Освальд, Ли Харви

Ли Харви Освальд
Lee Harvey Oswald
Род деятельности:	Разнорабочий
Место рождения:	Новый Орлеан, Луизиана, США
Место смерти:	Даллас, Техас, США
Отец:	Роберт Эдвард Ли Освальд-ст. (1896—1939)
Мать:	Маргерет Фрэнсис Клэвери (1907—1981)
Супруга:	Марина Николаевна Прусакова (Марина Освальд Портер)
Дети:	дочь Джун Ли Освальд (June Lee Oswald, р. 1962), дочь Одри Марина Рэйчел Освальд (Audrey Marina Rachel Oswald, р. 1963)

Ли Ха́рви О́свальд (англ. Lee Harvey Oswald; 18 октября 1939, Новый Орлеан, Луизиана, США — 24 ноября 1963, Даллас, Техас, США) — единственный официальный подозреваемый в убийстве американского президента Джона Кеннеди. По закону США умерший не может быть судим, но по выводам Комиссии Уоррена он назван убийцей.

Бывший морской пехотинец США, некоторое время живший (октябрь 1959 — июнь 1962) в Советском Союзе, Освальд был первоначально арестован за убийство полицейского, примерно через 40 минут после того, как был застрелен Кеннеди. Подозреваемый также в убийстве Кеннеди, Освальд отрицал свою причастность к обоим убийствам. Два дня спустя, во время перевода из полицейского управления в окружную тюрьму, Освальд был застрелен владельцем ночного клуба Джеком Руби. Это убийство было показано в прямом эфире.

Согласно выводам Комиссии Уоррена (1964), Освальд 22 ноября 1963 года за 5,6 секунды совершил три выстрела в машину президента с шестого этажа книжного склада в г. Даллас, штат Техас (в результате которых президент Кеннеди был убит, губернатор Техаса Конналли был тяжело ранен, а один из прохожих получил легкое ранение), а затем убил местного полицейского. Согласно выводам комиссии, он «действовал в одиночку и без чьего-либо совета или помощи».

Биография

Детство

Освальд родился в Новом Орлеане 18 октября 1939 года, в семье Роберта Эдварда Ли Освальда-старшего (4 марта 1896 — 9 августа 1939) и Маргариты Фрэнсис Клавье (19 июля 1907 — 17 января 1981). У Освальда было двое братьев — родной Роберт Эдвард Ли Освальд и сводный Джон Эдвард Пик.

Отец Освальда умер до рождения сына, и мать растила детей одна. Когда Освальду было два года, мать вынуждена была отправить детей в детский дом на тринадцать месяцев, так как была не в состоянии содержать их.

В Новом Орлеане в октябре 1955 года Освальд оставил учёбу в школе через месяц после поступления в десятый класс и устроился работать клерком в офисе, а затем курьером в Новом Орлеане. Ради продолжения учёбы его семья вернулась в Форт-Уорт в июле 1956 года, и он был вновь зачислен в 10-й класс в сентябре, но в октябре Освальд снова оставил школу, на этот раз чтобы поступить в Корпус морской пехоты США. Диплом средней школы он так и не получил. До семнадцати лет Освальд проживал в 22 разных местах и поменял 12 школ.

Хотя он с трудом писал связно, он много читал и до 15 лет утверждал, что является марксистом. В своём дневнике он писал: «Я искал своё место в обществе, а затем я открыл для себя социалистическую литературу. Мне пришлось откапывать книги на пыльных полках библиотек». В 16 лет он написал в Социалистическую партию Америки для получения информации о молодежной социалистической лиге, заявив, что он изучал социалистические принципы более пятнадцати месяцев. Тем не менее, Эдвард Вебель, самый близкий друг Освальда в его период жизни в Новом Орлеане, сказал комиссии Уоррена, что в утверждении, будто Освальд изучал коммунизм, было «много вздора». Вебель сказал, что Освальд часто читал «мусор в мягкой обложке».

Служба в морской пехоте

Освальд поступил на службу в Корпус морской пехоты Соединенных Штатов Америки 24 октября 1956 года, в день своего семнадцатилетия. Он боготворил своего старшего брата Роберта и на фотографии полиции, после его ареста в Далласе, видно, что Ли носит кольцо морских пехотинцев брата. Один из очевидцев свидетельствует комиссии Уоррена, что Освальд поступил на службу, возможно, для того, чтобы оторваться от влияния своей властной матери.

Первоначально Освальд проходил обучение как оператор радиолокационной станции. Закончив обучение седьмым в классе из тридцати человек, в июле 1957 года был направлен на базу Макас Эль Торо, а затем в сентябре на базу на военно-морской авиации в Ацуги (Япония) в составе морской эскадрильи Air Control 1.

Как и все морские пехотинцы, Освальд проходил обучение и сдавал экзамен по стрельбе, выбив 212 очков в декабре 1956 года, чуть выше необходимого минимума для квалификации в качестве снайпера. Но в мае 1959 набрал лишь 191 очко, что было на одно очко меньше норматива для «меткого стрелка» («marksman») по шкале «marksman--sharpshooter--expert».

