Литта, Джулио Ренато

Юлий Помпеевич Литта Джулио Ренато Литта-Висконти-Арезе
Giulio Renato de Litta Visconti Arese
Портрет графа Юлия Литта работы неизвестного автора. 1800-е гг.
Дата рождения:	12 апреля 1763(1763-04-12)
Место рождения:	Миланское герцогство, Милан
Дата смерти:	26 января (7 февраля) 1839(1839-02-07) (75 лет)
Место смерти:	Россия, Санкт-Петербург

Граф Джу́лио Рена́то Ли́тта-Виско́нти-Аре́зе, известный в России как Ю́лий Помпе́евич Ли́тта (итал. Giulio Renato de Litta Visconti Arese; 12 апреля 1763, Милан — 26 января (7 февраля) 1839, Санкт-Петербург)  — государственный деятель, обер-камергер, первый шеф кавалергардского полка. Брат кардинала Лоренцо Литта.

Ранние годы

Джулио Ренато родился в 1763 году в Милане, в семье Литта, принадлежащий к миланской аристократии. Отец, итальянский дворянин Помпео Литта (1727—1797), служивший в австрийской армии в качестве генерального комиссара — отдал своего младшего сына в иезуитскую коллегию св. Климента, где юноша сразу же продемонстрировал удивительные способности к гуманитарным наукам: литературе, истории, философии. В 17 лет он вступил в орден Леванта и Пелопоннеса. Воспитанник иезуитов оказался прирождённым моряком, и вскоре Литту сделали командором, доверив ему одну из четырёх галер Мальтийского ордена («La Magistrate»).

В 1787 году великий магистр Роган решил устроить для Литты своеобразное испытание, послав его в Италию инспектировать орденские владения, принадлежавшие великому приорству Ломбардскому. Кроме финансовой эта миссия имела и дипломатическую подплёку. Россия и орден сближались на почве совместной борьбы с турками, чему мешали тогдашние союзники Порты — французы. Магистр Роган не видел выгоды в ссоре с Францией, и все переговоры велись на нейтральной итальянской территории. Братья-рыцари предоставили русским имевшиеся лоции Средиземного моря и даже согласились обеспечить «кадрами». Когда Екатерина II обратилась к Рогану с просьбой прислать ей «сведущего в морском деле человека», Роган уверенно рекомендовал Литту как офицера, снискавшего себе «славу и всеобщее уважение».

Граф Литта, как сообщал в письме к Екатерине II её поверенный на Мальте капитан Псаро, «с жаром ухватился за этот случай отличиться». Кроме того, в Россию графа влекли, вероятно, и романтические чувства — в ту пору он был увлечён графиней Екатериной Васильевной Скавронской (урождённой Энгельгардт), вдовой российского посланника в Неаполитанском королевстве.

Победы и поражения

В начале января 1789 года Джулио прибыл в Санкт-Петербург, а через два месяца последовал указ о принятии «мальтийского кавалера и тамошнего флота капитан-командира Джулио Литты на русскую службу с чином капитана 1-го ранга, с пожалованием капитаном генерал-майорского ранга».

Так 26-летний мальтийский рыцарь стал самым молодым генералом в истории Российской империи. Столь высокий чин достался ему в значительной степени авансом. Отчасти это объяснялось стремлением Екатерины укрепить наметившийся союз с орденом, отчасти тем, что сам Литта смог привлечь внимание государыни и произвести нужное впечатление на петербургское общество. Во всяком случае, как писали мемуаристы, «его богатырский рост, мужественная осанка и привлекательная, многообещающая физиономия сразу склоняли всех в его пользу». В любом случае Литта горел желанием оправдать оказанное доверие. Балтийский флот готовился покинуть Кронштадт и, обогнув Западную Европу, войти в Средиземное море, чтобы «устроить туркам новую Чесму». Литта целыми днями учил матросов и офицеров, руководил ремонтом судов и снабжением, решал организационные вопросы. Но поход отменили, и Балтийскому флоту пришлось воевать с другим противником — шведами. Литта стал фактическим заместителем командующего галерным флотом принца Нассау-Зигена и вместе с ним прославился победой в Первое первой битве при Роченсальме (1789), за которую получил орден св. Георгия 3-й степени.

