Ли Бо

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ли Бо
李白
Дата рождения:

701(0701)

Место рождения:

Суяб, Тан

Дата смерти:

762(0762)

Место смерти:

Данту, Тан

Род деятельности:

Поэт

Жанр:

Поэзия

Язык произведений:

Китайский

Ли Бо (современное произношение Ли Бай) или Ли Тай-бо (кит. 李白; 李太白; 701—762/763 г.) — китайский поэт времён династии Тан. Известный как бессмертный гений поэзии (кит. 詩仙, варианты перевода — «святой поэт», «гениальный поэт»), Ли Бо принадлежит к числу самых почитаемых поэтов в истории китайской литературы и считается одним из крупнейших мировых поэтов, стоящий в одном ряду с именами Данте и Петрарки, Низами и Фирдоуси, Пушкина и Шекспира. Он оставил после себя около 1100 произведений (включая около 900 стихотворений).





Общая информация

Пришедшая на смену феодальной раздробленности объединённая империя Танской династии становится одним из самых крупных государств эпохи. Экономический подъём возрождает Китай: оживляются ремёсла, торговля, сельское хозяйство, прикладное искусство. Императорская столица, Чанъань, становится крупнейшим городом мира с населением, достигавшим миллиона жителей. На этом фоне происходит и всплеск художественного творчества. Танская империя подарила миру целую плеяду талантливых поэтов и стала своеобразным «золотым веком» китайской литературы. Мэн Хао-жань, Ван Вэй, Ду Фу, Бо Цзюйи и другие внесли огромный вклад в китайскую поэзию. В 1708 году Император Канси приказал выпустить «Полное собрание стихов эпохи Тан». Многотомный труд содержал почти пятьдесят тысяч стихотворений. Однако среди более двух тысяч поэтов той эпохи, обладавших различной степенью таланта, принадлежавших к различным направлениям, имя Ли Бо (как и его близкого друга Ду Фу) выделяется особо.

Ли Бо известен своим неуемным воображением, эпатирующей манерой поведения, глубокой философичностью и яркими образами даосов в своей поэзии, а также, по распространённым преданиям, своей любовью к спиртному. Как и Ду Фу, он много времени проводил в путешествиях. Странствия давали пищу его жадному до впечатлений сердцу и взгляду, способному замечать мельчайшие детали. Его гений оказался способен переработать, осмыслить и выразить в творчестве всё воспринятое богатство. Авторы «Истории китайской литературы» отмечали, что «содержание стихов Ли Бо, пожалуй, затронуло все стороны жизни китайского общества, с какими могли сталкиваться мыслящие люди того времени». Академик Василий Алексеев писал о поэте, что «в огромном и ярком потоке поэзии гениальный китаец выразил всё бесконечное богатство народного духа».

В годы Культурной революции книги Ли Бо были сожжены наравне с книгами Пушкина и Шекспира[1][2].

Биография

Родители

О родителях поэта сведений осталось очень мало. В «Книге (о династии) Тан» говорится, что «отец был военачальником в городе Жэньчэн», но исследователи установили, что в действительности в Жэньчэне жил дядя Ли Бо. В стихах поэта отец упоминается лишь однажды — высокий, статный мужчина с белыми бровями.[3]

На самом деле отец поэта не тяготел к службе, возможно, когда-то вынужденно занимался коммерцией, и ряд исследователей, начиная с 1930-х годов называют Ли Бо «сыном богатого купца» или даже «помещика», однако большинство эту формулировку не поддерживает. О том, что отец был состоятельным, свидетельствует его затворническая, но беззаботная жизнь, которой он прожил до глубокой старости.[4] В истории он остался как Ли Кэ, где частица «кэ», прежде всего, означает «пришелец, странник; переселенец; гость», но может иметь и оттенок «купца», «торгового гостя», который привозит товары.[4]

О матери поэта известно ещё меньше — ни имени, ни родовой фамилии, лишь слабо аргументированное предположение, что она происходила из близкого тангутам племени цян. Многие единоплеменники матери жили и в Шу, куда из западных краёв прибыло семейство Ли. Так что не только до пяти лет, но и более длительный период детства Ли Бо жил в «варварской» среде, что дало ему и знание языков, и сказалось на ментальности, восприятии мира, образной и эмоциональной натуре.[4]