За время службы Освальд трижды попадал под трибунал. Первый раз за то, что прострелил себе локоть из пистолета. А затем за драку с сержантом он был понижен в звании из рядового первого класса до рядового и заключён в тюрьму. В третий раз был наказан за то, что во время ночного караула на Филиппинах он, по непонятным причинам, выстрелил из винтовки в джунгли.

Сослуживцы называли Освальда «Кролик Оззи» по аналогии с мультипликационным персонажем, а иногда «Освальдскович» (англ. «Oswaldskovich») из-за его просоветских взглядов. В декабре 1958 года он был переведён обратно в Эль-Торо, где в задачи его подразделения входило управление полётами для подготовки солдат и офицеров для службы за рубежом. Служившие там офицеры утверждали, что Освальд был компетентным руководителем группы.

Во время службы в морской пехоте Освальд изучал русский язык. В феврале 1959 года он сдал экзамен на знание письменного и разговорного русского языка. Его знания были оценены как слабые. 11 сентября 1959 года он уволился в запас, ссылаясь на то, что его мать нуждается в помощи.

Жизнь в СССР

В октябре 1959 года, незадолго до своего двадцатилетия, Освальд приезжает в Советский Союз. Эта поездка планируется заранее. Он представил несколько фиктивных заявлений в зарубежные университеты с целью получения студенческой визы. Освальд провёл два дня вместе со своей матерью в Форт-Уэрт, а затем 20 сентября отправился на корабле из Нового Орлеана в Гавр (Франция), откуда сразу же переправился в Англию. Приехав в Саутгемптон 9 октября, он сказал таможенным чиновникам, что планирует остаться в Соединённом Королевстве неделю, прежде чем приступить к учёбе в Швейцарии. Но в тот же день он отправился на самолёте в Хельсинки, где 14 октября получил советскую визу. На следующий день Освальд отправился из Хельсинки на поезде и прибыл в Москву 16 октября.

Сразу после прибытия Освальд заявил о своём желании получить советское гражданство, но 21 октября его ходатайство было отклонено. Тогда Освальд вскрыл вены на левой руке в ванне своего гостиничного номера, после чего был помещён в психиатрическую больницу.

31 октября Освальд явился в посольство США в Москве, заявив, что желает отказаться от американского гражданства. О бегстве морского пехотинца США в Советский Союз было сообщено на первой полосе Ассошиэйтед пресс и в других газетах в 1959 году.

Освальд хотел учиться в МГУ, но его направили в Минск работать токарем на «Минский радиозавод имени Ленина», занимающийся производством бытовой и военно-космической электроники. Он также получил пособие, в марте 1960 г. - меблированную однокомнатную квартиру в престижном доме по адресу улица Калинина, 4, квартира 24 (с 1961 г. - улица Коммунистическая) , но при этом находился под постоянным наблюдением.

Через некоторое время Освальду стало скучно в Минске. В январе 1961 года он пишет в своём дневнике: «Я начинаю пересматривать своё желание остаться. Работа серая, деньги негде тратить, нет ночных клубов и боулинга, нет мест отдыха, кроме профсоюзных танцев. С меня достаточно». Вскоре после этого Освальд (который официально не отказался от гражданства США) написал в посольство США в Москве запрос на возвращение его американского паспорта и предложение вернуться в США, если обвинения против него будут сняты.

В марте 1961 года Освальд познакомился с 19-летней студенткой Мариной Николаевной Прусаковой, и менее чем через шесть недель они поженились. 15 февраля 1962 года у Освальда и Марины родилась дочка Джун. 24 мая 1962 года Освальд и Марина получают в посольстве США в Москве документы, позволяющие ей эмигрировать в США, после чего Освальд, Марина и их маленькая дочь покинули Советский Союз.

Жизнь в Далласе

После возвращения в Америку Освальд с семьёй поселился в метроплексе Даллас/Форт-Уэрт, недалеко от матери и брата Роберта, и начал писать мемуары о жизни в Советском Союзе. Хотя он в конце концов отказался от этого проекта, в поисках материалов он познакомился с русскими эмигрантами в этом районе. В своих показаниях комиссии Уоррена Александр Клейнлерер сказал, что русские эмигранты сочувствовали Марине, Освальда же просто терпели, так как считали его грубым и высокомерным.

Хотя русские эмигранты прекратили общаться с Мариной, Освальды подружились с 51-летним русским эмигрантом Джорджем де Мореншильдом (англ. George de Mohrenschildt) хорошо образованным геологом-нефтяником. Уроженец России, де Мореншильд сообщил Комиссии Уоррена, что Освальд «… замечательно владел русским языком». Марина в то же время подружилась с двумя квакерами: Рут Пэйн, которая пыталась учить русский язык, и её мужем Михаилом, который работал в «Bell Helicopter». Рут Пэйн утверждала, что она впервые встретилась с Освальдами на вечеринке, устроенной Джорджем де Мореншильдом.

В Новом Орлеане

24 апреля 1963 года Освальд приехал в Новый Орлеан и устроился на работу в Reily Coffee Company, владелец которой, Уильям Рейли, был членом организации Crusade to Free Cuba Committee, выступающей против режима Кастро. Освальд работал смазчиком на «Reily», но был уволен в июле, «потому что его… работа не была удовлетворительной и потому, что он проводил слишком много времени, слоняясь в гараже по соседству, где он читал журналы об оружии и охоте».

