Литовская письменность
Поделись знанием:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
(перенаправлено с «Литовский алфавит»)
Лито́вский алфави́т — алфавит литовского языка, в нынешнем виде с 32 буквами существующий со времён орфографических реформ 1901—1905 годов; основан на латинице.
| A a | Ą ą | B b | C c | Č č | D d | E e |
| Ę ę | Ė ė | F f | G g | H h | I i | Į į |
| Y y | J j | K k | L l | M m | N n | O o |
| P p | R r | S s | Š š | T t | U u | Ų ų |
| Ū ū | V v | Z z | Ž ž |
Содержание
История
Латиница
С XVI века после объединения Великого княжества Литовского с Польским королевством для записи литовского языка используется латиница.
Наиболее ранний письменный памятник литовского языка датируется 1503—1515 гг. и представляет собой молитву, написанную от руки на последней странице выпущенной в Страсбурге книги «Tractatus sacerdotalis». Текст придерживается дзукийского диалекта и, по всей видимости, списан с более раннего оригинала[1].
В 1547 году в Кёнигсберге издана первая литовская книга «Простые слова катехизиса, лёгкая и скорая наука чтения и письма» (лит. «Katechizmusa prasty szadei…», протестантский) Мартинаса Мажвидаса. Книга написана на жемайтском наречии литовского языка (Мажвидас был жемайтом). Кроме катехизиса, на 4 страницах автор приводит алфавит и несколько придуманных им грамматических терминов. Алфавит Мажвидаса содержал 23 большие и 25 маленьких букв (на основе латинского алфавита):
Заглавные буквы: A B C D E F G H I K L M N O P Q R S T W X Y Z
Jei pagal wales Dewa narit giwenty
— Цитата из «Простые слова катехизиса…» Мартинаса Мажвидаса[2]
В 1595 году в Вильне была издана первая напечатанная на территории Литвы книга на литовском языке «Катехизис» (лит. «Katekizmui», католический), переведённая с польского языка Микалоюсом Даукшой.
Buk walá táwo
Důną muʃʃų wiʃʃų dienų důd' mumus βią dieną
Bat' gelb' mus nůġ pikto
— Цитата молитвы из «Катехизиса» Микалоюса Даукши[3]
В 1653 году в Кёнигсберге была издана первая грамматика литовского языка (лат. «Grammatica Litvanica»), написанная на латыни литовским духовным писателем Даниилом Клейном (лит. Danielius Kleinas). Для записи литовских слов, кроме латинских букв, использовались следующие буквы:
Примеры литовских слов из грамматики Д. Клейна:
didyʃis (совр. лит. didysis), dówana (совр. лит. dovana), gieʃmês (совр. лит. giesmės), iʃʒwadótu (совр. лит. išvaduotų), malóne (совр. лит. malonė), mylêti (совр. лит. mylėti), mylėʃiwa (совр. лит. ), pérʒinnoti (совр. лит. peržinoti), piktûju (совр. лит. piktuoju), wiʃʃû (совр. лит. visų), ʃʒirdìs (совр. лит. širdis), ʒinnôti (совр. лит. žinoti), ʒmógui (совр. лит. žmogui), ʒmonû (совр. лит. žmonių), ʒodélis (совр. лит. žodelis).
Кириллица
|
| |
| Два выпуска одного и того же молитвенника «Старый золотой алтарь». Тот что слева, издан в 1864 г. с применением латиницы и был нелегален. Тот что справа, издан в 1866 г. с применением кириллицы и был официален и оплачен властью.
| ||
После восстания 1863—1864 годов в Северо-Западном крае Российской империи генерал-губернатор М. Н. Муравьёв в 1864 году запретил печатать латиницей на литовском языке буквари, официальные издания, книги для чтения. Взамен вводилась «гражданка» — литовская письменность кириллическими буквами. Этот запрет вызвал сопротивление населения (см. Книгоноши в Литве) и в итоге с 1904 года был отменён.
