Ловцкая, Фаня Исааковна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Ловцкий и Шварцман

Фаня Исааковна Ловцкая (урождённая Шварцман, нем. Fanny Lowtzky; 24 декабря 1873, Киев — 5 июня 1965, Цюрих) — немецкий и швейцарский психоаналитик, сестра философа Льва Шестова.

Биография

Родилась в семье купца первой гильдии Исаака Моисеевича Шварцмана (1832—1914, родом из Каменца-Подольского) и его жены Анны Григорьевны (урождённой Шрейбер, 1845—1934, родом из Херсона). Её родители в 1865 году основали на Подоле «Товарищество мануфактур Исаак Шварцман» по торговле британским сукном, которое впоследствии достигло трёхмиллионного годового оборота, и в котором были задействованы её братья Михаил Исаакович Шварцман (1870—1937, с 1900 года управляющий) и Александр Исаакович Шварцман (1882—1970, с 1909 года член правления), а также мужья её сестёр Елизаветы (1873—1943) и Марии (1863—1948), врачи Владимир Евсеевич Мандельберг (с 1908 года — председатель правления паевого товарищества) и Лев Евсеевич Мандельберг (с 1914 года член правления). Фирма пострадала во время еврейских погромов 1905 года, но уже через год была восстановлена в прежнем размере.

Окончила философское отделение Бернского университета (1898—1909), в 1909 году защитила диссертацию о философии Генриха Риккерта по теме «Studien zur erkenntnistheorie: Rickerts lehre über die logische struktur der naturwissenschaft und geschichte» (опубликована отдельной книгой — Лейпциг: R. Noske, 1910). В годы Первой мировой войны переехала с мужем в Женеву (1914—1921), откуда в январе 1922 года в Берлин (1922—1933). Занявшись психоанализом, была анализандом сначала Сабины Шпильрейн, а после переезда в Берлин — Макса Эйтингона (познакомила последнего со своим братом, Львом Шестовым). Была членом Германского психоаналитического общества в 1928—1935 годах, в сентябре 1933 года переехала в Париж, а в декабре 1939 года — в Палестину, жила в Иерусалиме, где вела психоаналитический семинар. 11 сентября 1956 года поселилась в Цюрихе.

Написала ряд психоаналитических портретов известных личностей, в том числе «Soeren Kierkegaard: l'expérience subjective et la révélation religieuse» (Revue française de psychanalyse, vol. 9, n° 2, 1936), «Mahatma Gandhi. A contribution to the psycho-analytic understanding of the causes of war and the means of preventing wars» (International Journal of Psycho-Analysis, vol. 33, n° 4, 1952), «L'angoisse de la mort et l'idée du bien chez L. N. Tolstoï» (Revue française de psychanalyse, vol. 23, n° 4, 1959), а также труды по клиническому психоанализу — «Eine okkultistische Bestätigung der Psychoanalyse» (Imago 12 (1), 70—87, 1926), «Bedeutung der Libidoschicksale für die Bildung Religiöser Ideen» («Das dritte Testament» von Anna Nikolajewna Schmidt, Imago, 13, 83—121, 1927), «L'opposition du surmoi à la guérison: trois cas cliniques» (Revue française de psychanalyse, vol. 7, n° 2, 1934), «Das Problem des Masochismus und des Strafbedürfnisses im Lichte klinischer Erfahrung» (Psyche, 1956, 10(5), 331—347). Её монография «Sören Kierkegaard, das subjektive Erlebnis und die religiöse Offenbarung: eine psychoanalytische Studie einer Fast-Selbst-Analyse» (Вена: Internationaler psychoanalytischer Verlag, 1935) вышла с предисловием Отто Ранка и уже через два года была опубликована на французском языке — «Soeren Kirkegaard, l'expérience subjective et la révélation religieuse: étude psychanalytique» (Париж: Editions Denoël & Steele, 1937).

С 13 декабря 1898 года была замужем за музыковедом, композитором, литературным и художественным критиком Германом Леопольдовичем Ловцким (1871—1957), братом шахматиста Мойше Ловцкого.

Семья

• Сестра — Софья Исааковна Балаховская (1862—1941), была замужем за инженером и промышленником Даниилом Григорьевичем Балаховским (1862—1931), сахарозаводчиком и меценатом; в 1926—1929 годах Лев Шестов с семьёй жил в их парижской квартире. Их дочь Евгения (1890—1965) была замужем за виолончелистом Иосифом Прессом (1881—1924, англ.); сын — профессор Сергей Данилович Балаховский (1896—1957), доктор медицинских наук, заведующий кафедрой биохимии Третьего московского медицинского института и лабораторией Института биохимии им. А. Н. Баха АН СССР, лауреат Сталинской премии (1946), был женат на дочери основоположника советской биохимии, академика А. Н. Баха Ирине Алексеевне Бах-Балаховской (1901—1991), докторе исторических наук, сотруднице Института Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС; другой сын — инженер-изобретатель Жорж Балаховский (1892—1976), автор книг «Sur la dependance entre l'aimantation remanente, l'aimantation spontanee et la temperature» (1917) и «Dans le sillage de Mary Baker Eddy: introduction à l'étude de la science chrétienne» (1965).
• Сестра (по отцу) — Дора Исааковна Шварцман, была замужем за инженером Денисом Николаевичем Поддергиным, инспектором Профессиональной строительной школы в Одессе и Нежинского ремесленного училища, в 1897—1900 годах директором Ивано-Вознесенского низшего механико-технического училища, в 1900—1915 годах директором Александровского механико-технического училища.
• Племянница — скульптор Сильвия Луцкая.
• Двоюродный брат (сын сестры отца, Софьи Моисеевны Шварцман, 1850—1910) — Николай Яковлевич Прицкер (1871—1956), основал в Чикаго адвокатскую контору Pritzker & Pritzker, а также династию Прицкер, среди членов которой его внук — основатель гостиничной сети Hyatt Hotels Corporation и архитектурной Прицкеровской премии Джей Прицкер (1922—1999). Жена Н. Я. Прицкера Анна — также приходилась Ф. И. Ловцкой двоюродной сестрой (племянница её матери Анны Григорьевны Шварцман).

Галерея

• [www.shestov.arts.gla.ac.uk/popups/sonia_fania_maria_lisa.htm Сёстры Соня, Фаня, Мария и Лиза Шварцман (фотография)]

Отрывок, характеризующий Ловцкая, Фаня Исааковна

– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.