26 мая Освальд написал письмо в Нью-Йоркскую штаб-квартиру комитета Fair Play for Cuba Committee, выступавшего в поддержку Кубинской революции, в котором предложил взять в аренду за свой счет небольшой офис, с целью формирования филиала FPCC в Новом Орлеане. В ответе, который Освальд получил через три дня, ему не рекомендовали открывать офис, «по крайней мере не … в самом начале». В последующем письме Освальд ответил: «Несмотря на ваш совет, я решил открыть офис сразу».

Будучи единственным членом Ново-Орлеанской ячейки FPCC, Освальд в местной типографии напечатал 500 анкет, 300 членских билетов и 1000 листовок с заголовком «Руки прочь от Кубы». По словам Марины, Ли сказал ей подписать его членский билет именем «A.J. Hidell».

5 и 6 августа Освальд посетил магазин кубинского эмигранта Карлоса Бронье (англ. Carlos Bringuier). Бронье был делегатом Революционного Студенческого Директората (DRE), организации, выступающей против режима Фиделя Кастро. Позже Бронье рассказал комиссии Уоррена, что он считал, что целью посещений Освальда было внедрение в его группу. 9 августа Освальд в центре Нового Орлеана раздавал листовки в поддержку Кастро. Бронье столкнулся с Освальдом, утверждая, что он уведомлен о листовках Освальда от друга. Завязалась драка, и Освальд, Бронье и два друга Бронье были арестованы за нарушение общественного порядка. Перед тем как покинуть полицейский участок, Освальд захотел поговорить с агентом ФБР. Приехавший агент Джон Куигли более часа беседовал с Освальдом.

Одна из листовок Освальда с его собственноручной пометкой была отправлена с адреса «544 Камп Стрит». Этот адрес находился в Здании «Ньюмен Билдинг», в котором с октября 1961 по февраль 1962 года размещался радикальный Кубинский революционный совет. В том же здании находилось частное детективное агентство Гая Банистера, бывшего агента ФБР. Агентство Банистера занималось расследованием деятельности выступающих против Кастро организаций в районе Нового Орлеана. В сентябре 1960 года ЦРУ рассматривало возможность использования агентства Гая Банистера для внешней разведки.

В конце 1970-х годов Специальный комитет по терроризму исследовал возможную связь Освальда и агентства Банистера. Хотя Комитет не смог допросить Гая Банистера, так как он умер в 1964 году, комитет допросил его брата Росса. Росс сказал Комитету, что его брат неоднократно говорил об Освальде и его листовках. Росс предположил, что Освальд использовал адрес «544 Камп Стрит» для отправки листовок, чтобы спровоцировать Гая.

Секретарь Гая Баниссера, Дельфина Робертс, рассказывала писателю Энтони Саммерсу, что она видела Освальда в офисе Банистера, когда он заполнял одну из анкет агентов. Она утверждала, что Освальд неоднократно приходил в офис. Он, казалось, был знаком с Банистером. Специальный комитет по терроризму изучил показания Робертс и установил, что из-за противоречий в её показаниях и отсутствия независимых подтверждений достоверность её заявлений не может быть установлена.

Деятельность Освальда в середине 1963 года в Новом Орлеане была позже изучена окружным прокурором Нового Орлеана Джимом Гаррисоном как часть его расследования по делу Клея Шоу в 1969 году. Гаррисона особенно интересовал соратник Гая Банистера — человек по имени Дэвид Ферри — и его возможная связь с Освальдом, от которой сам Ферри отказывался. Ферри умер до того, как Гаррисон завершил своё расследование. Шоу, обвинённый в заговоре с целью убийства Джона Кеннеди, был признан невиновным.

В Мексике

Подруга Марины, Рут Пэйн, отвезла Марину с ребёнком на машине из Нового Орлеана в свой дом в Ирвинге, штат Техас, недалеко от Далласа, 23 сентября 1963 года. Освальд остался в Новом Орлеане, по крайней мере, ещё на два дня, чтобы получить чек по безработице. Через некоторое время вместо Далласа он поехал на автобусе в Хьюстон, откуда отправился в Мексику. По дороге он рассказывал другим пассажирам, что планирует поездку на Кубу. В Мехико он обратился за транзитной визой в посольство Кубы, утверждая, что желает посетить Кубу на обратном пути в Советский Союз. Кубинские чиновники настаивали на предварительном одобрении со стороны советского посольства.

