Литературная критика

Литерату́рная кри́тика — область литературного творчества на грани искусства (художественной литературы) и науки о литературе (литературоведения).

Критика занимается истолкованием и оценкой произведений литературы с точки зрения современности (в том числе насущных проблем общественной и духовной жизни) и личных взглядов; выявляет и утверждает творческие принципы литературных направлений; оказывает активное влияние на литературный процесс, а также непосредственно на формирование общественного сознания; опирается на теорию и историю литературы, философию, эстетику. Часто носит публицистический, политико-злободневный характер, сплетается с журналистикой. Тесно связана со смежными науками — историей, политологией, языкознанием, текстологией, библиографией.

История

Выделяется уже в эпоху античности в Греции и Риме, также в древней Индии и Китае как особое профессиональное занятие. Но долгое время имеет только «прикладное» значение. Задача её — дать общую оценку произведения, поощрить или осудить автора, рекомендовать книгу другим читателям.

В Европе, начиная с XVII века и до первой половины XIX века (Т. Карлейль, Ш. Сент-Бев, И. Тэн, Ф. Брюнетьер, М. Арнолд, Г. Брандес).

История русской литературной критики

До XVIII века

Элементы литературной критики появляются уже в письменных памятниках XI века. Собственно, как только кто-то выражает своё мнение о каком-либо произведении, мы имеем дело с элементами литературной критики.

В число произведений, содержащих такие элементы входят

• Слово некоего доброго старца о чтении книг (входит в Изборник 1076 г., иногда ошибочно называемый Изборником Святослава);
• Слово о законе и благодати митрополита Илариона, где есть рассмотрение Библии как литературного текста;
• Слово о полку Игореве, где в начале заявлено намерение петь новыми словами, а не по обыкновению «боянову» — элемент дискуссии с «бояном», представителем предыдущей литературной традиции;
• Жития ряда святых, которые были авторами значимых текстов;
• Письма Андрея Курбского Ивану Грозному, где Курбский попрекает Грозного слишком большой заботой о красоте слова, о плетении словес.

Значимые имена этого периода — Максим Грек, Симеон Полоцкий, Аввакум Петров (лит.произведения), Мелетий Смотрицкий.

XVIII век

Впервые в русской литературе слово «критик» употребил Антиох Кантемир в 1739 году в сатире «О воспитании». Ещё на французском — critique. В русском написании оно войдет в частое употребление в середине XIX в.

Литературная критика начинает развитие вместе с появлением литературных журналов. Первым таким журналом в России стали «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» (1755). Первым российским автором, обратившимся к рецензии, считается Н. М. Карамзин, предпочитавший жанр монографической рецензии.

Характерные черты литературной полемики XVIII века:

• лингво-стилистический подход к литературным произведениям (основное внимание уделяется погрешностям языка, преимущественно первая половина века, особенно свойственно выступлениям Ломоносова и Сумарокова);
• нормативный принцип (характерен для господствовавшего классицизма);
• вкусовой принцип (выдвинут в самом конце века сентименталистами).

XIX век

Историко-критический процесс происходит преимущественно в соответствующих разделах литературных журналов и других периодических изданий, поэтому тесно связан с журналистикой этого периода. В первой половине века в критике преобладали такие жанры, как реплика, отклик, заметка, позже основными стали проблемная статья и обзор. Представляют большой интерес рецензии А. С. Пушкина — это краткие, написанные изящно и литературно, полемичные произведения, свидетельствовавшие о стремительном развитии русской литературы. Во второй половине преобладает жанр критической статьи или цикла статей, приближающегося к критической монографии.

Белинский и Добролюбов, наряду с «годовыми обозрениями» и крупными проблемными статьями, также писали рецензии. В «Отечественных записках» Белинский в течение нескольких лет вел рубрику «Русский театр в Петербурге», где регулярно давал отчеты о новых спектаклях.

Разделы критики первой половины XIX века складываются на базе литературных направлений (классицизм, сентиментализм, романтизм). В критике второй половины века литературные характеристики дополняются социально-политическими. В особый раздел можно выделить писательскую критику, которая отличается большим вниманием к проблемам художественного мастерства.