Единой системы передачи литовского языка кириллицей в те года не существовало. Мало того, что таких систем было несколько и принадлежали они разным разработчикам, так и то, что эти системы с течением времени изменялись. Среди их авторов известны: С. Микуцкий, Л. Ивинский, Й. Кречинский, Ф. Ф. Фортунатов, В. Миллер, Й. Лютостанскис, Й. Грабаускас и др. — каждый из них в зависимости от своих убеждений и степени владения литовским языком разными буквами, знаками передавал литовские звуки. Причём, даже в пределах одного текста могли встречаться разные написания одного и того же слова[4].
Одним из первых разработчиков кириллического шрифта для литовского языка в XIX веке был С. П. Микуцкий. Именно его вариант кириллического алфавита для литовского языка был одобрен и принят попечителем Виленского округа И. П. Корниловым[4][5][6]. На базе этой азбуки в 1864 году был отпечатан литовский букварь «Абецеле жемайтишкай лѣтувишка»[7].
а б в г д е ê ж з и û й i к л м н о ô п р с т у ŷ ц ч ш щ ь ѣ э ю я ’ (знак апострофа)
По словам С. П. Микуцкого[8], 28 кириллических букв были вполне приемлемы для литовской фонетики без всяких изменений, и лишь для некоторых звуков и дифтонгических сочетаний нужно ввести специальные обозначения:
ė — ê,
для долгого y — û,
для долгих o, uo, ua — ô,
для дифтонгов ei, ij, ie — ѣ
j перед o, uo — i, u
Апострофом обозначалось сокращённое окончание или выделялась приставка, например: эйт’ (эйна), ат’iоти.
В алфавите С. Микуцкого было 34 буквы (не считая апострофа) и в нём не присутствуют такие буквы, характерные для русского языка, как: «ы», «ф», «х» и «ъ».
Авторы текста «Абецеле жемайтишкай лѣтувишка» — С. Микуцкий и Л. Ивинский — не обращали при передаче литовского текста кириллицей внимания на долгие носовые звуки, поэтому на письме они обозначались как: «а», «е», «и», «я», «ю» или «у»[4].
36-буквенный алфавит И. Кречинского[9], в отличие от алфавита С. Микуцкого, включал в себя ещё буквы «ф», «х», «ы», фита «θ» и ижица «ν»:
а б в г д е ж з и i й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы ь ѣ э ю я θ ν
Для иллюстрации внешнего вида такого текста — небольшой список изданий тех лет (в скобках указан автор системы кириллизации):
- Евангелiесъ антъ недѣлiос денунъ иръ китунъ швенчю, курiос Ира скайтомасъ бажницiосњ швентосѣ паръ иштисусъ метусъ пагалъ Рима иредима. — Вильнюс, 1865 (Л. Ивинский)
- Трумпасъ катехизмасъ, аукщяусей крашта виреснибей лiйпантъ, парашитасъ дѣл каталику яунуменесъ, и мокслусъ лейдамосъ. — Вильнюс, 1865 (И. Кречинский)
- J. Krečinskis. Русишкай летувишкасисъ календорюсъ антъ 1868 (прибувимасъ) мѣту. — Вильнюс, 1867 (И. Кречинский)
- Моксласъ скайтима рашта летувишка дѣль мажу вайку… — Вильнюс, 1867 (И. Кречинский)
- Лiтургijа. 1887 (Й. Кречинский)
- Л. Н. Толстой. Кауказа невальникасъ. — Вильнюс, 1891 (Й. Лютостанскис)
- J. Grabauskas. Укишкасис календорюс 1902 метамс. — Сувалки, 1902 (Й. Грабаускас)
Современность
Литовский алфавит в современном виде был предложен Йонасом Яблонскисом в «Грамматике литовского языка»[10] 1901 года. Такой же алфавит был использован и в литографическом конспекте «Литовской грамматичке»[11]. Алфавит в «Правописании»[12] Винцаса Кудирки (1890 год) отличается от современного, по сути, лишь отсутствием буквы «Ū» и заменой «W» на «V».