Освальд обратился в советское посольство в Мексике и попросил предоставить убежище. С ним беседовал разведчик КГБ под прикрытием Николай Леонов, который впоследствии вспоминал:

Передо мной предстал очень худой, я бы даже сказал, истощённый человек с бегающими, нервными глазами и болезненно трясущимися руками. Освальд пожаловался, что после возвращения в Соединённые Штаты из СССР, где он работал на автомобильном заводе в Минске, его постоянно преследуют неизвестные лица и организации. Я предложил ему написать заявление в Президиум Верховного совета: он испортил полдюжины листов бумаги, и несмотря на то, что я практически диктовал ему текст письма, он так и не смог завершить его. У него так тряслись руки, что он рвал пером бумагу, и, в конце концов, плюнул на всё, назвал советских дипломатов бюрократами и бездушными людьми, заявил, что не может ждать четыре месяца, необходимые для рассмотрения его документов, и пойдёт в кубинское посольство. Освальд всё время говорил, что за ним следят, и поэтому он был вынужден приобрести револьвер. Он продемонстрировал его мне, открыл барабан, и вдруг из него высыпались патроны. Мы с ним вдвоём на четвереньках собирали их, чтобы вновь заложить в барабан. И вот через некоторое время я узнаю́, что этот человек убил американского президента. Думаю, он был физически на это не способен. Чтобы выстрелить из снайперской винтовки на расстояние 200—300 метров, нужно иметь хорошие спортивные данные и железные нервы. Ни того, ни другого у него не было.

Пять дней Освальд курсировал между консульствами, добиваясь получения визы. В конце концов кубинский консул отклонил запрос, сказав, что такой человек, как Освальд, вместо оказания помощи Кубинской революции приносит только вред.

Возвращение в Даллас

В октябре 1963 года соседка Освальда Рут Пэйн сообщила, что на книжном складе, где работает её сын Уэсли Фрейзер, имеется вакансия, и 16 октября, после собеседования, Освальд приступил к работе. Всю неделю Освальд жил в Далласе на съёмной квартире, а на выходные ездил к семье в Ирвинг. Поскольку сам Освальд машину не водил, то по понедельникам и пятницам ездил с Уэсли Фрейзером.

20 октября в семье Освальдов родилась вторая дочь.

Покушение на генерала Уолкера

Марина Освальд сообщила комиссии Уоррена, что Ли Харви Освальд признался ей в ночь на 10 апреля 1963 года, что он стрелял в генерала Эдвина Уолкера и в тот же вечер спрятал винтовку. Комиссия Уоррена пришла к выводу, что 10 апреля 1963 года Освальд попытался убить генерал-майора в отставке Эдвина Уолкера, ярого антикоммуниста, сторонника сегрегации и члена «Общества Джона Бёрча». В 1961 году Уолкер был отстранен от командования 24-й дивизией американской армии в Западной Германии за распространение правой литературы в своих войсках. В дальнейшем Уолкер резко выступал против расовой интеграции в университете штата Миссисипи, что привело к его аресту. Он был помещен в психиатрическую больницу по приказу брата президента Кеннеди, генерального прокурора Роберта Кеннеди, но большое жюри отказалось обвинять его. Жена Освальда Марина рассказала комиссии Уоррена, что Освальд считал Уолкера лидером «фашистской организации».

В марте 1963 года Освальд заказал по почте винтовку «Carcano» калибра 6,5 мм, используя псевдоним «А. Хиделл». Таким же способом он приобрёл револьвер «Smith & Wesson» Model 10, калибра .38.

Комиссия Уоррена пришла к выводу, что Освальд стрелял в Уолкера через окно с расстояния менее 30 метров, в то время как генерал сидел за столом в своём доме; пуля попала в оконную раму, а её фрагменты ранили Уолкера в предплечье. Марина сообщила комиссии Уоррена, что Освальд сказал ей, что он стрелял в Уолкера. Специальный комитет по терроризму США заявил, что «настоятельно рекомендуется представить доказательства», что именно Освальд осуществлял стрельбу.

До убийства Кеннеди в Далласе у полиции не было подозреваемых по делу о стрельбе в Уолкера, но подозрение пало на Освальда через несколько часов после его ареста. Пуля, ранившая Уолкера, была слишком деформирована для проведения баллистической экспертизы, но нейтронно-активационный анализ позже показал, что она, «весьма вероятно», сделана тем же производителем и выпущена из той же винтовки, что и те две пули, которые позже поразили Кеннеди.

Убийство Кеннеди и Типпита

Накануне

В ноябре 1963 года агенты ФБР в то время, когда Ли Харви отсутствовал, дважды посещали семью Пейна для получения информации о Марине, которую подозревали в том, что она — советский агент. Примерно за неделю до визита Кеннеди Освальд посетил отделение ФБР в Далласе, чтобы встретиться со специальным агентом Джеймсом Хости, но поскольку Хости не было на месте, Освальд оставил ему записку следующего содержания: «Пусть это будет предупреждением я взорву ФБР и Департамент полиции Далласа, если не прекратите беспокоить мою жену. Подпись: Ли Харви Освальд». Мнения насчёт содержания записки разделились — пригрозил ли Освальд «взорвать ФБР» или просто «сообщить об этом в вышестоящие инстанции». Хости сообщил, что в записке говорилось: «Если вы что-нибудь хотите узнать обо мне, приходите поговорить со мной напрямую. Если вы не перестанете беспокоить мою жену, я приму меры и сообщу об этом в соответствующие органы».

По словам агента ФБР Джеймса Хости, через два дня после убийства руководитель секретариата отделения ФБР в Далласе Дж. Гордон Шанклин приказал уничтожить записку, оставленную Освальдом. Но в своих показаниях перед комиссией Уоррена Шанклин утверждал, что не давал такого распоряжения и сообщил, что ничего не слышал о такой записке. ФБР признало, что показания Хости и Шанклина противоречили друг другу, но это дело расследоваться дальше не будет.

