Ли Сы

Ли Сы
李斯
Дата рождения:	280(0280)
Место рождения:	Шанцай
Дата смерти:	208 до н. э.(-208)
Место смерти:	Сяньян
Гражданство:	Династия Цинь
Род деятельности:	Политик, писатель

Ли Сы (кит. 李斯, пиньинь: Lǐ Sī; ок. 280 до н. э — сентябрь или октябрь 208 до н. э.) — сановник при дворе императора Цинь Шихуана, занимавший должность главного советника в государстве Цинь между 246 до н. э. и 208 до н. э.. Он был убеждённым сторонником легизма, был известен также как выдающийся каллиграф. Во время смерти Цинь Шихуана он организовал заговор совместно с Чжао Гао, в результате которого власть перешла не к старшему сыну, а к младшему — Ху Хаю.

За время исполнения своей должности он определял политику и идеологию Циньского государства, обладал огромной работоспособностью и аналитическим талантом, по его идеям государство превратилось в жестокую военизированную машину, управляемую сложным бюрократическим аппаратом. Под его началом были упорядочены меры и веса, приведена к единому стандарту китайская письменность и введён единый шрифт, он был яростным противником конфуцианства, учёные подвергались жестоким репрессиям.

Ранние годы

Ли Сы родился в местности Шанцай (кит. 上蔡) царства Чу (современная провинция Хэнань). В молодости он был дровосеком, затем сумел получить должность младшего чиновника в Чу. Однажды он обратил внимание, что крысы в отхожем месте были злые и грязные, а в амбаре — сытые и спокойные. Он сделал вывод, что значимость людей определяется их социальным статусом, который каждому впадает случайным образом, и люди не имеют моральных ограничений в стремлении добиться того, что они считают в данный момент наилучшим для них. Он решил сделать карьеру и принялся упорно учиться — это был у него единственный шанс, так как он не принадлежал аристократической семье. Проучившись у выдающегося конфуцианского ученого Сюнь-цзы, он решил поискать счастья в самом сильном государстве того времени — царстве Цинь. Сюнь-цзы не одобрил поступка своего ученика и предупредил, что государственная служба таит в себе много опасностей. На это Ли Сы с усмешкой заявил: «Долго находиться в незнатном статусе, в тяжелом и мучительном материальном положении, осуждать свой век и питать отвращение к политике, выдавать себя за наслаждающегося недеянием совершенномудрого — не лучшая манера поведения для ученого, о мой наставник» (Шицзи, гл. 87).

Карьера в государстве Цинь

В царстве Цинь ему покровительствовал главный советник Люй Бувэй (кит. 吕不韦), и он смог добиться аудиенции императора Цинь Шихуана. Император высоко оценил его идеи о том, как объединить Китай, и стал прислушиваться к его советам.

Однако в 237 году придворные предложили императору изгнать из страны всех чужеземцев. Как уроженец Чу, под это решение подпадал и Ли Сы. Он предстал перед императором и мастерски расписал все преимущества, которые дают иностранцы государству, не забыв упомянуть «знойных девушек Чжао». Приказ об изгнании не был отдан, а за своё красноречие Ли Сы получил повышение.

Согласно «Историческим запискам» (кит. 史记) Сыма Цяня, Ли Сы подготовил устранение принца Ханьфэй-цзы, выдающегося учёного и писателя того времени. Принц был дипломатическим заложником Цинь. Завидуя ему, Ли Сы уговорил Цинь Шихуана посадить его в тюрьму, где заставил его принять яд.

По совету Ли Сы император стал преследовать учёных «ста школ», и в первую очередь конфуцианцев. Историк Сыма Цянь пишет:

«…Однако приверженцы частных школ … поносят законы и наставления, и каждый, услышав о издании указа, исходя из своего учения, начинает обсуждать его. Войдя во дворец, они осуждают всё в своём сердце, выйдя из дворца, они занимаются пересудами в переулках. Поношение монарха они считают доблестью,… собирая низких людей, они сеют клевету. Самое лучшее — запретить это!»

Ли Сы предложил запретить все школы и сжечь все политические книги, наказав смертной казнью тех, кто их хранит, кроме отдельных медицинских и гадательных книг и книг о земледелии. Жёстко преследовались конфуцианцы. В 214 до н. э. были уничтожены все труды Конфуция и устроено массовое сожжение книг, которые было необходимо сдавать властям под угрозой казни, а когда учёные объявили протест, в 213 до н. э. были закопаны (坑) заживо 460 конфуцианцев.

