Аласдер[en], кроме того, ставший первым гэльским поэтом, чьё произведение было опубликовано прижизненно[155]. Этим произведением, и одновременно первым литературным опытом Мак Майстир Аласдера, стал сборник стихов «Воскресение старого шотландского языка» (гэльск. Ais-eiridh na Sean Chánoin Albannaich)[155].

Этот сборник привлёк внимание многих других поэтов и повлиял на возобновление развития гэльской литературы[156].

Новые гэльские поэтические произведения Мак Майстир Аласдера и его последователей обычно делились на шестнадцатистрочные строфы следующих видов[156]:

  • úrlar — строфа, раскрывающая основную тему
  • siubhal — вариация на данную тему
  • taobhluath — лирическое отступление
  • crúnluath — торжественное заключение

Реакция на политические события

Многие шотландские литераторы явно выражали в своих произведениях реакцию на социально-политические события. Самое раннее из известных подобных произведений Нового времени — стихотворение «Лето» (англ. Summer) из «Времён года» (англ. The Seasons) Джеймса Томсона. В нём поэт критикует католический Рим, испанскую колониальную политику, по-прежнему существующее в мире рабство и «восточный деспотизм» (англ. oriental despotism)[157]. Тобайас Смоллетт, участвовавший в кампании по захвату Картахены и женившийся на дочери ямайского плантатора, как символически, так и явно описывал колониальную политику Великобритании в романе «Приключения Родерика Рэндома» (англ. The Adventures of Roderick Random)[158], ставшем фактически автобиографией Смоллетта[159]. Даже Джеймс Макферсон в своём «Оссиане», по мнению исследователей, завуалированно описывает жизнь в британских колониях[160].

Шотландцев очень волновала проблема рабства в США. Некоторые авторы — среди них Джон Мур и Генри Маккензи соответственно в романах «Зелако» (англ. Zeluco, 1786) и «Джулия де Рубинье» (англ. Julia de Roubigné, 1777) — яростно выражали свою ненависть к рабству[158]. Другие — например, Джеймс Босуэлл в поэме «Нет отмены рабства» (англ. No Abolition of Slavery, 1791) и Томас Карлейль в книге «Случайные размышления о негритянском вопросе» (англ. Occasional Discourse on the Negro Question, 1849) — напротив, выступали за сохранение рабства и расовой дискриминации[158].

Литературная критика

Успешный периодический выпуск литературной критики в Шотландии начался в 1802 году, когда четыре эдинбургских юриста, увлекавшиеся литературой, опубликовали первый номер «Эдинбургского обозрения», журнала, выходившего раз в три месяца. «Эдинбургский обзор» стал эталоном для всех журналов, содержавших критические статьи о литературных произведениях. Его явно копировали многие издания, например, «Ежеквартальный обзор» (англ. Quarterly Review), созданный в 1809 году[161].

«Эдинбургский обзор» стал первым шотландским литературным журналом, посвящённым только критике. В течение XVIII века уже создавалась подобная ему периодика, к примеру, «Наблюдатель» (англ. The Spectator, существовал в 1711—1712 годах) и «Журнал для джентльменов» (англ. The Gentlemen’s Magazine, основан в 1732 году). Но эти издания включали в себя, кроме критических статей, и отрывки из произведений, и сплетни, и вообще всё, что имело хоть какое-то отношение к литературе. Ни одно из таких изданий долго не просуществовало[161].

XX век — настоящее время

В начале XX века в Шотландии начал развиваться литературный модернизм. Этот период обычно называют «шотландским Ренессансом»[162]. Самым значительным представителем модернистского движения был Хью Макдиармид (настоящее имя Кристофер Мюррей Грив), стремившийся создать из различных шотландских говоров «синтетический шотландский» язык. Этот язык Макдиармид использовал во многих своих произведениях, например, в поэме «Пьяный смотрит на чертополох» (англ. A Drunk Man Looks at the Thistle)[162].

