Литтен, Ганс

Ганс Ахим Литтен
Hans Achim Litten
Род деятельности:	Бюст Литтена в здании Регионального суда в Берлине
Дата рождения:	19 июля 1903(1903-07-19)
Место рождения:	Галле, Германская империя
Гражданство:	Веймарская республика
Дата смерти:	5 февраля 1938(1938-02-05) (34 года)
Место смерти:	Дахау
Отец:	Фриц Литтен
Мать:	Ирмгард Литтен

Ганс А́хим Ли́ттен (нем. Hans Achim Litten; 19 июля 1903, Галле — 5 февраля 1938, Дахау) — немецкий адвокат, представлявший интересы рабочих и противников нацизма во времена Веймарской республики. В 1931 году по его ходатайству в качестве свидетеля был допрошен Адольф Гитлер. Гитлер был сильно испуган и запомнил Литтена на всю жизнь. Уже после поджога Рейхстага Литтен был арестован и помещён в концентрационный лагерь, где в 1938 году совершил самоубийство.

В течение нескольких десятилей, вплоть до выхода в 2011 году фильма «Человек, который перечеркнул Гитлера», имя Ганса Литтена оставалось неизвестным широкой общественности из-за «неудобности» его политических взглядов как на Западе, так и в станах соцлагеря.

Биография

Литтен родился 19 июля 1903 года в Галле. Отец Ганса, Фриц Литтен, был юристом, профессором права в университете Кёнигсберга и тайным советником правительства Пруссии, мать — писательницей. В 1906 году семья переехала в Кёнигсберг.

Под влиянием своей матери он приобщился к идеям гуманизма и справедливости. Состоял в молодёжном революционно-социалистическом движении. Во многом на формирование характера Литтена сказались важные социальные и политические события того времени: Первая мировая война, антивоенная демонстрация в Берлине 1 мая 1916 года, Ноябрьская революция, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

К изучения права Литтена всячески подталкивал отец. Ему самому хотелось заниматься историей искусств. Позже он писал в своём дневнике: «Когда быку было скучно в раю, он изобрёл юриспруденицию». Но после Пивного путча и суда над его организаторами Литтен принялся с особой интенсивностью изучать право, так как считал, что правые получали слишком «мягкие» приговоры.

В 1927 году, сдав все экзамены на отлично, он был рекомендован на престижную и прибыльную работу в Имперское министерство юстиции, но Литтен отказался и вместо этого в 1928 году вместе со своим другом Людвигом Барбашем, который был близок к леворадикальному отколу от коммунистической партии, открыл адвокатскую контору.

Литтен был членом Rote Hilfe (немецкой секции МОПР) и часто защищал рядовых членов левых партий. Например, после «кровавого мая» — жестокого разгона полицией первомайской демонстрации в Берлине в 1929 году — он представлял в суде интересы пострадавших, а также сформировал для расследования инцидента комитет при участии таких известных людей, как Карл фон Осецкий, Генрих Манн и Альфред Дёблин.

Перекрёстный допрос Гитлера

В мае 1931 года в суд для дачи показаний по делу о нападении одного из штурмовых отрядов НСДАП на популярный среди немецких левых танцевальный зал, в ходе которого штурмовики убили двух рабочих, был вызван Адольф Гитлер. Литтен допрашивал Гитлера в течение 3-х часов, доказывая, что данная атака была совершена именно по его приказу, но судья остановил процедуру, что стало настоящим спасением для лидера нацистов. Для Гитлера же было чрезвычайно важно не допустить открытия истинного лица партии, которая постоянно заявляла о своей «строгой легальности». Однако газеты широко освещали данный процесс, и Гитлер был вызван на повторный допрос уже летом. Хотя ему и удалось остаться «чистым», память об этом событии глубоко засела в его сознании.

Захват власти нацистами

К 1932 году НСДАП находилась на подъёме. Родственники и друзья убеждали Литтена покинуть страну, но он постоянно отвечал: «Миллионы рабочих не могут покинуть это место, поэтому я тоже должен остаться». Литтен дал в суде последний бой нацистам в 1932 году на процессе о нападении штурмовиков на жителей поселения коммунистам и социал-демократов Фельзенек.

Ненависть Гитлера к Литтену не покидала его. Ранним утром 28 февраля 1933 года он был арестован. Его коллеги — Людвиг Барбаш и Феликс Галле также были взяты под стражу.

Литтен без разбирательств был брошен в тюрьму Шпандау. Затем его переводили из одного лагеря в другой. Несмотря на все усилия его матери, многих известных немецких и зарубежных юристов, Литтен был переведён в Зонненбургский концлагерь. В февраля 1934 года его вновь переместили в другой лагерь — Эстервеген, а затем в Лихтенбург.

