Лобойко, Иван Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Иван Николаевич Лобойко
Дата рождения:

21 июля (1 августа) 1786(1786-08-01)

Место рождения:

Золочев, Харьковская губерния

Дата смерти:

15 июня 1861(1861-06-15) (74 года)

Место смерти:

Митава

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Ива́н Никола́евич Лобо́йко (1786—1861) — русский литератор, белорусский филолог, историк, педагог; заслуженный профессор Виленского университета.





Биография

Источники указывают, что он родился в семье чиновника Харьковской казённой палаты 21 июля 1786 года (по старому стилю), однако по подсчётам самого И. Н. Лобойко годом рождения мог быть 1788 год. Окончил Слободско-Украинскую гимназию и в 1805 году стал одним из первых студентов, открывшегося Харьковского университета. Был одним из первых учеников профессора философии И. Б. Шада.

После окончания университета в 1808 году был определён старшим учителем в гимназию в Новгороде-Северском, где преподавал логику, психологию и словесность; затем, в 1811 году, стал учителем немецкого языка в старших классах родной Слободско-Украинской гимназии. В 1812 году редактировал информационно-библиографический журнал «Харьковский еженедельник».

В августе 1815 года Лобойко получил место чиновника по особым поручениям у наместника Царства Польского В. С. Ланского. В это время он, под руководством польского лексикографа С. Б. Линде, занялся сравнительным изучением славянских языков, однако уже в начале 1816 года вынужденно уехал в Санкт-Петербург, где был определён на службу в Департамент государственных имуществ по лесному отделению. Одновременно преподавал в Военно-учительском институте, переводил учебные книги в комиссии, снабжавшей книгами школы военных поселений.

В мае 1816 года он вступил на правах сотрудника в Вольное общество любителей российской словесности[1] и в 1818 году уже редактировал журнал общества, а в 1819 году исполнял обязанности библиотекаря общества. Общался с В. А. Жуковским, Н. М. Карамзиным, Ф. Н. Глинкой, Н. Ф. Остолоповым.

В 1822—1832 годах — профессор Виленского университета; в 1825—1827 годах исполнял должность декана филологического отделения. В 1829 году женился на курляндской дворянке Генриетте фон Клонман.

Уехав в Вильну (1821), продолжал поддерживать связи с московскими и петербургскими литераторами и учёными, преимущественно посредством интенсивной переписки (в частности, с графом Н. П. Румянцевым). В Виленском университете преподавал русскую литературу, русский и старославянский языки. Привлек к изучению виленских архивов белорусов: униатского священника Антония Сосновского, профессоров Игнатия Даниловича, Михаила Бобровского и Иоахима Лелевеля. По инициативе Лобойко студент Симон Станкевич и православный священник Иван Григорович составляли словари белорусского языка, последний писал грамматику.

И. Н. Лобойко сделал ряд предложений по комплексному изучению Белоруссии и Литвы. Собирал материалы из старобелорусских памятников письменности для составления словаря. Предложил Румянцевскому кружку свой проект «словаря непонятных выражений» «Белорусского архива древних грамот» И. Григоровича. Изучал белорусский язык и фольклор.

В 1825 году Лобойко был избран членом Общества северных древностей в Копенгагене и Общества истории и древностей российских в Москве; в 1839 году — членом Курляндского общества словесности и художеств.

Стараниями Лобойко в Вильне издана объёмистая антология переложений псалмов и стихотворных произведений религиозной тематики 22 русских поэтов «Собрание российских стихотворений в пользу юношества воспитываемого в учебном округе Императорского Виленского университета» (1827).

В Вильне жил и после ликвидации Виленского университета (1832). В 1833—1840 годах был профессором римско-католической Духовной академии (был также в ней членом правления); также до 1842 года был профессором Виленской медико-хирургической академии, созданной на основе университетских факультетов. По поручению Н. А. Долгорукова, данном в 1833 году, он подготовил исследование «Вильна, столица Западной России и Киевской митрополии», опубликованное с сокращениями: Исторические воспоминания // Виленские губернские ведомости. — 1838. — № 5—11, 13—16. К 1836 году им были описаны рукописи из библиотеки закрытого Виленского университета (их было 132) и каталог вместе с рукописями был передан в Императорскую публичную библиотеку в Санкт-Петербурге.

В 1840—1841 годах Лобойко путешествовал по Германии и Швейцарии. В 1842 году прибыл в Санкт-Петербург, где пытался поступить на службу в отделение рукописей и старопечатных славянских книг Императорской публичной библиотеки; однако, на вакантное место взяли молодого археографа А. Ф. Бычкова. В 1843 году начал писать воспоминания. С 1844 года жил в Харькове, с 1845 — в Одессе, состоял сотрудником «Одесского Вестника». Путешествовал по Крыму (1847) и Западной Европе (1852). Осенью 1856 года вернулся к написанию мемуаров, которые остались незавершенными и напечатаны только в 2013 году.

Сочинения

  • О важнейших изданиях Герберштейна записок о России. — Санкт-Петербург, 1818[2].
  • Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера. — Санкт-Петербург, 1827[3]
  • Начертание грамматики российского языка, составленное по наилучшим и достовернейшим пособиям, на российском и польском языке. — Вильна, 1827[4]
  • Собрание российских стихотворений. — Вильна, 1827.
  • Описание польских и литовских городов (опись 80 городов)
  • Исследование о Литве
  • Wyjątek z listu i о runach wogulności. — 1822
  • Groby olbrzymie na Żmudzi i innе zabytki starożytności tego kraju. — 1823.

Напишите отзыв о статье "Лобойко, Иван Николаевич"

Примечания

  1. В апреле 1818 года в Вольное общество любителей российской словесности вступил на правах члена-сотрудника и его младший брат, Порфирий.
  2. Публикация перевода с немецкого из книги Ф. Аделунга о Герберштейне состоялась в журнале Вольного общества любителей российской словесности «Соревнователь просвещения и благотворения»: № 5. — С. 228—266.
  3. Обзор был напечатан в журнале «Сын Отечества»; в 1822 году в Вильно работа вышла на польском языке в переводе А. Глебовича.
  4. Этот учебник вызвал неодобрительную рецензию в журнале «Московский телеграф» (1828. — № 6. — С. 223).

Литература

Ссылки

  • [www.russianresources.lt/archive/Lobojko/Lobojko_0.html Иван Лобойко (1786 — 1861)]
  • [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=1597 Биографическая справка]
  • [www.rubaltic.ru/context/25092014_Lobojko/ Защитник литовской словесности И.Н. Лобойко]
  • Горбаневская Н. [www.novpol.ru/index.php?id=1104 Иоахим Лелевель и Иван Лобойко]
  • [www.russianresources.lt/archive/Lobojko/Lobojko_1.html Иван Лобойко. Письма Иоахиму Лелевелю ]

Отрывок, характеризующий Лобойко, Иван Николаевич

– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.