К другим шотландским авторам, также считающимся участниками модернистского движения, относят поэтов Эдвина Муира[en] и Уильяма Сутара[en], романистов Нила Ганна[en], Джорджа Блейка, Нэн Шеперд[en], Арчибальда Кронина, Наоми Митчисон, Эрика Линклейтера[en] и Льюиса Джиббона[en], а также драматурга Джеймса Брайди[en]. Хотя их нельзя назвать писателями одной литературной школы, их произведения во многом схожи[162].

Некоторые писатели, чьё творчество относится к периоду после Второй мировой войны, такие, как Роберт Гэриох[en] и Сидни Смит[en], писали по-шотландски, подражая Макдиармиду. Другие, к примеру, Норман Маккейг[en], Джордж Брюс и Морис Линдсей[en], писали по-английски[162]. Джордж Маккей Браун[en] с Оркнейских островов стал знаменит произведениями, действие в которых происходило на этих островах[162].

Эдвин Морган[en] был известным переводчиком со многих европейских языков, а также в 2004 году стал первым шотландским макаром (звание национального поэта, присваиваемое правительством)[163].

Многие шотландские поэты второй половины XX века (среди них Мюриэл Спарк, Джеймс Кеннауэй[en], Александр Трокки[en], Джесси Кессон[en] и Робин Дженкинс[en]) провели большую часть жизни за границей, но в своих произведениях часто обращались к шотландским мотивам — например, Мюриэл Спарк в «Лучших годах мисс Джин Броди[en]» (1961)[162] и Кеннауэй в сценарии к «Мелодии славы[en]» (1956)[164].

Среди шотландских бестселлеров были романы Алистера Маклина и историческая проза Дороти Даннетт[en][162]. К авторам более молодого поколения (1960-е—1970-е годы) относятся Шена Маккей[en], Аллан Спенс[en], Аллан Мэсси[en] и Уильям Макилванни[en][162].

С 1980-х годов одной из центральных фигур в шотландской литературе стал поэт и литературный критик Филипп Хобсбаум[en][165]. Он входил в группу писателей, которую также составляли Питер Крэвитц[en], Джеймс Келман, Аласдер Грей, Лиз Локхед[en], Том Леонард[en] и Онгэс Макникейл[en][162].

К самым значительным шотландским произведениям 1990-х годов обычно причисляют романы «На игле» (1993) Ирвина Уэлша, «Морверн Кэллар[en]» (1995) Алана Уорнера[en], «Бедные-несчастные[en]» (1992) Аласдера Грея и «До чего ж оно всё запоздало» (1994) Джеймса Келмана[162]. Также в этот период развивалась детективная литература: в жанре детектива стали работать Вэл Макдермид, Фредерик Линдсей[en], Кристофер Брукмайр[en], Квинтин Джардин[en], Дениза Майна[en] и Иэн Рэнкин[162].

В настоящее время в Шотландии популярна и поэзия. Такие поэты, как Дон Патерсон[en], Роберт Кроуфорд[en] и Кэтлин Джейми[en] известны во всей Великобритании[162]. А Кэрол Энн Даффи стала первой женщиной и первым шотландским поэтом, получившим звание поэта-лауреата[166].

Напишите отзыв о статье "Литература Шотландии"

