Лихачёв, Иван Фёдорович

Иван Фёдорович Лихачев
Дата рождения	31 марта 1826(1826-03-31)
Место рождения	село Полянки, Спасский уезд, Казанская губерния
Дата смерти	15 ноября 1907(1907-11-15) (81 год)
Место смерти	Париж
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Российский Императорский флот
Годы службы	1842—1883
Звание	вице-адмирал
Командовал	корвет «Оливуца» Эскадра Тихого океана Броненосная эскадра Балтийского флота
Сражения/войны	Крымская война
Награды и премии	Медали: Иностранные:

Лихачёв, Иван Фёдорович (1826—1907) — вице-адмирал (1874) русского флота, коллекционер искусства. Происходил из казанской ветви рода Лихачёвых. Старший брат археолога Андрея Лихачёва, способствовал сбережению его коллекции и созданию в Казани городского музея. Один из исследователей Дальнего Востока России, в его честь назван пролив в Тауйской губе и два мыса — в Анадырском заливе и заливе Петра Великого.

Член Русского и Французского Географических обществ, Международного института морских арбитров, Колумбийского общества, и других.

Биография

Родился в родовом поместье Полянки-Никольское, Спасского уезда Казанской губернии, первенец и старший сын в семье. Когда Ивану было 9 лет, скончался его отец — отставной штаб-ротмистр Фёдор Семёнович Лихачёв (1795—1835). Он вырос под сильным духовным влиянием матери — Глафиры Ивановны, урождённой Панаевой; домашним учителем был выпускник Петербургского университета Константин Кузнецов. Ивана обучали «по курсам, употребляемым в Морском корпусе». В возрасте 13 лет он переехал в Петербург, поступив в Морской корпус. В 1843 году гардемарин Лихачёв был произведён в мичманы и как отличник учёбы был оставлен при Морском офицерском классе.

В 1844 году был переведён на Чёрное море, в 1848 году произведён в лейтенанты и возвращён в расположение Балтийского флота. В 1850 году на корвете «Оливуца» совершил плавание из Кронштадта на Дальний Восток, с октября 1851 года (после гибели прежнего командира) командовал этим корветом. В период пребывания в Охотском море, на Камчатке и в Русской Америке, занимался гидрометеорологическими исследованиями, разведкой якорных стоянок.

В марте 1853 года капитан-лейтенант Лихачёв по состоянию здоровья сдал командование корветом Н. Н. Назимову и из Аяна возвратился через Сибирь в Петербург, где временно получил должность помощника редактора журнала «Морской сборник». После начала Крымской войны, И. Ф. Лихачёв был назначен флаг-офицером начальника штаба Черноморского флота вице-адмирала В. А. Корнилова. На пароходофрегате «Бессарабия» 6 мая 1854 года Лихачев участвовал в бою с тремя английсикими и французскими пароходами. Накануне оставления Севастополя (26 августа 1855 года) капитан 2-го ранга Лихачёв был сильно контужен в голову. За военные заслуги награждён орденами Св. Анны 2-й степени и Св. Станислава 2-й степени с мечами; в 30-летнем возрасте удостоен чина капитана 1 ранга.

В 1855 году был командирован для перевода трёх новых винтовых корветов («Удав», «Рысь» и «Зубр») на Черное море «в таком виде, чтобы они могли быть немедленно готовы на всякую деятельную службу». По прибытии на Черное море состоял начальником штаба при заведующем морской частью в Николаеве контр-адмирале Г. И. Бутакове.

10 марта 1858 года Лихачёв был назначен адъютантом генерал-адмирала Константина Николаевича, сделался членом Морского учёного и кораблестроительного технического комитета. В январе 1859 года он подал генерал-адмиралу «Записку о состоянии русского флота», в которой доказывал необходимость дальних плаваний судов российского флота и образования в морях Дальнего Востока самостоятельной эскадры. Основываясь на опыте прошедшей Крымской войны, Лихачёв предложил при строительстве нового флота сосредоточить усилия на постройке «блиндированных» фрегатов и приступить к созданию броненосного флота.

