Лифарь, Серж

Серж Лифарь
Serge Lifar
Серж Лифарь, 1961
Имя при рождении:	укр. Сергій Михайлович Лифар
Род деятельности:	артист балета, балетмейстер
Место рождения:	Киев, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Награды и премии:

Серж Лифа́рь (фр. Serge Lifar; настоящее имя Серге́й Миха́йлович Лифа́рь (укр. Сергій Михайлович Лифар); официально 2 апреля 1904 (точно 1905), Киев, Российская империя — 15 декабря 1986, Лозанна, Швейцария) — артист балета, балетмейстер, теоретик танца и коллекционер; крупный деятель хореографии Франции украинского происхождения, основатель Парижского университета хореографии и Университета танца.

Биография

Сергей Лифарь родился вероятнее всего в предместье Киева, Пирогове или же Вите Литовской (ныне пос. Чапаевка, пригород Киева) в скромной семье чиновника Департамента водного и лесного хозяйства, а точнее — помощника лесничего Трипольско-Витянского лесничества Михаила Яковлевича Лифаря и его жены Софьи Васильевны Марченко. В метрической книге с. Пирогова, где находилась единственная в окрестностях церковь, есть запись о его рождении 20 марта и крещении 10 апреля 1905 г. Семья состояла из родителей, 2-х братьев и сестры: Василий (1904—1982), Леонид (1906—1982), Евгения (1903—1968). Семья Лифарей имела казацкие корни.

В эмиграции с 1923 года. В середине 1920-х — ведущий солист «Русского балета» Дягилева. С 1929 года — ведущий солист балета театра Парижской оперы, позднее его балетмейстер.

Творчество

Но определяющим в его судьбе стала встреча с Брониславой Нижинской, сестрой известного в то время танцовщика Вацлава Нижинского. Именно её балетная секция и стала для 17-летнего Сергея первым шагом к вершинам мастерства.

В 1922 году Нижинская эмигрировала в Париж, где сотрудничала со знаменитым «Русским балетом» Сергея Дягилева. Через год она пригласила в труппу своих лучших учеников, среди которых был и Лифарь. В Париже его учителями стали виртуозный итальянец Энрико Чекетти и бывший наставник Вацлава Нижинского Николай Легат (Лифарь был отправлен в Италию Дягилевым, якобы на каникулы, но на самом деле к Чекетти. О том, что он обучается у старого итальянского мастера знала только Нижинская (которая не верила в Лифаря) и Дягилев).

Самоотверженный труд, фанатичная любовь к танцу быстро сделали из скромного, любознательного юноши первого солиста «Русского балета». После его триумфов в ролях Блудного сына в одноимённом балете Прокофьева, Аполлона и Ивана-Царевича в «Аполлон Мусагете» и «Жар-Птице» Стравинского сам Дягилев скажет: «Лифарь ждёт собственного подходящего часа, чтобы стать новой легендой, самой прекрасной из легенд балета».

Переломным в жизни Лифаря стал 1929 год. Начиная с этого года русский балет за рубежом перенёс три крупных потрясения: умерли Сергей Дягилев и Анна Павлова, покинул сцену Нижинский. Именно тогда ярко вспыхнула звезда Сержа Лифаря.

Хореограф

После смерти Дягилева 24-летнему Лифарю предложили возглавить балетную труппу «Гранд-Опера». Он стал для французского балета тем, кем в XIX веке был для русского француз Мариус Петипа. Более 30 лет отдал этому театру, был его солистом, хореографом, педагогом. Фактически он возродил французский балет, его репертуар, труппу, его школу и славу, став основоположником нового направления в балете — «неоклассицизма».

Икар

Один из самых известных балетов того времени, «Икар», станет олицетворением самого Лифаря. Известный театральный критик того времени Плещеев так отзывался на этот образ: «И вот взмах крыльев, и на сцену влетела невиданная чудо-птица… Птица — Лифарь. Это не танец, не пластика — это волшебство. Мне упрекнут, что это не критика. Критика заканчивается там, где начинается очарование… „Икар“ — это эпоха, это синтез всего его творчества, это как будто предельная черта.».

Война и оккупация Парижа

В 1939 году, несмотря на начало войны, Лифарь остаётся в Париже, возглавляет театр, создаёт свои лучшие спектакли, среди которых «Ромео и Джульетта», в котором сам исполнял главную партию. В 1943 году состоялась премьера ещё одной жемчужины Лифаря — «Сюиты в белом» — одной из первых совершенных попыток заинтересовать зрителей исключительно бессюжетным спектаклем. Также Лифарь пишет статьи для газеты «Парижский вестник».

Работа в Париже во время оккупации привела к резкому повороту в судьбе Лифаря: французское Движение Сопротивления в Лондонe обвинило его в коллаборационизме и приговорило к смертной казни. Лифарь покидает город и в 1944—1947 годах возглавляет труппу «Новый балет Монте-Карло». После войны Национальный французский комитет по вопросам «чистки» отменил обвинение, и балетмейстер триумфально вернулся в родной театр.

В 1958 году Лифарь был уволен из театра. Он не верил, что это окончательно, долго боролся, но тщетно.

Творческое наследие

Творческое наследие Лифаря огромно — это и постановка балетов «Сюита в белом», «Вакх и Ариадна», «На Днепре», «Икар», «Александр Великий», «Шота Руставели», «Франческа да Римини», «Федра», «Миражи», «Утренняя серенада» и создание более 200 балетов, написание 25 книг о теории танца.