Убийство

За несколько дней до прибытия Кеннеди в нескольких газетах был описан маршрут проезда президентского кортежа, в том числе было указано, что он будет проходить мимо книжного склада, в котором работал Освальд. 21 ноября (четверг) Освальд попросил Фрейзера съездить в Ирвинг, что было необычно в середине недели, заявив, что он забыл забрать карнизы для своей съёмной квартиры. На следующее утро в пятницу он вернулся в Даллас с Фрейзером. Дома он оставил 170 долларов и обручальное кольцо, но взял с собой длинный бумажный мешок. Коллега Освальда Чарльз Гивенс сообщил, что он видел Освальда на шестом этаже склада в 11:55, за 35 минут до убийства.

Позиция стрелка

По данным ряда правительственных расследований, в том числе комиссии Уоррена, около 12:30 22 ноября, когда кортеж Кеннеди проезжал по Дили-плаза, Освальд трижды выстрелил из винтовки с шестого этажа, из окна в юго-восточном углу склада школьных учебников, убив президента и серьёзно ранив губернатора Техаса Джона Конналли. Когда через 15—20 минут после убийства полицейские прибыли на шестой этаж здания, угловое окно было наполовину приоткрыто. Место стрельбы в углу помещения было отгорожено стенкой из картонных коробок из-под книг, чтобы снайпер смог спокойно действовать незамеченным случайными свидетелями. Такие же коробки были, по мнению специалистов, использованы как опора для стрелка, поскольку угол прицеливания очень крутой, иначе для первого выстрела стрелок должен почти стоять у окна. Освальд действовал крайне практично, он не стрелял из самой выгодной позиции — пока лимузин двигался прямо на стрелка и когда делал поворот. Он подождал, пока эскорт начнёт удаляться по Элм Стрит. Таким образом, сотрудники безопасности не увидели ствола винтовки в окне, агенты смотрят в основном вперёд и в стороны, а остающееся позади пространство считается проверенным. Дистанция стрельбы была короткой — 80 м.

По данным следствия, сразу после выстрелов Освальд прошёл через весь этаж от места стрельбы, где остались гильзы, и спрятал винтовку за картонными коробками непосредственно перед выходом. Затем он спустился по задней лестнице. Полицейские прочёсывали этаж за этажом, готовые к перестрелке, но только один полицейский встретил Освальда. Через полторы минуты после стрельбы, на втором этаже в столовой, Освальд столкнулся с полицейским Маррионом Бейкером в сопровождении начальника Освальда, Роя Трулли. Бейкер отпустил Освальда после того, как Трулли опознал его как своего работника. (Бейкер первоначально написал в своём заявлении в ФБР, что Освальд «пил кока-колу». Затем он изменил свою историю и не упомянул о кока-коле в своих показаниях комиссии Уоррена). Освальд вышел со склада через главный вход перед тем, как полиция заблокировала его. Руководитель Освальда, Рой Трулли, позже указал офицерам полиции, что Освальд был единственным сотрудником, который пропал. Сейчас в этом здании действует музей — Sixth Floor-museum, где сохраняется обстановка трагического дня.

Около 12:40 Освальд сел на автобус, но вышел, не доезжая двух кварталов до места жительства. Затем он сел на такси и примерно в 13:00 приехал домой. По словам его экономки Робертс, он сразу же быстро отправился в свою комнату. Робертс утверждала, что Освальд вышел через несколько минут уже в пиджаке, которого на нём не было, когда он вошёл. Последний раз она видела Освальда стоящим на автобусной остановке.

Освальд был замечен свидетелем недалеко от перекрёстка Восточной 10-й улицы и Северной Паттон-авеню, на расстоянии около 1,4 километра к юго-востоку от дома, где он жил. По данным комиссии Уоррена, Освальд был остановлен патрульным полицейским Типпитом, беседовавшим с ним через окно машины. Между 13:11 и 13:14 Типпит стал выходить из своего автомобиля и сразу же был убит четырьмя выстрелами. Многочисленные свидетели слышали выстрелы и видели уходящего человека с револьвером. На месте происшествия были обнаружены четыре гильзы, по заключению экспертов (составленному ещё до работы комиссии Уоррена) извлечённые из револьвера, позже найденного у Освальда. Тем не менее, пули, извлечённые из тела Типпита, не были идентифицированы как выпущенные из револьвера Освальда.

Арест

Уборщик магазина Джонни Брюер сообщил, что спустя несколько минут он увидел Освальда, прячущегося в нише у входа в магазин. Посчитав его действия подозрительными, Брюэр проследил за ним и заметил, как Освальд прошёл по улице и проник в находящийся рядом Театр Техаса, не заплатив за вход. Он сообщил об этом контролёру театра, который позвонил в полицию примерно в 13:40.

Когда приехала полиция, Брюер опознал его, и Освальд вышел сдаться со словами: «Ну всё, это конец», а затем ударил офицера. После борьбы он был разоружён. Когда его выводили из театра, Освальд крикнул, что он — жертва жестокости полиции.