Детство

Ли Бо родился в семье богатого торговца. Существует много версий по поводу того, в какой местности родился поэт. Часть исследователей предполагает, что Ли Бо, возможно, родом из области прежнего Туркестана (Тюркского каганата), вблизи современного города Токмак (Токмок), на севере Киргизии. По другой версии местом его рождения считается провинция Ганьсу — по крайней мере, из Ганьсу точно происходили его предки. Когда Ли Бо было пять лет, семья переехала в Цинляньсян (современный г. Цзянъю в провинции Сычуань на юго-западе Китая). Здесь же семья принимает фамилию царствующего дома «Ли».

В государственной школе Ли Бо не обучался, получив домашнее образование. Уже десятилетним мальчиком начинает писать стихи. Свободолюбивый и независимый характер Ли Бо проявляется с юности: достигнув восемнадцати лет, он уходит в горы Миншань в окрестностях Чэнду, где начинает заниматься с наставником-даосом Дун Яньцзы. Это был побег от строго регламентированной жизни феодального государства, следующего нормам конфуцианства: большинство представителей интеллигенции того времени пользовались предоставленной возможностью участвовать в государственной жизни страны и сдавали экзамены на должность чиновника.

Странствия

Когда через несколько лет изучения «естественности» и «недеяния» Ли Бо получает приглашение от крупного уездного чиновника и учёного Су Тина занять одну из административных должностей, он отказывается и отправляется путешествовать.

Годы странствий проходят по родной провинции. Красота природы манит поэта, и в этот период создаются такие произведения как «Песня о луне в горах Эмей», «Навещаю отшельника на горе Дайтянь, но не застаю его», «Одиноко сижу в горах Цзинтиншань» и другие. Насладившись в полной мере живописными видами Сычуани, в двадцать пять лет Ли Бо уезжает путешествовать по Китаю.

В 27 лет Ли Бо оказывается в провинции Хубэй, где на какое-то время останавливается. Здесь он женится на внучке бывшего императорского министра, заводит детей и вместе с семьёй живёт в горах Аньлу. Но даже семья не может привязать его, и он уходит из дома. Оказавшись в Шацю, вместе с друзьями поэт организует группу «Шестеро беспечных из бамбуковой долины». Молодые люди поселяются в горах Цзулай, нигде не служат и лишь получают удовольствие от жизни: пьют вино, пишут стихи и наслаждаются природой, ведя себя как своенравные вольнодумцы, что противоречит конфуцианскому образу благородных мужей.

За годы странствий Ли Бо повстречался с огромным количеством людей всех сословий, множества профессий, разных судеб и характеров. Многим из них он подарил бессмертие, навсегда запечатлев их образ в своих стихах. Молва приписывает Ли Бо заступничество за слабых и униженных, и он действительно отзывчив на чужое горе.

Придворная карьера

В 742 году Ли Бо был представлен ко двору императора Сюань-цзуна и получил высшее академическое звание в Академии Ханьлинь, что открывало ему возможность придворной карьеры. Сам поэт рассматривал её как возможность принести большую пользу стране. Однако император лишь желал иметь при себе талантливого человека, способного как развеселить его, так и запечатлеть его величие, Ли Бо становится одной из многочисленных забав в ряду петушиных боев, забав с наложницами или поисками «эликсира долголетия».

На посту придворного поэта Ли Бо провёл около двух лет. Весной 744 года он покинул двор. По одной из версий, он был изгнан из дворца за отказ явиться по приглашению императора и читать тому стихи. В любом случае, карьера при дворе противоречила его вольнолюбию, и дорожить благосклонностью императора не казалось ему важным. Придворные интриги ещё более способствовали отъезду поэта.

Хочу ли
Знатным и богатым быть?
Нет!
Время я хочу остановить.
«Стихи о краткости жизни»

Свободолюбие было в крови китайских поэтов, и стремление Ли Бо поступать по-своему связывает его с великими предшественниками — Тао Юаньмином и Цюй Юанем.