A Ą B C Č D E Ę Ė F G H I Į Y J K L M N O P R S Š T U Ų Ū V Z Ž
Современный алфавит
Современный алфавит литовского языка основан на латинском алфавите и содержит 32 буквы, из которых — 23 буквы латинского алфавита (букв Q, W, X в литовском алфавите нет).
| № | Буква | Название по-литовски | Название по-русски | Звучание (МФА) | Примечания |
|---|---|---|---|---|---|
| 1 | A a | a | а | [ ɑ ] | 1-я буква латинского алфавита |
| 2 | Ą ą | a nosinė | а носовая | [ ɑː ] | «Ą» — буква «A» с диакритическим знаком огонэк. Буква «ą» исторически обозначает назализированный звук an |
| 3 | B b | bė | бе | [ b ] | 2-я буква латинского алфавита |
| 4 | C c | cė | це | [ ʦ ] | 3-я буква латинского алфавита |
| 5 | Č č | čė | че | [ ʧ ] | «Č» — буква «C» с диакритическим знаком гачек |
| 6 | D d | dė | де | [ d ] | 4-я буква латинского алфавита |
| 7 | E e | e | э | [ ɛ ] [ æː ] | 5-я буква латинского алфавита |
| 8 | Ę ę | e nosinė | э носовая | [ æː ] | «Ę» — буква «E» с диакритическим знаком огонэк. Буква «ę» исторически обозначает назализированный звук en |
| 9 | Ė ė | ė | е | [ eː ] | «Ė» — буква «E» с диакритическим знаком точка. Букву ввёл в обращение литовский духовный писатель XVII века — Клейн, Даниил |
| 10 | F f | ef | эф | [ f ] | 6-я буква латинского алфавита |
| 11 | G g | gė | ге | [ g ] | 7-я буква латинского алфавита |
| 12 | H h | ha | ха | [ ɣ ] | 8-я буква латинского алфавита |
| 13 | I i | i trumpoji | и короткая | [ ɪ ] | 9-я буква латинского алфавита |
| 14 | Į į | i nosinė | и носовая | [ iː ] | «Į» — буква «I» с диакритическим знаком огонэк. Буква «į» исторически обозначает назализированный звук in |
| 15 | Y y | i ilgoji | и долгая | [ iː ] | 25-я буква латинского алфавита. В научном и техническом языке употребляется название "игрек" |
| 16 | J j | jot | йот | [ j ] | 10-я буква латинского алфавита |
| 17 | K k | ka | ка | [ k ] | 11-я буква латинского алфавита |
| 18 | L l | el | эл | [ ɫ ] | 12-я буква латинского алфавита |
| 19 | M m | em | эм | [ m ] | 13-я буква латинского алфавита |
| 20 | N n | en | эн | [ n ] | 14-я буква латинского алфавита |
| 21 | O o | o | о | [ ɔ ] [ oː ] | 15-я буква латинского алфавита |
| 22 | P p | pė | пе | [ p ] | 16-я буква латинского алфавита |
| 23 | R r | er | эр | [ r ] | 18-я буква латинского алфавита |
| 24 | S s | es | эс | [ s ] | 19-я буква латинского алфавита |
| 25 | Š š | eš | эш | [ ʃ ] | «Š» — буква «S» с диакритическим знаком гачек. Придумана чехом Яном Гусом в XV веке |
| 26 | T t | tė | те | [ t ] | 20-я буква латинского алфавита |
| 27 | U u | u | у | [ ʊ ] | 21-я буква латинского алфавита |
| 28 | Ų ų | u nosinė | у носовая | [ uː ] | «Ų» — буква «Ų» с диакритическим знаком огонэк. Буква «ų» исторически обозначает назализированный звук un. В литовском языке эта буква никогда не стоит в начале слова |
| 29 | Ū ū | u ilgoji | у долгая | [ uː ] | «Ū» — буква «U» с диакритическим знаком макрон |
| 30 | V v | vė | ве | [ ʋ ] | 22-я буква латинского алфавита |
| 31 | Z z | zė | зе | [ z ] | 26-я буква латинского алфавита |
| 32 | Ž ž | žė | же | [ ʒ ] | «Ž» — буква «Z» с диакритическим знаком гачек. Придумана чехом Яном Гусом в XV веке |
Для записи некоторых звуков, согласных и гласных, используются комбинации, например, ch — х.