Около 2 часов пополудни Освальд был доставлен в здание департамента полиции, где был допрошен детективом Джимом Лавелом по делу об убийстве полицейского Типпита. Когда капитан Д. Уилл Фриц услышал имя Освальда, он сказал, что это сотрудник книжного склада, объявленный пропавшим без вести и подозреваемый в убийстве Кеннеди. Освальд был арестован; ему было предъявлено обвинение в обоих убийствах.

Вскоре после своего ареста Освальд, встретившись с журналистами в коридоре, заявил: «Я ни в кого не стрелял. <…> Меня задержали, потому что я жил в Советском Союзе. Я просто козёл отпущения!» (англ. They’re taking me in because of the fact I lived in the Soviet Union. I’m just a patsy!) Позже, на пресс-конференции, журналист спросил: «Вы убили президента?». Освальд, которому к этому времени уже было предъявлено обвинение в убийстве Типпита, но ещё не предъявлено обвинение в убийстве Кеннеди, ответил: «Нет, меня в этом не обвиняли. Мне никто не говорил про это. Впервые я услышал об этом, когда кто-то из репортёров в зале спросил меня об этом». Когда его выводили, ему был задан вопрос: «Как вы повредили свои глаза?». Освальд ответил: «Меня ударил полицейский».

Допрос в полиции

Освальда допрашивали несколько раз в течение тех двух дней, пока он находился в Департаменте полиции Далласа. Он отрицал убийство Кеннеди и Типпита, отрицал владение винтовкой, сказал, что две его фотографии с винтовкой и пистолетом в руках были фальшивками, отрицал, что говорил своему коллеге, что хотел ехать в Ирвинг за карнизами, отрицал пронесение длинного тяжёлого пакета на работу в утро убийства. Комиссия Уоррена также отметила, что Освальд отрицал знакомство с А. Д. Хиделлом, а когда ему показали поддельную карту, которая была у него в момент ареста, отказался отвечать на любые вопросы, касающиеся его, сказав: «…у вас есть карта, и вы сами знаете о нём столько же, сколько и я». Комиссия Уоррена отметила, что поддельная карта была выписана на имя «Алек Джеймс Хиделл» (англ. Alek James Hidell).

Во время своего первого допроса в пятницу 22 ноября на вопрос, где он был в момент убийства президента, Освальд ответил агенту ФБР Джеймсу Хости и капитану полиции Далласа Уиллу Фрицу, что он обедал на первом этаже склада, а затем поднялся на второй этаж за кока-колой, где встретился с полицейским. Во время последнего допроса 24 ноября, по данным инспектора Гарри Холмса, Освальда снова спросили, где он был в момент стрельбы. Холмс (присутствовавший на допросе по приглашению капитана Фрица) утверждал, что Освальд ответил, что он работал на верхнем этаже, а после стрельбы спустился вниз, где столкнулся с полицейским.

Освальд несколько раз во время допросов и встреч с журналистами требовал адвоката. Но когда представитель Коллегии адвокатов Далласа встретился с ним в камере в субботу, Освальд отказался от его услуг, заявив, что хочет, чтобы его интересы представлял Джон Абт, главный юрисконсульт Коммунистической партии США, или юрист, связанный с Американским союзом защиты гражданских свобод. Освальды и Рут Пэйн пытались связаться с Абтом по телефону несколько раз в субботу и воскресенье, но Абт уехал на выходные. Освальд также отклонил предложение своего брата Роберта воспользоваться услугами местного адвоката.

Убийство Освальда

В воскресенье, 24 ноября, Освальда вели через подвал полицейского управления Далласа для перевода в окружную тюрьму Далласа. В 11:21 владелец ночного клуба в Далласе Джек Руби вышел из толпы и выстрелил Освальду в живот. Освальд умер в 13:07 всё в той же больнице Далласа «Парклэнд», где двумя днями ранее умер Кеннеди.

Перевод Освальда широко освещался СМИ в прямом эфире; свидетелями произошедшего стали миллионы телезрителей. Это событие также было запечатлено на широко известной фотографии (слева). Руби позже сказал, что он потерял голову от убийства Кеннеди и что его мотивом для убийства Освальда было «…избежать расстройства миссис Кеннеди рассмотрением этого дела в суде» (англ. …saving Mrs. Kennedy the discomfiture of coming back to trial). Существует версия, что действия Руби были частью заговора.

Освальд был похоронен на кладбище Форт-Уэрт Роуз Хилл Парк Мемориал. На надгробии в настоящее время есть только надпись «Освальд». Оно было заменено после того, как было украдено оригинальное, на котором было полное имя и даты рождения и смерти.