Впоследствии Ли Бо путешествовал по Китаю до конца жизни. Осенью 744 года в Лояне Ли Бо встречается с тридцатитрёхлетним Ду Фу, что положило начало дружбе двух талантливейших поэтов.

Ссылка и смерть

В 756 году во время восстания Ань Лушаня Ли Бо вновь приглашают на государственную службу. Он соглашается на приглашение, но оказывается, что ко дворцу его звал младший брат императора принц Ли Линь, который предпринимает попытку захватить власть. После разгрома сил принца Бо пускается в бега, но его ловят и сажают в тюрьму в Цзюцзянe. Там его осуждают как государственного преступника и приговаривают к смерти. Однако вмешивается генерал Го Цзы-и. Ли Бо спас его от суда и казни во время своего прошлого пребывания при дворце, когда тот был простым солдатом. Генерал заявляет императору, что меняет свой чин на жизнь поэта. Император соглашается помиловать Ли Бо и ссылает его в далёкий Елан (на территории нынешней провинции Гуйчжоу). Путь в ссылку через всю страну оказывается долгим. Ли Бо успевает написать множество стихов за это путешествие. В Елан он так и не доезжает: в 759 году его догоняет известие об амнистии, и он отправляется обратно на восток.

В 761 году присоединился к идущим на войну отрядам, но болезнь заставила его вернуться в дом родственника, начальника уезда Ли Янбина (который в дальнейшем издал первый сборник стихов поэта), в Данту (ныне провинция Аньхой), где он и умер. По легендарной версии, поэт утонул в реке Гуси, притоке Янцзы, вывалившись пьяным из лодки, когда пытался поймать отражение луны в воде, а затем взлетел на небо. Существует также версия о смерти от отравления ртутью в результате употребления даосских эликсиров долголетия (однако в серьёзных исследованиях эта версия не упоминается).

Творчество и наследие

Гений Ли Бо возник не на пустом месте. В Ли Бо, ярчайшем представителе эпохи Тан, наиболее полно воплотились тенденции, которые возникли в стихосложении в это время.

В эпоху Южных и Северных династий в китайской поэзии торжествовал формализм и подражательство творчеству поэтов времён династии Хань. Формализм приобретал вычурные черты, стихи нередко представляли собой скопления помпезных напыщенных фраз, которыми, по существу, описывались банальные вещи: величие императора, красота его наложниц, скорби о краткости жизни и прочие заезженные темы. Лишь редкие сочинители (например, Тао Юаньмин) не следовали этой всеобщей тенденции.

Эпоха Тан обновила застоявшийся мир китайской поэзии. Шаг за шагом шло преодоление наследия формализма, и уже во второй половине VII века заявляют о себе новые мастера, принесшие обновление в стихосложение: Ван Бо, Ян Цзю, Лу Чжаолинь, Ло Биньван, и особенно Чэнь Цзыан. Язык новых мастеров становился всё ближе разговорному, выспренные темы сменялись картинами реальной жизни. Их творчество предвосхитило появление гения Ли Бо.

Ли Бо приписывается около 1000 стихотворений, но достоверность этого во многих случаях вызывает сомнения. Редки в его творчестве стихи в форме «люй ши», жестко регламентированных в плане стихосложения. Гораздо чаще поэт прибегает к форме «гу ши» («старых стихов»). Однако наиболее известны его работы в жанре юэфу, эмоциональные и часто фантастические. Страстность, энергичность, эмоциональность позволяли поэту переступать рамки стандартов, открывать дверь из обыденности в мир мечтаний. Стих Ли Бо сравнивали со стремительным полётом птицы: «словно ласточка, пронесшаяся над поверхностью вод — то здесь, то там, и её не поймать в силки». Простота стиля позволяла Ли Бо передавать в стихах тончайшие едва уловимые душевные порывы и настроения.

Плывут облака
Отдыхать после знойного дня,

Стремительных птиц
Улетела последняя стая.

