Литвинизация

Литвинизация (иногда Литуанизация) — это процесс освоения нелитовскими народами литовской культуры и языка.

История

В раннем средневековье консолидация племён Литовского княжества привела к их постепенной литвинизации. Последующее освоение земель соседних прибалтийских племен привели к ассимиляции литовцами (полной или частичной) селов, ятвягов, надровов и куршей. Культурные и религиозные сходства усиливали данный процесс.

Русские земли в Великом княжестве Литовском в XIII—XV веках подверглись некоторой литвинизации. Большая часть Великого княжества Литовского была восточнославянской, и ввиду религиозной, языковой и культурной непохожести между правящей языческой литовской знатью и православными восточными славянами, ассимиляция не имела широкого масштаба. Кроме того, после завершения расширения Великого княжества Литовского, в русских землях местные князья сохранили за собой значительную автономию, которая ограничивала слияние культур. Даже если на русских землях наместниками назначались Гедиминовичи, то они перенимали славянские обычаи и принимали православное христианство, сливались с русской знатью. В результате слияния двух культур большая часть высшего класса «русинов» объединилась с литовской знатью и стали называть себя «литвинами», сохранив русский язык. В результате этих процессов литовской знатью стали, в основном, «русины», в то время как дворянство в этнической Литве и Жемайтии продолжало пользоваться родным литовским языком. Адаптированный церковнославянский, а позднее, западнорусский язык, приобрёл статус главного канцелярского языка в местных делах и отношениях с другими православными княжествами, латинский язык использовался в отношениях с Западной Европой.

Ярким примером литвинизации в XIX веке было смешение евреев, на тот момент самой крупной этнической группой среди мещан в крупных городах Литвы, с этническими литовцами из сельской местности. Такой процесс литвинизации был, в основном, демографическим и не носил системного характера. Процесс стал более институционализированным, когда Литва получила независимость.

С восстановлением литовской государственности проводилась кампания с целью культурной и языковой ассимиляции других этнических групп Литвы, в основном поляков и немцев. Литовская Тариба приняла резолюцию на Вильнюсской конференции в 1917 году, в которой провозглашалось право национальных меньшинств на свободу удовлетворения культурных потребностей. После Первой мировой войны в составе Государственного Совета Литвы, законодательного органа власти, было увеличено количество еврейских и белорусских представителей. Были созданы министерства еврейских и белорусских дел; однако после выступления генерала Желиговского Срединная Литва была оторвана от нового государства, и крупные общины белорусов, евреев и поляков оказались за пределами Литвы. Поэтому министерства были ликвидированы. В 1920 году еврейская община получила национально-культурную автономию; однако отчасти из-за внутренней борьбы между сторонниками иврита и идиша проект был прекращён в 1924 году. После этого евреи были более изолированным и отчужденными, так как в национальной политике позднее был провозглашён лозунг «Литва для литовцев». В 1919 году насчитывалось 49 еврейских школ, в 1923 году — 107, в 1928 году — 144. В 1931 году количество школ сократилось на 115, и эта цифра оставалась стабильной до 1940 года.

После получения независимости в Литве усиливались националистические настроения, государство стремилось увеличить использование литовского языка в общественной жизни. Среди мер, принимаемых правительством Литвы, была принудительная литвинизация нелитовских имён. В начале 1920 года в Литве насчитывалось 20 польских школ. Их число увеличилось до 30 в 1923 году, но затем упало до 24 в 1926 году. Основной причиной снижения стала политика литовских христианских демократов по переводу в литовские школы учеников, чьи родители имели имели национальность «литовцы», в паспорте. После того как партия ослабила контроль, число польских школ выросло до 91. Вскоре после государственного переворота в 1926 году, приведшего к власти националистов во главе с Антанасом Сметоной было решено запретить литовцам учиться в польских школах. Дети из смешанных семей теперь должны были ходить в литовские школы. Многие поляки в Литве в паспортах были записаны как литовцы, поэтому они были вынуждены учиться в литовских школах. В итоге с тех пор число школ на польском языке постепенно снизилось до 9 к 1940 году. В 1936 году был принят новый закон, который позволял обучение в польской школе, только если оба родители были поляками. Ввиду этого были открыты частные польские школы, которых насчитывалось более 40 в 1935 году. В основном они спонсировались компанией «Pochodnia». Подобная ситуация сложилась и с немецкими школами в Клайпедском регионе.

Отношение литовцев к этническим полякам было как к единокровным литовцам, которые подверглись полонизации в предыдущих столетиях, и которые должны были снова вернуться к подлинной идентичности. Еще одним важным фактором были напряжённые отношения между Литвой и Польшей из-за Вильнюсского края, культурных и образовательных ограничениях на литовцев там. Например, в 1927 году, председатель «Ритас», объединения литовского меньшинства в Польше как аналог «Pochodnia», и 15 преподавателей были временно задержаны и 47 литовских школ были закрыты.

В то время как в Конституции Литовской Республики гарантировались равные права всем конфессиям, на деле православных подвергали дискриминации — литовское государство постановило конфисковать имущество православной церкви, передать католической церкви те православные храмы, которые ранее были католическими. Нав деле в католические церкви были преобразованы и 17 православных храмов, которые никогда не принадлежали католикам. 13 православных церквей было разрушено. Все эти изменения сопровождались гневом против православных в прессе и на собраниях. Были сделаны попытки наладить отношения религиозным Союзом. Еще одна целевая группа для дискриминации стали поляки. Антипольские настроения, возникшие в годы литовского национального возрождения, усиливались. Националистически настроенные католические священники Литвы, так называемые «литвоманы», продвигали везде литовский язык вместо польского, который использовался на протяжении веков в богослужении во многих местах. Антипольская пропаганда велась при поддержке государства. Было придумано множество карикатур в отношении поляков, где они выставлялись преступниками или бродягами.

Современная ситуация

В современной Литве, независимой после распада Советского Союза, литвинизация не является официальной государственной политикой, но ультраправые группы пытаются её навязать, такие как «Вильния», чьи действия приводят к напряженности в польско-литовских отношениях.

Государство устанавливает литовскую форму имён людей и требует удаления польских уличных указателей.

Отрывок, характеризующий Литвинизация

У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…