Официальные расследования

Комиссия Уоррена

Комиссии Уоррена, созданная президентом Линдоном Джонсоном для расследования убийства, пришла к выводу, что Освальд действовал в одиночку (эта точка зрения известна как теория боевика-одиночки). Комиссия не смогла установить мотивы действий Освальда:

Очевидно, что у Освальда была предопределенная враждебность по отношению к окружающей его среде. Ему, кажется, не удалось установить серьёзные отношения с другими людьми. Он был вечно недоволен окружающим его миром. Задолго до убийства он выразил свою ненависть к американскому обществу и действовал в знак протеста против него. Поиски Освальдом того, что он считал идеальным обществом, были обречены с самого начала. Он искал для себя место в истории — роль «великого человека», который был бы признан в своё время. Приверженность к марксизму и коммунизму, как представляется, была ещё одним важным фактором в его мотивации. Он также продемонстрировал способность действовать решительно и без оглядки на последствия, если такие действия будут способствовать достижению сиюминутных целей. Этот и многие другие факторы могли сформировать характер Ли Харви Освальда, и возник человек, способный на убийство президента Кеннеди.

Оригинальный текст (англ.)  

It is apparent, however, that Oswald was moved by an overriding hostility to his environment. He does not appear to have been able to establish meaningful relationships with other people. He was perpetually discontented with the world around him. Long before the assassination he expressed his hatred for American society and acted in protest against it. Oswald’s search for what he conceived to be the perfect society was doomed from the start. He sought for himself a place in history — a role as the “great man” who would be recognized as having been in advance of his times. His commitment to Marxism and communism appears to have been another important factor in his motivation. He also had demonstrated a capacity to act decisively and without regard to the consequences when such action would further his aims of the moment. Out of these and the many other factors which may have molded the character of Lee Harvey Oswald there emerged a man capable of assassinating President Kennedy.

— [www.archives.gov/research/jfk/warren-commission-report/chapter-7.html#conclusions Warren Commission Report, Chapter 7: Unanswered Questions]

Расследование комиссии было закрыто, но около 3 % материалов до сих пор не обнародованы, что продолжает провоцировать домыслы среди исследователей убийства Кеннеди.

Рэмси Кларк

В 1968 году Группа Рэмси Кларка изучила различные фотографии, рентгеновские снимки, документы и другие доказательства, пришла к выводу, что Кеннеди был убит двумя пулями сверху и сзади, одна из которых прошла у основания шеи справа, не задев кость, другая, оказавшаяся смертельной, вошла в череп сзади справа.

Специальный комитет по терроризму

В 1979 году после анализа доказательств и предварительного расследования, Специальный комитет по терроризму США пришёл к выводу, что Освальд действовал в одиночку. Однако в конце разбирательства Комитету была представлена аудиозапись звуков, которые якобы были слышны в Дили-плаза до, во время и после выстрелов. После экспертизы Комитет пересмотрел своё решение и сообщил, что есть высокая вероятность того, что в Кеннеди стреляли два киллера и Кеннеди, вероятно, убит в результате заговора. Хотя Комитет и был не в состоянии идентифицировать другого бандита или масштаб заговора, он сделал ряд дополнительных выводов о вероятности или малой вероятности того, что существуют определённые группы, которые могли быть заинтересованны в устранении Кеннеди.

Достоверность записи была поставлена под сомнение; некоторые вообще не считали эту запись записью убийства. Главный адвокат комитета Г. Роберт Блейк рассказал ABC News в 2003 году, что по меньшей мере 20 человек слышали выстрел с травяного холма и что заговор доказан на основе свидетельских показаний и акустических данных, но в 2004 году он говорил об этом уже с меньшей уверенностью. Полицейский Маклейн, чья запись рации, установленной на его мотоцикле, использовалась в качестве доказательства, неоднократно заявлял, что он ещё не был на Дили-плаза в момент убийства. Маклейн спрашивал: «Если бы это было моё радио на моём мотоцикле, то почему не слышно езды с ускорением и воя моей сирены, когда мы тут же понеслись в больницу?»

В 1982 году группа из двенадцати учёных, назначенных Национальной академией наук (НАН) во главе с Но́рманом Ра́мзеем, сделала вывод, что запись, представленная в Комитет, имела серьёзные недостатки. Впоследствии, в 2001 году, в статье в журнале Science and Justice британского Судебно-медицинского общества, заявил^[кто?], что в расследовании НАН были недостатки, и сделал вывод с 96,3 процентами уверенности, что по меньшей мере два киллера стреляли по президенту Кеннеди, и что по крайней мере один выстрел был сделан с травяного холма.

Другие расследования и версии

Многие критики не согласились с результатами работы комиссии Уоррена и предложили ряд других версий: например, что Освальд был в сговоре с другими или не принимал участия вообще, но был подставлен.

В октябре 1981 года с согласия Марины, могила Освальда была вскрыта для проверки версии, предложенной писателем Майклом Эддоусом: что во время пребывания Освальда в СССР он был заменён на двойника и именно этот двойник, а не Освальд, убил Кеннеди и похоронен в могиле Освальда, и что на эксгумированых останках, следовательно, нет хирургического шрама, который, как известно, был у Освальда. Тем не менее, сравнение стоматологических снимков Освальда и эксгумированного трупа подтвердило, что похоронен именно Освальд. Шрам также присутствовал.

В 2010 году оригинальный гроб Освальда был продан с аукциона за $ 87 000.