Гляжу я на горы,
И горы глядят на меня,

И долго глядим мы,
Друг другу не надоедая.
«Одиноко сижу в горах Цзинтиншань»

Ли Бо часто связывают с даосизмом: это важный элемент его произведений. Но в своем «Духе старины» (Гу фэн) он часто принимает точку зрения конфуцианца-моралиста, и многие его стихотворения достаточно традиционны для тогдашней культуры. В своём творчестве Ли Бо стремиться сплавить рассудочность и трезвый взгляд на мир конфуцианства с мечтательным даосизмом. Борьба с внешним миром путём создания и соблюдения законов и правил находит разрешение в обращении к самому себе, к внутренним радостям, познанию себя в созерцательном общении с природой. В цикле «Дух старины», состоящем из пятидесяти девяти стихотворений, слог поэта замысловат, и требуется усилие, чтобы проникнуть сквозь иносказательность образов, тон стихов полон благородного пафоса: Ли Бо возвеличивает миссию поэта и срывает покровы с общественных язв. Но тот же Ли Бо способен творить стихи настолько простые и прозрачные, что некоторые из них считаются едва ли не народными песнями, что обеспечивает им людскую память сквозь века.

Как и о большинстве гениев (таких, как Моцарт), существует множество легенд о том, насколько легко давалось Ли Бо поэтическое творчество, говорили, что сочиняет он с невиданной скоростью и без последующей правки. Его любимый размер — пяти- и семисловные четверостишия и восьмистишия, но он создавал и более крупные стихотворения, часто циклами по 3-12 произведений. Ли Бо черпал вдохновение в размышлениях о чистой Древности, а также в наблюдениях за природой и человеческой жизнью. Обладая недюжинным воображением, Ли Бо мог создавать изящные примеры полного использования элементов китайского языка. Его произведения впечатляют не только из-за начитанности и эрудиции автора (как у Ду Фу), а ещё и за счёт неудержимой фантазии и отождествления читателем себя со свободомыслящей личностью автора.

Дружба Ли Бо с Ду Фу, их жизнь в один и тот же узкий период времени, гениальность обоих, привела к тому, что этих двух поэтов начали сравнивать между собой, пытаясь определить для каждого своё место в истории и, особенно, в поэтике. Попытки найти каждому своё место невольно приводили к противопоставлению творчества поэтов. Отсюда возникали сравнения подобные тому что творчество Ли Бо — это поэзия весны, а творчество Ду Фу — поэзия осени, что стихи Ли Бо обращены ввысь, к небу, тогда как стихи Ду Фу рождены силами земли. Дальнейшее развитие такого подхода позволило появиться высказываниям, что Ли Бо романтик, а Ду Фу — приверженец реализма.

Однако такие попытки классификации лишают возможности воспринять творчество обоих поэтов более полно и цельно. Восприятие мира восточным человеком отлично от восприятия его воспитанником европейской цивилизации, и это отличие проявлялось намного сильнее в средневековом Китае, чем в современности. Обогативший мир великим множеством изобретений и открытий, Китай, тем не менее, не оформил собственной науки логики. То, что европеец мог видеть как совокупность причинно-следственных связей, весьма определённо обусловливающих состояние той или иной части реальности в текущий момент времени, для человека Востока могло казаться несвязанным друг с другом набором, объединённым лишь ассоциациями и параллелизмом. Красота средневековой китайской поэзии состоит зачастую именно в дискретности, когда стих состоит из строк самоценных самих по себе, а зачастую независимыми являются и отдельные части строки.

Своеобразность китайской поэзии обусловлена также особенностями самого языка. В средневековом китайском языке категории лица, числа и времени зачастую не выражены, только контекст позволяет предположить более точный смысл. Нет чётких различий и между частями речи: одно и то же слово может выступать в роли существительного, глагола, прилагательного. В поэзии эта размытость смыслов проявлялась особенно ярко, однако это считалось достоинством стихов, а не их недостатком, поскольку придавало произведению глубину, позволяло допустить игру ума и воображения в попытке отыскать спрятанный смысл, а, возможно, лишь саму такую игру и ставившую целью.

Смысл не исчерпывается написанным.
Заповедь китайской поэзии.

В силу этого попытки сравнить между собой творчество двух гениев едва ли способны завершиться удовлетворительным результатом, хотя, вероятно, и позволят глубже постичь их стихотворения.

В творчестве Ли Бо дух танской эпохи запечатлелся особенно ярко.