Частотность букв литовского языка на материале 9 связных текстов большого объёма на литературном литовском языке[13]
<timeline> ImageSize = width:800 height:400 PlotArea = top:20 bottom:50 right:20 left:20 AlignBars = late Colors =
id:pl value:skyblue legend:Гласные_ id:ao value:brightblue legend:Согласные_ id:ioao value:rgb(0,1,1) id:grid value:rgb(0.85,0.85,0.85) id:grid1 value:rgb(0.75,0.75,0.75) id:canvas value:rgb(0.95,0.95,0.95)
DateFormat = yyyy Period = from:0 till:14000 TimeAxis = orientation:horizontal ScaleMinor = unit:year increment:1000 start:0 gridcolor:grid BackgroundColors = canvas:white Legend = columns:3 left:50 top:24 columnwidth:90 BarData =
barset:PM
PlotData=
width:8 align:left fontsize:7 shift:(5,-3) anchor:till barset:PM from: 0 till: 11797 color:pl text:"a" from: 0 till: 692 color:pl text:"ą" from: 0 till: 1462 color:ao text:"b" from: 0 till: 342 color:ao text:"c" from: 0 till: 469 color:ao text:"č" from: 0 till: 2628 color:ao text:"d" from: 0 till: 5492 color:pl text:"e" from: 0 till: 241 color:pl text:"ę" from: 0 till: 1733 color:pl text:"ė" from: 0 till: 247 color:ao text:"f" from: 0 till: 2027 color:ao text:"g" from: 0 till: 125 color:ao text:"h" from: 0 till: 13942 color:pl text:"i" from: 0 till: 556 color:pl text:"į" from: 0 till: 1394 color:pl text:"y" from: 0 till: 1901 color:ao text:"j" from: 0 till: 4675 color:ao text:"k" from: 0 till: 3215 color:ao text:"l" from: 0 till: 3415 color:ao text:"m" from: 0 till: 5066 color:ao text:"n" from: 0 till: 5508 color:pl text:"o" from: 0 till: 2849 color:ao text:"p" from: 0 till: 5153 color:ao text:"r" from: 0 till: 7951 color:ao text:"s" from: 0 till: 1436 color:ao text:"š" from: 0 till: 5635 color:ao text:"t" from: 0 till: 4577 color:pl text:"u" from: 0 till: 1144 color:pl text:"ų" from: 0 till: 525 color:pl text:"ū" from: 0 till: 2480 color:ao text:"v" from: 0 till: 254 color:ao text:"z" from: 0 till: 1070 color:ao text:"ž"
TextData=
pos:(558,45) textcolor:black fontsize:6 text:0,1
LineData =
at:10000 color:oceanblue width:1
</timeline>
См. также: Литовский язык: фонетика
Пример современной литовской письменности
Винцас Кудирка, «Национальная песнь», 1898 год (является гимном Литвы с 1919—1940, 1988—настоящее время):
Vincas Kudirka, "Tautiška giesmė"
Lietuva, Tėvyne mūsų
Tu didvyrių žeme,
Iš praeities Tavo sūnūs
Te stiprybę semia.
Tegul Tavo vaikai eina
Vien takais dorybės
Tegul dirba Tavo naudai
Ir žmonių gėrybei
Tegul saulė Lietuvos
Tamsumas prašalina,
Ir šviesa, ir tiesa
Mūs žingsnius telydi.
Tegul meilė Lietuvos
Dega mūsų širdyse,
Vardan tos Lietuvos
Vienybė težydi!
1898[14]
Напишите отзыв о статье "Литовская письменность"
Примечания
- ↑ Alfredas Bumblauskas. Senosios Lietuvos istorija, 1009—1795. (История древней Литвы: 1009—1795) — Vilnius: R. Paknio leidykla, 2005. — ISBN 9986-830-89-3 (лит.)