Перед смертью Цинь Шихуан послал письмо своему старшему сыну Фу Су с завещанием, оставляя ему империю и указанием встречать траурный кортеж. Главный евнух Чжао Гао, будучи начальником канцелярии, должен был поставить на письмо печать и отправить. Но он задержал отправку письма, и письмо так и не дошло до адресата.

Когда Цинь Шихуан внезапно умер, Чжао Гао и Ли Сы некоторое время скрывали его смерть. Они поместили гроб с телом императора на повозку, носили еду и принимали письма императору, отвечая на них от его имени. Когда из-за большой жары тело стало разлагаться, они обложили повозку солёной рыбой, чтобы перебить запах. Они же подделали завещание императора, назначив наследником младшего сына Ху Хая, наставником которого был Ли Сы. Они послали от имени Цинь Шихуана старшему сыну Фу Су и генералу Мэн Тяну приказ почётно покончить собой.

Смерть

Весьма характерно, что Ли Сы, столь много сделавший для укрепления легистского режима в царстве Цинь, сам же и стал его жертвой. После смерти Цин Шихуана Чжао Гао с помощью интриг смог взять в свои руки дела государства, уговорив нового императора не принимать чиновников непосредственно. В начале правления по приказу Эрши Хуана (Хухай) были казнены большинство губернаторов и чиновников при дворе. В конце концов очередь дошла и до Ли Сы.

Чжао Гао оговорил Ли Сы перед императором, желая устранить могущественного соперника от дел управления государственным аппаратом. Совершив невероятную карьеру от безвестного дровосека до поста первого министра циньской империи, в возрасте 72 лет Ли Сы испытал такое же невероятное падение — он лишился не только всех постов и званий, но и жизни вместе со всем своим родом. О казни Ли Сы существуют противоречивые сведения. Согласно Сыма Цяню, он был разрублен надвое в пояснице на центральной площади Сяньяна, столицы империи («Шицзи», гл. 87), но «Хуайнань-цзы» и «Янь те лунь» утверждают, что Ли Сы был разорван на части колесницами в городе Юньян, что в уезде Шуньхуа провинции Шэньси. Вместе с Ли Сы, в соответствии с законами империи о государственных преступниках, был истреблен и весь его род до третьего колена.

Наследие

Ли Сы был вдохновителем установления бюрократического аппарата, который после Цинь использовался последующими династиями. Системы мер, весов и денежного обращения были приведены в порядок. Государство Цинь стало очень эффективным и сильным.

Ли Сы привёл в систему китайские иероглифы и ввёл стандартное написание и стандартный шрифт, собрав образцы из разных областей Китая.

См. также

• Пусть расцветают сто цветов
• Цинь Шихуан
• Эрши Хуан
• Чжао Гао

Ссылки

• Сыма Цянь. Исторические записки. Перевод Р. В. Вяткина. Т.7, глава «Биография Ли Сы».
• Сыма Цянь. Исторические записки. Перевод Р. В. Вяткина. Т.2, глава 6.
• Levi, Jean. Han fei tzu (韩非子) // Early Chinese Texts: A Bibliographical Guide / Loewe, Michael ed.. — Berkeley: Society for the Study of Early China, and the Institute of East Asian Studies, University of California, 1993. — P. 115—116. — ISBN 1-55729-043-1.
• Michael, Franz. China through the Ages: History of a Civilization. — Taipei: Westview Press; SMC Publishing, Inc, 1986. — P. 53—67. — ISBN 0-86531-725-9; 957—638-190-8.
• Nivison, David S. The Classical Philosophical Writings // The Cambridge History of Ancient China: From the Origins of Civilization to 221 B.C. / Loewe, Michael & Shaughnessy, Edward L. — Cambridge University Press, 1999. — P. 745—812.

Отрывок, характеризующий Ли Сы

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
Русская война должна бы была быть самая популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана, вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии государей и т.д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую войну защитительной; всякое новое распространение – антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось бы, в началось бы его конституционное правление…
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.]
Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
«Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, – писал он дальше о русской войне, – la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32 e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins de 18000».