Своё высшее призвание поэт формулировал как «очистить и передать» силами поэзии всё достойное, чтобы оно «засияло светом и озарило тысячелетие вперёд».

Влияние

Западный мир познакомился с его работами благодаря вольным переводам японских версий стихов Ли Бо, сделанным Эзрой Паундом. Впервые на русском языке о Ли Бо написал академик Василий Васильев в «Очерке истории китайской литературы» 1880 года. Одни из первых переводов Ли Бо на русский язык появляются в 1920-е годы (Юлиан Щуцкий и Василий Алексеев публикуют свои переводы в сборнике «Восток» и Антологии китайской лирики). Также поэта переводили Александр Гитович, Николай Гумилёв, Анна Ахматова и другие.

Ли Бо известен на Западе благодаря работам Эзры Паунда, музыке Густава Малера, а также переводам Ханса Бетге, которыми и пользовался Малер.

Мемориал поэта находится в городе Цзянъю (Сычуань).

В честь Ли Бо назван кратер на Меркурии.

Публикации поэта на русском языке

  • Книга о Великой Белизне. М., 2002 (сост. и пер. С. Торопцева)
  • Ли Бо. Дух старины. М., 2004 (сост. и пер. С. Торопцева)
  • Ли Бо. Пейзаж души. С-Пб., 2005 (сост. и пер. С. Торопцева)
  • Поэзия эпохи Тан (7 — 10 вв.): Перевод с китайского. /Ред. Р. Делюсин, Т. Редько, В. Сорокин и др.; сост. и вступ. ст. Л. Эйдлина. — М.: Худож. лит., 1987. — 479 с.
  • Чуский Безумец Ли Бо. М., 2008 (сост. и пер. С. Торопцева)

См. также

Напишите отзыв о статье "Ли Бо"

Примечания

  1. [www.ifes-ras.ru/attaches/books__texts/zhizneopisanie_li_bo.pdf Жизнеописание Ли Бо]
  2. [savetibet.ru/print-1159434720.phtml Войны с книгами.]
  3. Торопцев, 2009, с. 29.
  4. 1 2 3 Торопцев, 2009, с. 30.

Литература

Книги
  • Сисаури В. И.  Книга о Ли Бо. — СПб.: Гиперион, 2015. — 320 с. — ISBN 978-5-89332-251-4.
  • Сорокин В. Ф., Эйдлин Л. З.  Китайская литература. — М., 1962.
  • Торопцев С. А.  Жизнеописание Ли Бо. — М.: ИДВ РАН, 2009. — 286 с.
  • Фишман О. Л.  Ли Бо. Жизнь и творчество. — М.: Издательство восточной литературы, 1958. — 50 с.
  • Cooper A. (1973). Li Po and Tu Fu: Poems Selected and Translated with an Introduction and Notes (Penguin Classics, 1973). ISBN 978-0-14-044272-4.
  • Waley A. (1950). The poetry and career of Li Po (MacMillan Co., New York, 1950).
Статьи
  • Лисевич И. С.  Поэты «Золотого века» Ли Бо и Ду Фу (рус.) // «Литературная учёба» : Журнал. — 1986. — № 6. — С. 195—202. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0203-5847&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0203-5847].
  • Федоренко Н. Т.  Великий Ли Бо (рус.) // «Известия Академии наук СССР, Серия литературы и языка» : Сборник. — 1973. — Т. XXXII, № вып. 3, май-июнь. — С. 237—241.
  • Эйдлин Л. З.  Поэт великого народа (рус.) // «Иностранная литература» : Журнал. — 1962. — № 12, декабрь. — С. 255—257.

Ссылки

  • [www.lib.ru/POECHIN/libo.txt Ли Бо, очерк ]. Н. И. Конрад
  • [lib.ru/POECHIN/ Китайская поэзия на Lib.ru]
  • [afpc.asso.fr/wengu/wg/wengu.php?l=Tangshi&no=-1&auteur=Li_Bai Стихи Ли Бо с иллюстрациями в английском переводе Виттера Биннера (Witter Binner)] (недоступная ссылка с 14-05-2013 (3971 день) — история)

Отрывок, характеризующий Ли Бо

– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.