В Роченсальмском сражении русский галерный флот, одним отрядов которого командовал Литта, одержал блестящую победу. Перед русским командованием стояла задача нанести удар по шхерному флоту шведов, активно содействовавшему сухопутным войскам Финляндии. Русская гребная флотилия подошла к Роченсальмскому рейду накануне. Утром 13 августа отряд из 20 русских судов вступил с противником и неравный бой, в ходе которого было потоплено 33 и захвачено в плен 9 шведских судов. Шведам пришлось оставить Роченсальмский рейд; русская армия перешла в наступление и отбросила неприятеля за реку Кюмень. Однако за первым Роченсальмским сражением последовало второе, и здесь удача оказалась на стороне неприятеля (1790). Войну, которую Россия уже почти выиграла, пришлось закончить на условиях статус-кво, а полководческая репутация Литты и Нассау-Зигена оказалась подмоченной.

Деликатная Екатерина пыталась утешить того и другого, но, когда они подали в отставку, особо удерживать их не стала. В 1792 году Литта вернулся в Италию и некоторое время жил в Риме у своего брата Лоренцо, который к тому времени стал одним из приближённых Папы Римского.

Возвращение в Россию

В 1794 году Юлий Помпеевич (как его звали в России) во второй раз приехал в Санкт-Петербург, на сей раз в качестве полномочного министра (посланника) Мальтийского ордена. Стоявшая перед ним задача, заключалась в том, чтобы разрешить тянувшийся ещё с XVII века спор об острожском наследстве. Речь шла об одном из приорств, оставленном ордену польским князем Острожским, на доходы которого претендовали крупные польские феодалы. С тех пор как Речь Посполитая исчезла с карты Европы (1795), судьба «наследства» зависела от воли Екатерины, но она вовсе не торопилась с ответом. Большие изменения произошли с восшествием на престол её сына Павла I, который с детства был поклонником мальтийских рыцарей. Зная об этом, Литта решил воспользоваться ситуацией и устроил своеобразную театральную постановку. Ноябрьским утром 1796 года в ворота Гатчинского дворца въехали запыленные кареты, в ноябре месяце пыль выглядела совсем неуместно. Весь антураж, в сущности, должен был играть роль фона для заготовленной Литты речи, которую граф тут же начал декламировать перед императором: «Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, мы узнали, кто тут живёт…»

Всё это произвело на Павла I большое впечатление. Император вернул ордену доходы с Острожского приорства, даже увеличив их в 2,5 раза (до 300 тысяч злотых), выпустил особую конвекцию об учреждении Российского великого приорства из десяти командорств, которые «исключительно могли быть даруемы русским поданным». И наконец в ноябре 1798 года, уже после захвата Мальты французами, Павел I стал Магистром Мальтийского ордена, а сам остров провозгласил «губерниею Российской империи».

Личные отношения

Любовная история Юлия Помпеевича имела счастливое завершение — ему удалось покорить сердце Екатерины Скавронской. По личной просьбе Павла I Папа Пий VI снял с графа обет безбрачия, который Литта давал при вступлении в орден, и он женился на той, которая, по словам современников, была «прекрасна собою» и имела «добрую душу и чувствительное сердце». Кроме того, Екатерина Скавронская владела огромнейшим состоянием. «Юлий Помпеевич оказался прекрасным хозяином и умело управлял обширными имениями жены» — утверждают современники. Он заботился о своих 500 крепостных, а в неурожайные годы безвозмездно снабжал крестьян зерном, строил им избы и заводил фабрики, чтобы дать беднякам возможность дополнительного заработка.

Законных наследников Литта не имел. Что же касается незаконнорожденных детей, у него были дочь и сын от некой француженки. Сын внешне напоминал отца и под псевдонимом Аттил (Литта, если читать направо) сделал театральную карьеру. Кроме того у Литты был роман с падчерицей, дочерью Е. В. Скавронской, графиней фон Пален, и окружающие утверждали, что сходство её дочери Юлии и Юлия Помпеевича несомненно.

На вершине

Чтобы продемонстрировать свою преданность Павлу I, Литта принял русское подданство и был тут же осыпан наградами. Государь пожаловал ему одно из десяти командорств (приносившее 10 тысяч рублей дохода) и присвоил ему графский титул. Теперь Юлия Помпеевич стал дважды графом — российским и итальянским. И дважды командором, поскольку одно командорство у него уже имелось на далёкой Сицилии. Кроме того, Павел I создал новый гвардейский полк (Кавалергардский), которому отводилось роль личной охраны великого магистра, и первым шефом этого полка стал тоже Юлий Литта.