Всего Лифарь поставил в «Гранд-Опера» более 200 балетных спектаклей, воспитал 11 звёзд балета. В 1947 году он основал в Париже Институт хореографии при Гранд-Опера, с 1955 года вёл курс истории и теории танца в Сорбонне, был ректором Университета танца, профессором Высшей школы музыки и почётным президентом Национального совета танца при ЮНЕСКО.

Постановки

Парижская Опера

• 16 декабря 1932 — «На Днепре» Сергея Прокофьева
• 31 декабря 1941 — «Болеро» Мориса Равеля, либретто Лифаря и Léon Leyritz, оформление Léon Leyritz (Тореро — Серж Лифарь, Марилена — Сюзанна Лорсия, Спонтане — Серж Перетти)
• 1947 — «Миражи» Анри Соге по либретто Сержа Лифаря и Адольфа Кассандра, оформление Кассандра.

Хореография для кинематографа

• 1937 — «Умирающий лебедь», фильм Жана Бенуа-Леви и Мари Эпштейн.

Награды

При жизни Сергей Лифарь получил много наград от различных государств. Он был кавалером высших наград Франции: ордена Почетного легиона и ордена Литературы и искусства, обладателем высшей награды балета — «Золотого туфельки» и премии «Оскар», награждён Золотой медалью города Парижа.

Живопись

Мир балета был не единственным увлечением Лифаря. Он дружил со многими художниками, среди которых были Пабло Пикассо, Жан Кокто, Кассандр (Адольф Мурон), Марк Шагал, оформившие многие его спектакли. В своё время сотрудничество Лифарю предлагал Сальвадор Дали, однако его сюрреалистический проект декораций и костюмов к знаменитому «Икару» (с костылями вместо крыльев) был отклонён.

Уход из театра подтолкнул Лифаря профессионально взяться за кисть. В 65 лет у него проявился талант художника. Он рисовал и раньше: на программках, афишах, записках — карандашом, помадой, гримом. В 1972—1975 годах выставки картин Лифаря пользуются большой популярностью: Канны, Париж, Монте-Карло, Венеция. Хотя сам Лифарь достаточно сдержанно относился к своему увлечению. «Эти графические, почти пластические работы я посвятил своему другу Пабло Пикассо. Он был настолько любезным, что удивился, залюбовался и горячо посоветовал мне продолжать. Только я не художник, а хореограф, рисующий», — писал он в последней автобиографической книге «Мемуары Икара». Он оставил после себя более сотни оригинальных картин и рисунков. Основной сюжет — балет, движения, драматургия танца.

Личная библиотека

Второй его страстью были книги. Началось все с личного архива Сергея Дягилева, который состоял из коллекции театрального живописи и декораций и библиотеки (около 1000 наименований). Лифарь выкупил её у французского правительства за деньги, полученные за год работы в Гранд-Опера. Как позже вспоминал хореограф: «Деньги на покупку дягилевского архива я заработал ногами».

Серж Лифарь собрал одну из самых интересных в Европе российских библиотек, состоявшую из старопечатных книг XVI—XIX веков. Особое место в его библиотеке занимала и «Пушкиниана», самым дорогим сокровищем которой были 10 оригиналов писем поэта к Гончаровой, редкие издания, другие пушкинские раритеты.

В последние годы своей жизни Лифарь был вынужден продать часть своей коллекции. О причинах такого решения он писал в письме к наследникам в 1975 году:

«Сегодня я имею лишь скромную пенсию от Парижской оперы, поэтому не в состоянии сохранить коллекцию. Меценаты обошли меня вниманием, я вынужден попрощаться с этой сокровищницей русской культуры, „отпустить на волю“ все книги и альбомы, чтобы они стали достоянием историков, библиотек».

Сейчас часть библиотеки Лифаря (817 единиц) хранится в Киеве, в отделе искусств Публичной библиотеки им. Леси Украинки. В дар Украине её передала подруга хореографа графиня Лилиан Алефельд.

Киев до конца жизни остался светлой мечтой Лифаря. «Даже прекрасный блестящий Париж не смог заставить меня, киевлянина, забыть мой широкий, величавый Днепр», — говорил он. После эмиграции Сергей Лифарь только однажды побывал в Киеве — в 1961 году, и это было для него большим счастьем.

Смерть

Умер Лифарь в Лозанне после тяжёлой болезни, похоронен недалеко от Парижа, на кладбище Сент-Женевьев де Буа.

В кино

• «Анна Павлова», реж. Эмиль Лотяну, в роли Сержа Лифаря — Игорь Скляр (Россия, 1983)
• «Мания Жизели», реж. Алексей Учитель, в роли Сержа Лифаря — Леопольд Роскошный (Россия, 1996)

Сочинения

• Лифарь С. [www.ozon.ru/context/detail/id/2619230/ Дягилев и с Дягилевым]. — М.: Артист. Режиссёр. Театр, 1994. — 480 с. — (Ballets Russes). — 5000 экз. — ISBN 5-87334-005-6.
• Сергей Лифарь. История русского балета, Париж, 1945, стр. 304
  • Сергей Лифарь.Танец.Основные течения академического танца. М.:ГИТИС,2014 год, 232 стр.

Ссылки

• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1177 Сергей Лифарь «Третий праздник Пушкина». 1937]
• [www.sergelifar.org/?lang=ru Официальный сайт Фонда Сержа Лифаря]

Дополнительная литература

• [www.ualberta.ca/~khineiko/NG_95_97/1146670.htm Юрий Григорович ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО СЕРЖА ЛИФАРЯ Последнее интервью выдающейся балерины XX века Тамары Тумановой] // Независимая газета № 190, 10.10.1996
• Жан-Пьер Пастори. Серж Лифарь. Красота от дьявола, Пермь, Книжный мир, 2013, стр. 208

Отрывок, характеризующий Лифарь, Серж

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.