- ↑ [gluosnis.vu.lt/biblio/dperziura.pradzia?nr=32 Оцифрованный оригинал Катехизиса в библиотеке Вильнюсского Университета]
- ↑ Lebedys, Jurgis. Mikalojus Daukša. — Vilnius: Valstybinė grožinės literatūros leidykla, 1963 — Стр. 212 (лит.)
- ↑ 1 2 3 G. Subačius. Lietuviška ir rusiška lietuviškų spauginių kirilika 1864—1904 metams // Staliūnas D. (red.) Raidžių draudimo metai. — Vilnius: Lietuvos istorijos instituto leidykla, 2004 (лит.)
- ↑ Л. Владимировас. Черты развития литовской книги // Lietuvos TSR bibliografija. Serija A. Knygos lietuvių kalba. Т. 2. 1862—1904. Kn. 1(A-P). — Vilnius: Mintis, 1985
- ↑ Merkys V. Nelegalioji lietuvių spauda kapitalizmo laikotarpiu (ligi 1904 m.). — Vilnius: Mokslas, 1978 (лит.)
- ↑ Азбука С. Микуцкого и Л. Ивинского. Абецеле жемайтишкай-лѣтувишка… — 1864
- ↑ Merkys V. Nelegalioji lietuvių spauda kapitalizmo laikotarpiu (ligi 1904 m.). — Vilnius: Mokslas, 1978 — Стр. 31 (лит.)
- ↑ Моксласъ скайтима рашта летувишка дѣль мажу вайку… — Вильнюс, 1867 — Стр. 3
- ↑ Jonas Jablonskis. Lietuviškos kalbos gramatika. — 1901
- ↑ P. Avižonis. Lietuviška gramatikėle. — Peterburgas, 1898 (лит.)
- ↑ Vincas Kudirka. Statrašos ramsčiai. — 1890 — литографическое издание (лит.)
- ↑ Skirmantas, P. (1997). «Raidžių dažnumas bendrinės lietuvių kalbos rišliuose tekstuose». Kalbotyra 46 (1): 81-96. ISSN [worldcat.org/issn/1392-1517 1392-1517].
- ↑ В первоначальном варианте было Tegul dirba ant naudos tau ir žmonių gėrybės, а также менее существенные отличия, см. первоначальный вариант: Vincas Kudirka [www.epaveldas.lt/vbspi//content/biImage.jsp?biRecordId=3555&imageId=/vbspi/showImage.do?id=PG_S_28951_15 Tautiška giesmė] // Varpas. — 1898. — № 6. — С. 95.
Литература
- Абецеле жемайтишкай-лѣтувишка. — Вильно, 1864
- Teodor Narbutt. Pomniejsze pisma historyczne, szczególnie do historyi Litwy odnoszące się. — Wilno, 1856
- М. Смирнов. Ягелло-Яков-Владислав и первое соединение Литвы с Польшей. — Одесса: Записки Новороссийского Университета, 1868
- T. Buchienė, J. Palionis. Pirmosios spausdintos lietuvių kalbos gramatikos. Pirmoji lietuvių kalbos gramatika. — Vilnius, 1957 m.
- Algirdas Sabaliauskas. Lietuvių kalbos tyrinėjimo istorija. — Vilnius, 1979 — d. 1
- Zigmas Zinkevičius. Lietuvių kalbos istorija. — Vilnius, 1988 — t. 3
- The making of Daniel Klein's Grammatica Litvanica. — Archivum Lithuanicum 6, 2004
Ссылки
- [gluosnis.vu.lt/biblio/dperziura.pradzia?nr=32 Оцифрованный оригинал Катехизиса в библиотеке Вильнюсского Университета. Страница с алфавитом на листе №13]
См. также
- Алфавиты на основе латинского
- Диакритические знаки
- Гачек (диактрический знак)
- Макрон (диактрический знак)
- Огонэк (диактрический знак)
- Точка (диактрический знак)
Отрывок, характеризующий Литовская письменность
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