Известные литературные критики XIX века:

• Виссарион Григорьевич Белинский (1811—1848)
• Аполлон Александрович Григорьев (1822 — 1864)
• Павел Васильевич Анненков (1813, по другим данным 1812—1887)
• Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889)
• Николай Николаевич Страхов (1828—1896)
• Николай Александрович Добролюбов (1836—1861)
• Дмитрий Иванович Писарев (1840—1868)
• Николай Константинович Михайловский (1842—1904)
• Юрий Николаевич Говоруха-Отрок (1854-1896)

XX век

На рубеже XIX — XX веков активно развиваются промышленность и культура. По сравнению с серединой XIX века значительно ослабляется цензура, вырастает уровень грамотности. Благодаря этому, выпускается множество журналов, газет, новых книг, увеличиваются их тиражи. Литературная критика в эпоху модернизма также испытывает расцвет (появляется импрессионистическая, символистская, акмеистическая и футуристическая критики). Среди критиков большое количество писателей и поэтов — И. Анненский, Д. Мережковский, В. Соловьев, В. Розанов, А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Н. Гумилев, О. Мандельштам, М. Цветаева, М. Волошин, К. Чуковский и др.

Вместе с появлением немого кино рождается кинокритика. До революции 1917 г. выпускалось несколько журналов с рецензиями на фильмы.

Новый культурный всплеск модерна происходит в середине 1920-х гг. Закончилась гражданская война, и молодое государство получает возможность заняться культурой. На эти годы приходится расцвет советского авангарда. Творят К. Малевич, В. Маяковский, А. Родченко, Эль Лисицкий. Развивается и наука.

Крупнейшая традиция советской литературной критики первой половины XX в. — формальная школа — рождается именно в русле строгой науки. Главными её представителями считаются В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов и др. Настаивая на автономии литературы, идее независимости её развития от развития общества, отвергая традиционные функции критики — дидактическую, моральную, общественно-политическую, — формалисты были оппонентами другим литературно-критическим группам 1920 — нач. 1930-х гг.:

• марксистской и социалистической критике (РАПП, А. Луначарский, Л. Троцкий, А. Воронский),
• «кругу Бахтина»,
• а также психоаналитической критике (И. Ермаков).

В последующие 1928–1934 гг. формулируются принципы социалистического реализма — официального стиля советского искусства. Критика становится карательным инструментом. В 1940 году был закрыт журнал «Литературный критик», распущена секция критики в Союзе писателей. Теперь критика должна была направляться и контролироваться непосредственно партией. Во всех газетах и журналах появляются колонки и отделы критики.

Многообразие литературно-критических групп 1920-х годов сходит в 1930-е на нет. Вплоть до периода «оттепели» в сер. 1950-1960-х гг. монопольное положение занимает партийная соцреалистическая критика.

«Оттепельная» критика 1950—1960-х годов представлена в первую очередь двумя оппозиционным лагерями: 1) демократической критикой (М. Щеглов, В. Померанцев, М. Лифшиц, Ф. Абрамов, В. Лакшин, Б. Сарнов, В. Кардин, И. Роднянская, А. Синявский, А. Чудаков, М. Чудакова), публиковавшейся в журнале «Новый мир» и 2) ортодоксальной критикой, публиковавшейся в журнале «Октябрь».

Позже, в 1970-х годах, появляются «националистическая» («патриотическая») критика (журнал «Молодая гвардия»), представленная именами В. Кожинова, П. Палиевского, В. Чалмаева, М. Лобанова, В. Бондаренко и др., а также «эстетическая» критика (С. Чупринин, Н. Иванова, В. Ерофеев, И. Шайтанов).

Кроме того, в период 1954—1970-х гг. формируется неофициальная советская литературная критика, которая становится частью более масштабного феномена «неофициальной культуры» СССР («андеграунд»). Основные статьи публиковались в самиздатовских журналах «Часы», «37», «Вече», «Митин журнал», «Обводный канал», «Северная почта», «Транспонанс». Появляются критические работы В. Кривулина, Б. Иванова, К. Бутырина, Вен. Ерофеева, В. Эрля, М. Мейлаха, Б. Гройса, В. Папперного, М. Эпштейна, Д. А. Пригова и др.

«Перестроечная» критика к. 1980-х — нач. 1990-х гг. характеризуется публицистичностью, злободневностью, в это время активно обсуждаются тексты «возвращённой литературы», русского постмодернизма 1970—1980-х гг., появляется ряд метакритических высказываний (о значении и функциях самой литературной критики). Центром литературно-критического пространства в это время становятся «толстые журналы», чьи тиражи достигают пика именно в период с 1986 по 1990 гг.