Фотографии на заднем дворе

«Фотографии на заднем дворе» сделаны Мариной Освальд, предположительно, около 31 марта 1963 года фотоаппаратом Освальда. На одной из них Освальд держит две марксистские газеты The Militant и The Worker и винтовку, пистолет находится в кобуре. После ареста Освальд утверждал, что фотография была подделкой, но в 1964 году Марина в свидетельских показаниях сообщила, что она сделала эту и другие фотографии по желанию Освальда. Позже она это неоднократно подтверждала. Эти фотографии отмечены как CE 133-А и CE 133-B. На CE 133-А Освальд держит винтовку в левой руке и газеты в правой. На фото СЕ 133-B Освальд держит винтовку в правой руке. Мать Освальда сообщила, что на следующий день после убийства она и Марина уничтожили ещё одну фотографию с Освальдом, где он держит винтовку двумя руками над головой; надпись на фотографии гласила: «Моей дочери Джун».

1 апреля 1977 года Специальный комитет по терроризму получил ещё один снимок CE-133-А от вдовы Джорджа де Мореншильда. На обратной стороне было написано на русском языке: «Охотник на фашистов — ха-ха-ха!». Также на лицевой стороне фотографии было написано на английском: «Для моего друга Джорджа, Ли Освальд, 5/IV/63». Экспертиза почерка установила, что надпись на английском языке и подпись сделаны рукой Освальда. После двух фотографий и одного негатива, Комитет Сената по разведке нашёл в 1976 году третью фотографию на заднем дворе (CE 133-C), на которой Освальд стоит с газетами в правой руке.

Эти фотографии, широко известные как одни из самых существенных доказательств против Освальда, были подвергнуты тщательной экспертизе. Эксперты, с которыми консультировался Специальный комитет по терроризму, пришли к выводу, что они были подлинными. Марина Освальд всегда утверждала, что она сама делала эти снимки, и фотография от де Мореншильда с автографом Освальда чётко указывает, что они существовали и до убийства Кеннеди. Тем не менее, некоторые продолжают оспаривать их подлинность, обращая внимание, в частности, на прямой подбородок (на других фотографиях он заострённый) и на наклон тела, как если бы человек на фотографии опирался на стену. Учёный Хани Фарид провёл цифровой анализ фотографий и пришёл к выводу, что фотографии почти наверняка не были изменены.

Освальд в популярной культуре

• Фильм «Джон Ф. Кеннеди. Выстрелы в Далласе», режиссёр Оливер Стоун — в фильме подробно рассматривается предположительная версия заговора с убийством и последующими событиями. Освальда играет Гэри Олдман.
• В фильме «Из мира в мир» в одном из параллельных миров Кеннеди убивает президента Освальда.
• Ли Харви Освальд является персонажем манги Наоки Урасавы Billy Bat. По сюжету манги он не является убийцей Кеннеди, но позволяет поймать себя, чтобы спасти свидетельницу, которая видела настоящих убийц.
• Сюжет книги Стивена Кинга «11/22/63» посвящён рассказу о попытке главного героя спасти президента Кеннеди от убийства путём предотвращения рокового выстрела Освальда. В 2016 году по роману был снят сериал.
• В телесериале «Тёмные небеса» (Dark Skies) есть эпизод, в котором убийство Кеннеди представлено как операция инопланетян (Освальд контролируется инопланетянами).
• В телесериале «Квантовый скачок» главный герой доктор Сэм Беккет в первой и второй серии пятого сезона перевоплощается в Ли Харви Освальда— человека, подозреваемого в убийстве президента Джона Кеннеди.
• В кинофильме «Цельнометаллическая оболочка» Стэнли Кубрика комендор-сержант Хартман восхищался навыками убийцы Ли Харви Освальда, а также намекнул, что того учили стрелять в морской пехоте.
• В 12 серии 5 сезона сериала «Кости» предполагаемо расследуется убийство JFK.

См. также

• Убийство Джона Кеннеди

Ссылки

• [mycicerone.ru/content/index.php/Интересные_персонажи#.D0.9B.D0.B8_.D0.A5.D0.B0.D1.80.D0.B2.D0.B8_.D0.9E.D1.81.D0.B2.D0.B0.D0.BB.D1.8C.D0.B4 Дом в Минске, где жил Освальд]
• [www.respublika.info/4192/faces/article17748/ Воспоминания о Ли Харви Освальде рабочих завода «Горизонт»], на котором он работал в Минске в 1960—62 годах.
• [www.respublika.info/4483/exclusive/article23326/ Воспоминания о Ли Харви Освальде-2]
• [www.archive.org/details/HAZE039 Музыкальная компиляция, посвященная Ли Харви Освальду], в которой приняли участие музыканты из Беларуси, России, Польши, Греции, Франции и США.
• [www.photographer.ru/columnists/602.htm Шоу, похожее на гангстерский фильм]
• [news.tut.by/society/375644.html Топ-5 мест в Минске, в которых «засветился» Ли Харви Освальд]

Персоналии   Преступность   США

Отрывок, характеризующий Освальд, Ли Харви

В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.
– Поверьте, – говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, – что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
– Едва ли, – сказал Багратион, – с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, – обратился князь Багратион к Ростову, – стоят там еще его фланкёры?
– С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами, – сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
– А что ж, посмотрите, – сказал он, помолчав немного.
– Слушаю с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья, но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной», проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стоял французский пикет.