Сразу после первого попадания в лагерь Литтен подвергался жёстким пыткам и побоям. Он несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством. Мать Литтена писала о том, что его здоровье непоправимо подорвано. Хотя Ирмгард Литтен и имела доступ ко многим важным людям своего времени, включая тогдашнего министра рейхсвера Вернера фон Бломберга, принца Вильгельма Прусского, министра юстиции Франца Гюртнера и даже госсекретаря Роланда Фрейслера, она так и не сумела добиться его освобождения.

Несмотря на все неурядицы, Литтен пытался сохранить боевой дух. После разрешения работать в библиотеке, положение дел слегка улучшилось. По воскресеньям даже получалось послушать музыку по радио. Сокамерники уважали его за знания, внутреннею силу и мужество. Один из них писал, что Литтен часто исполнял песню «Мысли свободы», не боясь присутствия охранников.

Дахау и смерть

Летом 1937 года Литтен был временно перемещён в концлагерь Бухевальд. 16 октября 1937 года он прибыл в Дахау, где его поместили в еврейские казармы, которые были изолированы от других. Последнее письмо домой Литтен отправил в ноябре 1937 года. Дальнейшее использование почты для еврейских узников было запрещено.

Литтен старался всячески морально поддерживать заключённых. В течение нескольких часов подряд он громко декламировал произведения чешского поэта Райнера Рильке, удивляя подобными знаниями окружающих. Однако Литтен сам терял надежду и пошёл на самоубийство. 5 февраля 1938 года Литтен был найден повешенным в туалете.

За день до самоубийства сокамерник нашёл под подушкой Литтена петлю. Он показал её старшему заключённому, но тот ответил, что Литтен уже ранее пытался совершить самоубийство, и особых опасений быть не должно. В то время Литтен был на допросе в «бункере». Вернулся он совсем подавленным, несколько раз повторив, что «должен поговорить с Хайнцем Эшеном», который недавно умер. Один из друзей Литтена в Дахау, Альфред Грюнбаум, говорил, что тот был в постоянном страхе от жётских допросов и уже не рассчитывал оказаться на свободе. Вечером 4 февраля 1938 года стало ясно, что Литтен задумал умереть, но никто не уследил. Литтен написал несколько прощальных слов и совершил самоубийство.

Характеристика

По своим политическим убеждения Литтен был левым, но ценил свою независимость и однажды сказал: «Два человека было бы слишком много для моей партии». Литтен любил классическую музыка и поэзию. Читал на английском, итальянском и санскрите, имел фотографическую память и блестящий ум.

Наследие

Помимо нескольких мемориалов в Германии Литтен в течение десятилетий оставался практически неизвестен общественности. Для Запада он был «слишком красным», а в прокоммунистических странах причиной стала его ненависть к сталинизму.

Когда Восточная и Западная Германии воссоединились, ассоциация юристов Берлина решила переименоваться в Коллегию адвокатов имени Ганса Литтена.

Раз в два года вручается премия Ганса Литтена от немецкой и европейской демократической ассоциации юристов.

В 1951 году в Берлине была установлена мемориальная доска Литтену. Одна из улиц Берлина названа в его честь.

В 2008 году историк Бенджамин Картер опубликовал первую углубленную биографию Ганса Литтена.

В 2011 году по заказу BBC был снят фильм о Литтене — «Человек, который перечеркнул Гитлера». Главную роль сыграл британский актёр Эд Стоппард.

Литература

• Gerhard Baatz, «Zum 100. Geburtstag von Hans Litten», Neue Juristische Wochenschrift (2003) p. 1784  (нем.)
• Gerhard Baatz, Hans Litten. BRAK-Mitteilungen (2001) p. 11  (нем.)
• Heinz Düx, Anwalt gegen Naziterror in Streitbare Juristen, Nomos-Verlag, Baden-Baden (1988)  (нем.)
• Max Fürst, Talisman Scheherezade, Carl Hansen Verlag, München (1976)  (нем.)
• Benjamin Carter Hett, Crossing Hitler: The Man Who Put the Nazis on the Witness Stand
• Justizministerium des Landes RW (ed.), Zwischen Recht und Unrecht — Lebensläufe deutscher Juristen, Recklinghausen (2004)  (нем.)
• Irmgard Litten, Beyond Tears, Alliance Book Corporation, New York (1940)
• Irmgard Litten, Die Hölle sieht dich an, Ed. Nouvelles Internat., Paris (1940)  (нем.)
• Maren Witthoeft, Hans Litten, Kritische Justiz 1998, p. 405  (нем.)

Ссылки

• Phil Shannon, [www.greenleft.org.au/node/41470 Book review of Hett’s biography of Litten] Green Left. «The lawyer who defied the Nazis» (April 18, 2009). Retrieved September 4, 2011
• [www.bbc.co.uk/news/magazine-14572578 Hans Litten: The man who annoyed Adolf Hitler]

Отрывок, характеризующий Литтен, Ганс

Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.