Лобанов-Ростовский, Александр Яковлевич
| Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский | |
 | |
| Дата рождения | |
|---|---|
| Дата смерти | |
| Принадлежность | |
| Звание | |
| Сражения/войны | |
| Связи |
отец — Я.И.Лобанов-Ростовский |
Князь Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский (19 июля 1788—26 ноября 1866) — известный в пушкинское время петербургский богач, увлекавшийся историей и коллекционированием. Сын крупного сановника Якова Лобанова-Ростовского, старший брат генерал-лейтенанта Алексея Яковлевича. Основатель Санкт-Петербургского Императорского яхт-клуба.
В центре русской столицы возвёл знаменитый дом напротив Исакиевского собора. Выстроил также новый усадебный дом в вяземской усадьбе Александрино.
Карьера в армии
Представитель младшей линии рода Лобановых-Ростовских. Образование получил в престижном пансионе аббата Николя. В 1801 г. записан на службу в коллегию иностранных дел, в 1802-05 в качестве одного из «архивных юношей» приставлен к Московскому архиву. В 1806 г. определён в Кавалергардский полк с чином корнета.
Он участвовал как в войне с французами в 1807 г., так и в последующей турецкой, где заслужил чин штабс-ротмистра, золотую шпагу и орден св. Владимира 4-й степени с бантом. В Отечественной войне 1812 года князь Лобанов не принимал участие, но с 1813 г. командовал Полтавским казачьим полком, в 1815 г. перешёл в Изюмский гусарский полк, затем около года был в отставке.
В 1817 г. возобновил службу в лейб-гвардии Конном полку как флигель-адъютант князя Волконского. Через два года был переведён в лейб-гвардии Гусарский полк и произведён в полковники. Получив в марте 1828 г. чин генерал-майора, принимал участие в военных действиях против турок, но уже в сентябре был уволен от службы по болезни.
Увлечения
Наследник солидного состояния своих родителей, князь Лобанов в 1811 г. преумножил его браком с одной из самых богатых невест России, дочерью графа Ильи Андреевича Безбородко — Клеопатрой Ильиничной (1791—1840). Богатство позволяло Лобанову-Ростовскому жить открыто и пышно в его громадном доме на Адмиралтейском проспекте. После выхода в отставку он всецело отдался влечению к коллекционированию редких предметов, многие из которых оказались полезными в научном отношении.
Так, одно время он собирал всё, имевшее отношение к киевской княжне Анне Ярославне, ставшей королевой Франции, а потом заинтересовался Марией Стюарт. Он извлёк из архивов и напечатал три тома писем шотландской королевы и собрал сотни её портретов, которые завещал Эрмитажу, получившему и его собрание книг о Марии Стюарт.
К числу собраний Лобанова-Ростовского, имеющих научную ценность, принадлежит собрание книг по военному искусству и карт, переданное им в распоряжение Главного штаба[1], и коллекция портретов Павла I и его приближённых, пожертвованная Публичной библиотеке. Он имел у себя в доме каталоги всех картинных галерей Европы и большую коллекцию тростей и палок, принадлежавших разным историческим людям (перешла к графу Воронцову-Дашкову).
В 1821 г. князь Лобанов издал в Париже перевод на русский язык Евангелия от Матфея и молитвы, читаемые при божественной литургии, под конец жизни — два сборника разнообразных меню на французском языке. Он был членом парижского Общества библиофилов и Русского географического общества.
В русской столице Лобанов-Ростовский приобрёл наибольшую известность как основатель и первый командор Императорского Российского яхт-клуба. Морским делом он занимался как любитель и имел свои яхты.
Поздние годы
Из-за больших и не всегда обдуманных трат брак князя Лобанова-Ростовского, сначала счастливый, распался. Единственная дочь Анна умерла в младенчестве. Разойдясь с супругой, Лобанов-Ростовский в 1820-е гг. обосновался в Париже, где сумел приобрести расположение Карла X, сдавшего ему в наём охотничьи угодия в Фонтенбло[2].
Широкая жизнь и картёжные проигрыши наконец расстроили его состояние, заставив задуматься о продаже петербургского дворца. Не найдя покупателя, князь Лобанов задумал разыграть его в лотерею (по головинскому прецеденту) и выпустил миллион билетов (по рублю за билет), однако этому предприятию воспротивился сам император.
На склоне лет престарелый уже А. Я. Лобанов-Ростовский, вернувшись в Петербург, по-прежнему устраивал роскошные приёмы и пользовался большой любовью среди столичного общества[2]. Потомства у него не было. Похоронен на Лазаревом кладбище Александро-Невской лавры.
Напишите отзыв о статье "Лобанов-Ростовский, Александр Яковлевич"
Примечания
- ↑ [www.christies.com/LotFinder/lot_details.aspx?intObjectID=4458325 Catalogue des Cartes Géographiques, Topographiques & Marines, de la Bibliothèque du Prince Alexandre Labanoff de Rostoff, à Saint-Pétersbourg.]
- ↑ 1 2 «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Выпуск 4, № 59.
Источники
- Попов М. [dlib.rsl.ru/viewer/01002921626#?page=519 Лобанов-Ростовский, князь Александр Яковлевич] // Русский биографический словарь. — СПб., 1914. С. 517—518.
- Лобанов-Ростовский, Александр Яковлевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- «Русские портреты XVIII и XIX столетий». — Вып. 4. — № 59.
Отрывок, характеризующий Лобанов-Ростовский, Александр Яковлевич
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