Примечания

  1. ↑ Koch J. T. Celtic Culture: a Historical Encyclopedia. — ABC-CLIO, 2006. — P. 305. — ISBN 1-85109-440-7 (англ.)
  2. ↑ Lambdin R. T.; Lambdin L. C. Encyclopedia of Medieval Literature. — L.: Greenwood, 2000. — P. 508. — ISBN 0-313-30054-2 (англ.)
  3. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 96.
  4. ↑ Koch J. T. Celtic Culture: a Historical Encyclopedia. — ABC-CLIO, 2006. — P. 999. — ISBN 1-85109-440-7 (англ.)
  5. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 94.
  6. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 91.
  7. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 118.
  8. ↑ C. Gross, The Sources and Literature of English History from the Earliest Times to about 1485 (Elibron Classics Series, 1999), ISBN 0-543-96628-3, p. 217. (англ.)
  9. ↑ Treharne E. M. Old and Middle English c. 890 – c. 1400: an Anthology. — Wiley-Blackwell, 2004. — P 108. — ISBN 1-4051-1313-8 (англ.)
  10. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 93.
  11. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 63.
  12. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 72.
  13. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 73.
  14. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 75.
  15. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 76.
  16. ↑ Broun D. Gaelic Literacy in Eastern Scotland between 1124 and 1249 // Literacy in Medieval Celtic Societies / H. Pryce, ed. — Cambridge, 1998. — P. 183—201. — ISBN 0-521-57039-5 (англ.)
  17. ↑ Clancy T. O. Scotland, the ‘Nennian’ recension of the Historia Brittonum, and the Lebor Bretnach // Kings, Clerics and Chronicles in Scotland, 500—1297 / S. Taylor, ed. — Dublin/Portland, 2000. — P. 87—107. — ISBN 1-85182-516-9 (англ.)
  18. ↑ The Triumph Tree: Scotland’s Earliest Poetry, 550—1350 / T. O. Clancy (ed.). — Edinburgh: Canongate Books, 1998. — P. 247—283. — ISBN 0-86241-787-2 (англ.)
  19. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 125.
  20. ↑ Fry M. Edinburgh. — L.: Pan Macmillan, 2011. — ISBN 0-330-53997-3 (англ.)
  21. ↑ The Triumph Tree: Scotland’s Earliest Poetry, 550—1350 / T. O. Clancy (ed.). — Edinburgh: Canongate Books, 1998. — P. 7—8. — ISBN 0-86241-787-2 (англ.)
  22. ↑ Grant I. F. The Lordship of the Isles: Wanderings in the Lost Lordship. — Mercat, 1982. P. 495. — ISBN 0-901824-68-2 (англ.)
  23. ↑ Bradley I. Columba: Pilgrim and Penitent, 597—1997. — Wild Goose, 1996. — P. 97. — ISBN 0-947988-81-5 (англ.)
  24. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 105.
  25. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 118—121.
  26. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 187.
  27. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 83.
  28. ↑ 1 2 3 Роллестон, 2004, p. 209.
  29. ↑ Роллестон, 2004, p. 208—210.
  30. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 124.
  31. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 77.
  32. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 78.
  33. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 79.
  34. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 84.
  35. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 85.
  36. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 220.
  37. ↑ The Brus / A. A. M. Duncan, ed. — Canongate, 1997. — P. 3. — ISBN 0-86241-681-7 (англ.)
  38. ↑ Jayapalan N. History of English Literature. — Atlantic, 2001. — P. 23. — ISBN 81-269-0041-5 (англ.)
  39. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 136.
  40. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 277—278.
  41. ↑ 1 2 3 4 Wormald J. Court, Kirk, and Community: Scotland, 1470–1625. — Edinburgh: Edinburgh University Press, 1991. — P.60—67. — ISBN 0-7486-0276-3 (англ.)
  42. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 300.
  43. ↑ Grant, Alexander. Independence and Nationhood, Scotland 1306—1469/ — Baltimore: Edward Arnold, 1984. — P. 102-3. (англ.)
  44. ↑ [www.archive.org/stream/auchinleckchron00thomgoog#page/n1/mode/1up Auchinleck Chronicle] / T. Thomson, ed. — Edinburgh, 1819. (англ.)
  45. ↑ Martin J. Kingship and Love in Scottish poetry, 1424–1540. — Aldershot: Ashgate, 2008. — P. 111. — ISBN 0-7546-6273-X (англ.)
  46. ↑ Corbett, 1997, p. 216.
  47. ↑ Corbett, 1997, p. 217.
  48. ↑ 1 2 Corbett, 1997, p. 222.
  49. ↑ 1 2 Corbett, 1997, p. 223.
  50. ↑ Corbett, 1997, p. 222—223.
  51. ↑ Corbett, 1997, p. 224.
  52. ↑ 1 2 3 Corbett, 1997, p. 226.
  53. ↑ The History of Scottish Literature (Cairns Craig, general editor). — Vol. I: Origins to 1660. — Aberdeen University Press, 1988. — P. 126. — ISBN 0-08-037725-4 (англ.)
  54. ↑ 1 2 3 4 5 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 139.
  55. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 280.
  56. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 138.
