Литургический румынский язык
Литурги́ческий румы́нский язы́к, или церко́вный румы́нский язы́к (рум. româna liturgică / româna bisericească, старорум. румѫна бисѣричаскъ), также церковномолдавский, — форма старорумынского языка, употреблявшаяся в румынских и молдавских православных (затем и униатских) церковных службах и ведении церковного делопроизводства в восточно-романских землях с XVI века. Характеризовался сильным церковнослявянским влиянием при одновременном сохранении ряда латинских архаических терминов времён раннего христианства. Хотя достоверных следов распространения какого бы то ни было христианства в Римской Дакии 101—271 гг. пока не обнаружено, языковой анализ румынского языка, а также некоторые находки (Бьертанский дар IV века) позволяют судить о том, что христианизация оставшегося романского населения произошла в направлении с юга на север в IV—V веках, то есть до прихода славян. При этом ранний латинский обряд носил галло-римский характер до конца Х века, когда его вытеснили православные культовые атрибуты.
Содержание
Латинские архаизмы
- бисерикэ (церковь) (крайне архаичный термин)
- думнезеу (бог)
- круче (крест)
- ынжер (ангел)
- ботезаре (крещение)
- куминекаре
- мынека
- пэресими
- веспяринэ
- преот
- тотдяуна = пуруря и др.
Славянизмы
- службэ
- избэви
- сфынт (святой)
- жертфэ
- маслу
- духовническ
- неказ = скырбэ (оба славянизмы)
- милэ
- славэ
- рэскумпэрэтор = избэвитор
- майкэ
Румыно-славянские церковные дублеты
- acoperământ /акопэрэмынт/ = procovăț /проковэц/ — «покров»
- altar /алтар/ = jertfelnic /жертфелник/ — «алтарь»
- alunga /алунга/ = goni /гонь/ — «изгонять»
- asupri /асупри/ = prigoni /пригонь/ — «прследовать»
- asuprire /асуприрэ/ = năvălire /нэвэлирэ/
- binecuvînta /бинекувынта/ = blagoslovi/благослови/
- ceată /чятэ/ = cin /чин/
- cerbice /чербиче/ = grumaz /грумаз/
- cumândă /кумындэ/ = pomană /поманэ/
- cumineca /куминека/ = împărtăși /ымпэртэшь/, pricestui /причестуи/
- cuminecătură /куминекэтурэ/ = împărtășanie /ымпэртэшание/
- cuprinde /куприндэ/ = împila /ымпила/
- dezlegare /дезлегарэ/ = otpust /отпуст/
- după-cinar /дупэ-чинар/ = pavecerniță /павечерницэ/
- împlini /ымплини/ = săvârși /сэвыршь/
- împresura /ымпресура/ = obijdui /обижбуи/
- îndurare /ындураре/ = milostivire /милостивире/
- înserat = vecernie
- luminătoare, luminăndă = svetilnă
- laude = hvalite
- martor /мартор/ = mucenic /мученик/
- mări, mărire = slavă, slăvi
- mâneca = a se scula foarte de dimineață
- mânecat = utrenie
- mântui, mântuire = izbăvi, izbăvire
- miezo[a]ră = mijloceas
- necaz = scârbă
- nevoință = osârdie
- o[a]ră = ceas
- orologiu = ceaslov, polustav
- patrafir = epitrahil
- pănură = felon
- răutate, răutăcios = pizmă, pizmaș
- răscumpărător = izbăvitor
- sărac = ticălos
- scăpa, scăpare = izbăvi, izbăvire
- șerb = rob
- totdeauna = pururea
- viers = glas
- vistierie = comoară
- cnígă = carte[1]
Имена
- Acaţiu (Акациу) = Акакие
- Блаж = Власие
- Laurenţiu (Лауренциу) = Lavrentie (Лаврентие)
- Sergiu (Сержиу) = Serghie (Сергие)
- Vicenţiu (Vincenţiu) (Виченциу) = Vichentie (Викентие).
Напишите отзыв о статье "Литургический румынский язык"
Примечания
- ↑ [dexonline.ro/definitie/cnigă Definitie: cnigă | DEX online]
|
Отрывок, характеризующий Литургический румынский язык
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.