Поводом к реализации предложений Лихачёва послужили события в Китае 1858—1860 годов, когда, не удовлетворившись результатом Тяньцзинских договоров 1858 года, правящие круги Англии и Франции предприняли попытку силой оружия установить полный военно-политический контроль над Китаем. В начале января 1860 года в Особом комитете под председательством Александра II решено было собрать в китайских водах эскадру под командованием И. Ф. Лихачёва. 31 января он отправился на пассажирском пароходе из Марселя в Шанхай. Там он зафрахтовал французский пароход «Реми» и вышел на нем в Хакодате. В этом порту Лихачев застал лишь клипер «Джигит», на котором выполнялся ремонт одного из котлов, и транспорт «Японец». В русском консульстве Ивану Федоровичу рассказали о повышенном интересе англичан и французов к заливу Посьета. Не ожидая прибытия остальных кораблей из Николаевска-на-Амуре, И. Ф. Лихачёв 11 апреля занял Залив Посьета и высадил там военный пост. 13 апреля он отбыл в Печилийский залив на формирование эскадры.

2 ноября 1860 года был заключен Пекинский договор, по которому неразграниченная ранее территория Уссурийского края и Амурской области отходила к России. В ознаменование заслуг И. Ф. Лихачёву был присвоен в 35 лет чин контр-адмирала и вручен орден Св. Владимира 3-й степени.

Лихачёв выступил с инициативой основания незамерзающей военно-морской базы на островах Цусима, но из-за недоверия в правящих кругах, потребовал отставки. Она не была удовлетворена, Лихачёва отправили в резерв, после чего он выехал в Европу, официально — «для поправки здоровья». В 1863 году Иван Фёдорович возвратился на действительную службу и возглавил броненосный отряд на Балтийском море. Итогом работы явились «Обзор практического плавания броненосных судов» (1864 год) и «Памятка об обязанностях флаг-офицеров».

За усердие, проявленное при организации броненосной эскадры. И. Ф. Лихачёва наградили орденами Св. Станислава и Св. Анны 1-й степени с мечами. В 1867 году Ивана Фёдоровича сменил адмирал Г. И. Бутаков, для контр-адмирала объединили посты морских агентов (военно-морских атташе) в Лондоне и Париже. За многолетнюю службу на этом посту он был награждён орденом Св. Владимира 2-й степени, чином вице-адмирала (1874), орденом Белого Орла, орденом Св. Александра Невского, однако все его предложения остались нереализованными.

В 1882 году И. Ф. Лихачёв получил предложение занять место председателя Морского технического комитета, но ответил прошением об отставке. Он был уволен со службы в 1883 году с мундиром и пенсией, в возрасте 57 лет. Располагая обширным состоянием и не имея семьи, И. Ф. Лихачёв уехал в Париж, где занялся коллекционированием предметов искусства, изучением языков. В то же время он не порвал связи с флотом, старался знакомить русских морских офицеров со всеми полезными для них новинками, появлявшимися за границей, рецензировал и переводил на русский язык труды иностранных морских специалистов, изобретателей, флотоводцев.

Поражение в войне с Японией и разгром флота стали серьёзным потрясением для адмирала. Он скончался 15 ноября 1907 года в Париже, завещав свою коллекцию и библиотеку в дар родному городу. Тело покойного было доставлено на родину и погребено в монастыре в Свияжске. Ныне могила утрачена.

Научная деятельность

В 1884—1885 годах в «Морском сборнике» опубликовал статьи «Военные суда будущего», «Практические приемы вычисления водоизмещения и остойчивости». В журнале «Русское судоходство» (1888, № 24) опубликовал работу «Служба Генерального штаба во флоте», в которой первым в России высказал идею создания Морского генерального штаба, органа для решения оперативно-стратегических вопросов. Серьёзно занимался археологией, знал несколько иностранных языков, увлекался историей церковно-славянского и русского языков.

Литература

• Список Главного Морского Штаба Его Императорского Величества. — СПб., 1866. — С. 58.
• Назипова Г.Р., Измайлова С.Ю. «Казанский антиквариум». — Казань: Фолиантъ, 2006.

Ссылки

• Болгурцев Б. Н. [web.archive.org/web/20080502235702/cruiserx.narod.ru/lihachev.htm Забытый адмирал] // «Гангут». — 1998. — Вып. 16.

Отрывок, характеризующий Лихачёв, Иван Фёдорович

– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.