  57. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, pp. 256—257.
  58. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 164.
  59. ↑ Jack R. D. S. Poetry under King James VI // The History of Scottish Literature (Cairns Craig, general editor). — Vol. I: Origins to 1660. — Aberdeen University Press, 1988. — P. 126—127. — ISBN 0-08-037725-4 (англ.)
  60. ↑ Jack R. D. S. Alexander Montgomerie. — Edinburgh: Scottish Academic Press, 1985. — P. 1—2. — ISBN 0-7073-0367-2 (англ.)
  61. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 283.
  62. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 284.
  63. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 271.
  64. ↑ Lyle E. Scottish Ballads. — Edinburgh: Canongate Books, 2001. — P. 9—10. — ISBN 0-86241-477-6 (англ.)
  65. ↑ Crawford R. Scotland’s Books: a History of Scottish Literature. — Oxford: Oxford University Press, 2009. — P. 216—219. — ISBN 0-19-538623-X (англ.)
  66. ↑ Crawford R. Scotland’s Books: a History of Scottish Literature. — Oxford: Oxford University Press, 2009. — P. 224, 248, 257. — ISBN 0-19-538623-X (англ.)
  67. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 188.
  68. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 189.
  69. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 209.
  70. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 157.
  71. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 217.
  72. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 212.
  73. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 213.
  74. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 223.
  75. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 224.
  76. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 221.
  77. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 305.
  78. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 305—306.
  79. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 308.
  80. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 264.
  81. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 265.
  82. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 265—266.
  83. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 267.
  84. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 267—268.
  85. ↑ 1 2 3 4 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 151.
  86. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 253.
  87. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 254.
  88. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 254—255.
  89. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 255.
  90. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 256.
  91. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 257.
  92. ↑ 1 2 3 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 158.
  93. ↑ 1 2 Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 154.
  94. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 156.
  95. ↑ Brown, Clancy, Pittock & Manning, 2007, p. 166.
  96. ↑ Buchan J. Crowded with Genius. — Harper Collins, 2003. — P. 311. — ISBN 0060558881. (англ.)
  97. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 99—100.
  98. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 48.
  99. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 34—35.
  100. ↑ Buchan J. Crowded with Genius. — Harper Collins, 2003. — P. 163. — ISBN 0060558881. (англ.)
  101. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 35.
  102. ↑ Thomson D. The Gaelic Sources of Macpherson’s “Ossian”. — Aberdeen: Oliver & Boyd, 1952. (англ.)
  103. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 36.
  104. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 33.
  105. ↑ [www.culturalprofiles.net/scotland/Directories/Scotland_Cultural_Profile/-5402.html Cultural Profile: 19th and early 20th century developments]. Visiting Arts: Scotland: Cultural Profile. [www.webcitation.org/62yP6lcz7 Архивировано из первоисточника 5 ноября 2011]. (англ.)
  106. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 57.
  107. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 59.
  108. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 60.
  109. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 61.
  110. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 62.
  111. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 71.
  112. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 72—78.
  113. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 80.
  114. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 82.
  115. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 83.
  116. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 237.
  117. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 238.
  118. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 84.
