Литургический румынский язык

Литурги́ческий румы́нский язы́к, или церко́вный румы́нский язы́к (рум. româna liturgică / româna bisericească, старорум. румѫна бисѣричаскъ), также церковномолдавский, — форма старорумынского языка, употреблявшаяся в румынских и молдавских православных (затем и униатских) церковных службах и ведении церковного делопроизводства в восточно-романских землях с XVI века. Характеризовался сильным церковнослявянским влиянием при одновременном сохранении ряда латинских архаических терминов времён раннего христианства. Хотя достоверных следов распространения какого бы то ни было христианства в Римской Дакии 101—271 гг. пока не обнаружено, языковой анализ румынского языка, а также некоторые находки (Бьертанский дар IV века) позволяют судить о том, что христианизация оставшегося романского населения произошла в направлении с юга на север в IV—V веках, то есть до прихода славян. При этом ранний латинский обряд носил галло-римский характер до конца Х века, когда его вытеснили православные культовые атрибуты.

Латинские архаизмы

• бисерикэ (церковь) (крайне архаичный термин)
• думнезеу (бог)
• круче (крест)
• ынжер (ангел)
• ботезаре (крещение)
• куминекаре
• мынека
• пэресими
• веспяринэ
• преот
• тотдяуна = пуруря и др.

Славянизмы

• службэ
• избэви
• сфынт (святой)
• жертфэ
• маслу
• духовническ
• неказ = скырбэ (оба славянизмы)
• милэ
• славэ
• рэскумпэрэтор = избэвитор
• майкэ

Румыно-славянские церковные дублеты

• acoperământ /акопэрэмынт/ = procovăț /проковэц/ — «покров»
• altar /алтар/ = jertfelnic /жертфелник/ — «алтарь»
• alunga /алунга/ = goni /гонь/ — «изгонять»
• asupri /асупри/ = prigoni /пригонь/ — «прследовать»
• asuprire /асуприрэ/ = năvălire /нэвэлирэ/
• binecuvînta /бинекувынта/ = blagoslovi/благослови/
• ceată /чятэ/ = cin /чин/
• cerbice /чербиче/ = grumaz /грумаз/
• cumândă /кумындэ/ = pomană /поманэ/
• cumineca /куминека/ = împărtăși /ымпэртэшь/, pricestui /причестуи/
• cuminecătură /куминекэтурэ/ = împărtășanie /ымпэртэшание/
• cuprinde /куприндэ/ = împila /ымпила/
• dezlegare /дезлегарэ/ = otpust /отпуст/
• după-cinar /дупэ-чинар/ = pavecerniță /павечерницэ/
• împlini /ымплини/ = săvârși /сэвыршь/
• împresura /ымпресура/ = obijdui /обижбуи/
• îndurare /ындураре/ = milostivire /милостивире/
• înserat = vecernie
• luminătoare, luminăndă = svetilnă
• laude = hvalite
• martor /мартор/ = mucenic /мученик/
• mări, mărire = slavă, slăvi
• mâneca = a se scula foarte de dimineață
• mânecat = utrenie
• mântui, mântuire = izbăvi, izbăvire
• miezo[a]ră = mijloceas
• necaz = scârbă
• nevoință = osârdie
• o[a]ră = ceas
• orologiu = ceaslov, polustav
• patrafir = epitrahil
• pănură = felon
• răutate, răutăcios = pizmă, pizmaș
• răscumpărător = izbăvitor
• sărac = ticălos
• scăpa, scăpare = izbăvi, izbăvire
• șerb = rob
• totdeauna = pururea
• viers = glas
• vistierie = comoară
• cnígă = carte

Имена

• Acaţiu (Акациу) = Акакие
• Блаж = Власие
• Laurenţiu (Лауренциу) = Lavrentie (Лаврентие)
• Sergiu (Сержиу) = Serghie (Сергие)
• Vicenţiu (Vincenţiu) (Виченциу) = Vichentie (Викентие).

Отрывок, характеризующий Литургический румынский язык

Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.