Активное влияние Литты на российского императора натолкнуло Павла I на замысел объединить все военные и духовные силы Европы для «крестового похода» против революционной Франции. Впрочем, мечты Павла I простирались ещё дальше: он уже видел себя объединителем двух церквей — католической и православной — и даже подумывал о том, чтобы занять место Папы Римского. Император понимал, что в реализации этого великого плана ему могут помочь братья Литты — Юлий и его старший брат Лоренцо (представитель Папы Римского в Санкт-Петербурге, поэтому в конце 1798 — начале 1799 года они становятся чуть ли не самыми приближенными к Павлу I лицами. Замысел императора был слишком необычным, а дальнейших ход событий в Европе сделал его попросту невыполнимым: англичане отбили Мальту у французов, но не проявили никакого желания уступать остров России. Так идея «крестового похода» оказалась похороненной. Одновременно в Петербурге активизировалась такие русские сановники, как Ростопчин, которых тревожило слишком большое влияние братьев Литта на государя. Из-за интриг Ростопчина в марте 1799 года старшего брата удалили от двора, а младшего уволили со службы и выслали в принадлежащую ему деревню. И несмотря на то, что, сменив гнев на милость, император в сентября вызвал Литту обратно в Петербург, ситуация при дворе и в мире изменилась настолько, что он не стал пытаться дважды войти в одну и ту же реку.

Дальнейшие события подтвердили, что граф верно оценил ситуацию. Павел I погиб от рук заговорщиков, а сменивший его император Александр I хотя и принял титул протектора (покровителя) иоаннитов, делами рыцарей совершенно не интересовался. В 1817 году деятельность ордена на территории России была свёрнута. Фактически это означало крушение всех замыслов Юлия Помпеевича, но он, кажется, уже считал подобный оборот событий неизбежным. Однако карьера его на этом не завершилась — он был пожалован в 1810 году в обер-шенки и в том же году обер-гофмейстером и главноначальствующим над гоф-интендантской конторой, с 1811 года заседал в Государственном совете, причем любил подавать записки, где выражал своё особое мнением по разным вопросам, и прослыл большим оригиналом.

Литта находился в Петербурге при вступлении на престол Николая I и участвовал в Чрезвычайном Собрании Государственного Совета 27 ноября, где Николай Павлович настоял на принесении присяги Константину Павловичу. Когда, по прочтении всех бумаг, великий князь повторил пред членами отказ от престола и снова потребовал присяги своему брату, тогда председательствовавший в департаменте экономии граф Литта сказал ему: «Следуя воле покойного императора, мы, не присягнувшие Константину Павловичу, признаем нашим государем Вас, поэтому Вы одни можете нами повелевать, и если решимость Ваша непреложна, мы должны ей повиноваться: ведите же нас сами к присяге». При Николае I Литта получил орден Св. Андрея Первозванного и в 1826 году был назначен обер-камергером.

Был председателем Попечительского совета заведений общественного призрения в Санкт-Петербурге (1834—1839).

Смерть

Скончался Юлий Помпеевич 26 января 1839 года в Санкт-Петербурге, в своём доме на Миллионной улице, 7, где прожил около 40 лет. На церемонии отпевания присутствовал сам император Николай I. Похоронили графа в Царском Селе, в местной католической церкви.

Согласно завещанию Литты, всё его состояние было разделено между графиней Юлией Самойловой, двумя незаконными детьми и различными благотворительными учреждениями. Литта не любил роскоши и никогда не пускал «денег на ветер», поэтому об истинном размере состояния остаётся лишь догадываться. Предположения на этот счёт выдвигаются самые разнообразные.

См. также

• Список графских родов Российской Империи

Литература

• Энциклопедия Санкт-Петербурга
• Большая советская энциклопедия
• Михаил Волконский. Мальтийская цепь
• роман Олега Борушко <<Мальтийский крест>>

Ссылки

• Литта, Юлий Помпеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [history.scps.ru/cavaler/23.htm Кавалергардские эскадроны ]

Отрывок, характеризующий Литта, Джулио Ренато

В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.