  119. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 240.
  120. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 86.
  121. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 236.
  122. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 90.
  123. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 90—91.
  124. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 93.
  125. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 96.
  126. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 159.
  127. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 160.
  128. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 161.
  129. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 134.
  130. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 135.
  131. ↑ 1 2 3 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 228.
  132. ↑ 1 2 3 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 137.
  133. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 136.
  134. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 138—139.
  135. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 139.
  136. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 231.
  137. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 230.
  138. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 233.
  139. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 232.
  140. ↑ O’Hagan A. [books.guardian.co.uk/poetry/features/0,,2243038,00.html The People’s Poet] // The Guardian, 19 January 2008. (англ.)
  141. ↑ Robert Burns: “[www.blurbwire.com/topics/Robert_Burns::sub::Literary_Style Literary Style]”. Retrieved on 24 September 2010 (англ.)
  142. ↑ Corbett, 1997, p. 9.
  143. ↑ Robert Burns: “[poetrydispatch.wordpress.com/2009/01/24/robert-burns-some-hae-meat/some hae meat]”. Retrieved on 24 September 2010 (англ.)
  144. ↑ McIlvanney L. Hugh Blair, Robert Burns, and the Invention of Scottish Literature // Eighteenth-Century Life. — Spring 2005. — Vol. 29 (2). — P. 25–46. (англ.)
  145. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 185.
  146. ↑ [www.bbc.co.uk/scotland/arts/writingscotland/writers/walter_scott/ BBC profile] (англ.)
  147. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 186.
  148. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 184.
  149. ↑ Whetter K. S. Understanding Genre and Medieval Romance. — Ashgate, 2008. — P. 28. — ISBN 0754661423. (англ.)
  150. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 187.
  151. ↑ Davidson N. The Origins of Scottish Nationhood. — Pluto Press, 2000. — P. 136. — ISBN 0745316085. (англ.)
  152. ↑ [www.scottsabbotsford.co.uk/history/ Walter Scott was the foremost literary figure of his days]. Проверено 9 апреля 2011. [www.webcitation.org/67ttYHaq6 Архивировано из первоисточника 24 мая 2012]. (англ.)
  153. ↑ 1 2 3 Arata, Stephen. Robert Louis Stevenson // The Oxford Encyclopedia of British Literature / David Scott Kastan (ed.), 2006. — Vol. 5. — P. 99—102. (англ.)
  154. ↑ Robert Louis Stevenson in the Pacific: Travel, Empire, and the Author’s Profession. — Ashgate Publishing, Ltd, 2009. — P. 160. — ISBN 0754661954. (англ.)
  155. ↑ 1 2 3 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 110.
  156. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 111.
  157. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 154.
  158. ↑ 1 2 3 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 156.
  159. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 164.
  160. ↑ Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 155.
  161. ↑ 1 2 Manning, Brown, Clancy & Pittock, 2007, p. 201.
  162. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 The Scottish ‘Renaissance’ and beyond // Visiting Arts: Scotland: Cultural Profile. [www.webcitation.org/62yGHJmza Архивировано] из первоисточника 5 ноября 2011. (англ.)
  163. ↑ [www.scotland.gov.uk/News/Releases/2004/02/5075 The Scots Makar], The Scottish Government, 16 February 2004, <www.scotland.gov.uk/News/Releases/2004/02/5075>. Проверено 28 октября 2007.  (англ.)
  164. ↑ Royle, Trevor. James & Jim: a Biography of James Kennaway. — Mainstream Publishing, 1983. — P. 185—195. — ISBN 9780906391464. (англ.)
  165. ↑ [www.signonsandiego.com/uniontrib/20050723/news_1m23hobsbaum.html Philip Hobsbaum; poet and critic; 72 | The San Diego Union-Tribune]  (англ.)
  166. ↑ [news.bbc.co.uk/2/hi/entertainment/8029388.stm Duffy reacts to new Laureate post] (1 May 2009). [www.webcitation.org/62yL0dlTE Архивировано из первоисточника 5 ноября 2011]. (англ.)

Литература

Ссылки

  • [www.nls.uk/printing/index.cfm The Spread of Scottish Printing: 1580—1900]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Литература Шотландии

Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Литература_Шотландии&oldid=81383150»