В критике 1990-х годов в ситуации свободной дискуссии (по вопросам идеологии, эстетики, философии) существенную роль начинает играть поколенческий фактор. В это время работают несколько поколений критиков:

1. Старшее поколение («шестидесятники»), которому свойственен миссионерский пафос, вера в социальную роль литературы. (Л. Аннинский, И. Золотусский, В. Кожинов, С. Куняев, С. Рассадин, И. Роднянская, Б. Сарнов).
2. Среднее поколение («сорокалетние»), сложившееся в 1970-е, в эпоху застоя, среди критиков этого поколения нет чувства принадлежности какой-то одной группе (в отличие от шестидесятников). Многие из них заново открыли русский формализм (хотя этот процесс начался еще в 1960-е) и структурализм. (С. Чупринин, М. Эпштейн, В. Ерофеев, А. Генис, П. Вайль, Н. Иванова).
3. Младшее поколение («тридцатилетние»). Начали регулярно публиковаться в середине или даже в конце 1980-х, среди них можно выделить критиков и реалистического, и постмодернистского, и неоакадемического (филологического) направлений (А. Агеев, А. Архангельский, А. Немзер, П. Басинский, О. Дарк, М. Золотоносов, А. Казинцев, Вяч. Курицын, Д. Быков, М. Липовецкий, Д. Кузьмин, А. Скидан, Б. Дубин, О. Юрьев, М. Айзенберг, С. Львовский, Е. Фанайлова, М. Берг и др.).

XXI век

В 2000-х, а особенно в начале 2010-х годов усиливается раскол между традиционалистской и либеральной («младофилологической») критиками; первая наследует «шестидесятнической», реальной и почвеннической линии литературной критики, а вторая — линии русского формализма, структурализма, неофициальной советской критики, а также зарубежной традиции «новой критики».

С позиций новой традиционалистской критики в 2009 году выступили участницы литературно-критической группы «ПоПуГан» — Е. Погорелая, В. Пустовая и А. Ганиева. Участницы этой группы проявляют интерес к литературе «нового реализма» (З. Прилепин, С. Шаргунов, Р. Сенчин).

Основными платформами «либеральной» (хотя и идеологические, и стилистические различия между этими критиками могут быть довольно существенными) критики являются научный журнал «Новое литературное обозрение», журнал поэзии «Воздух» и интернет-издание Colta.ru. Основные имена: С. Львовский, А. Житенев, Д. Давыдов, Б. Дубин, Е. Вежлян, А. Скидан, М. Айзенберг, Е. Фанайлова, А. Голубкова, К. Корчагин, И. Гулин, Д. Ларионов, Л. Оборин). Также с 2005 года в Санкт-Петербурге издается литературно-критический альманах «Транслит», объединяющий самых разных теоретиков литературы, критиков и собственно авторов; наиболее важными идейно-философскими и методологическими базами альманаха являются критическая теория, деконструктивизм и левая идея. Но на фоне всех новаторств крупные общественно-политические издания продолжают публиковать рубрики с литературной критикой, в которых все обозреватели применяют различные подходы к критике произведений. Например, в "Литературной газете" это прослеживается в рубриках, которыми руководят Максим Замшев или Юрий Поляков, в "Нзависмой газете" примерами тому являются работы Андрея Щербака-Жукова и Евгения Лесина, в "Московской правде" тому свидетельсвует приложение "Книга в Москве" где регулярно публикуются рецензии Игоря Воеводина или Никиты С. Митрохина.

Жанры литературной критики

• рецензия,
• критическая статья об отдельном произведении,
• обзор, проблемная статья,
• критическая монография о современном литературном процессе.

Школы литературной критики

• Чикагская школа, также известная под названием «неоаристотелевской».
• Йельская школа деконструктивистской критики.

См. также

• Литературные критики
• Сравнительное литературоведение

Литература

• Крупчанов Л. М. История русской литературной критики XIX века: Учеб. пособие. — М.:"Высшая школа", 2005.
• История русской литературной критики: советская и постсоветская эпохи/ Под ред. Е.Добренко и Г.Тиханова. М.: Новое литературное обозрение, 2011

Ссылки

• Критика литературная // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Литературная критика — статья из Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Литературная критика

– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.