Лозорайтис, Стасис (младший)

Стасис Лозорайтис лит. Stasys Lozoraitis<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Посол Литвы в Италии
1993 — 1994
Предшественник:	должность учреждена Стасис Лозорайтис (старший) (до 1940 года)
Преемник:	Романас Погадялис
Посол Литвы в США
1991 — 1993
Предшественник:	должность учреждена Повилас Жадейкис (до 1940 года)
Преемник:	Альфонсас Эйдинтас
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	2 августа 1924(1924-08-02) Берлин, Германия
Смерть:	13 июня 1994(1994-06-13) (69 лет) Вашингтон, США
Место погребения:	Пятрашюнское кладбище, Каунас, Литва
Отец:	Стасис Лозорайтис (старший)
Мать:	Винцента Матулайтите-Лозорайтене
Супруга:	Даниэла д’Эрколе
Образование:	Римский университет Ла Сапиенца
Деятельность:	дипломат
Награды:

Ста́сис Лозора́йтис (лит. Stasys Lozoraitis; 2 августа 1924, Берлин, Германия — 13 июня 1994, Вашингтон, США) — литовский дипломат и политический деятель. Посол Литвы в США (1991—1993) и Италии (1993—1994).

Сын министра иностранных дел Литвы (1934—1938), дипломата Стасиса Лозорайтиса — старшего, Лозорайтис-младший с юношеских лет помогал ему в организации деятельности Литовской дипломатической службы в изгнании (ЛДС) в Ватикане, в 1983 году перебрался в литовскую дипломатическую миссию в Вашингтоне, а в 1987 году — возглавил ЛДС. После обретения Литвой независимости Лозорайтис был назначен послом страны в США. В конце 1992 года правые и центристские политические силы Литвы инициировали выдвижение Лозорайтиса на пост президента страны. На президентских выборах 1993 года в Литве Лозорайтис противостоял Альгирдасу Бразаускасу и потерпел поражение, получив 38,28 % голосов избирателей. Вскоре после поражения в выборах, в мае 1993 года, Лозорайтис был переведён из Вашингтона в Рим, а ещё спустя год скончался.

Биография

Ранние годы

Стасис Лозорайтис родился 2 августа 1924 года в Берлине. Он был первенцем в семье литовского дипломата Стасиса Лозорайтиса (1898—1983) и его супруги Винценты Лозорайтене (урождённой Матулайте; 1896—1987). В 1929 году Лозорайтис-старший получил назначение в Рим, и вся семья переехала в Италию. В том же году в семье родился второй сын Казис (1929—2007). В 1932 году глава семьи был назначен на пост директора Политического департамента МИД Литвы, и Лозорайтисы перебрались в Каунас, где поселились в здании внешнеполитического ведомства по улице Донелайтиса. Стасис поступил в каунасскую гимназию Печкаускайте. Мальчик с детства увлекался музыкой и литературой, участвовал в общелитовском конкурсе на знание французского языка (всего за свою жизнь дипломат овладел пятью иностранными языками). В 1934 году Лозорайтис-старший стал министром иностранных дел Литвы, но уже через четыре года ему вновь было поручено возглавить литовскую дипмиссию в Риме. В столице Италии родители наняли для Стасиса и его младшего брата Казиса молодого педагога, студента юридического факультета Римского университета Эдуардаса Будрейку. Он занимался с братьями литовским языком, математикой и другими предметами. Незадолго до начала Второй мировой войны Будрейка уехал в Литву, и Стасис и Казис начали посещать римскую немецкую гимназию.

После присоединения Литвы к СССР Лозорайтисы были вынуждены перебраться на территорию Ватикана, который, в отличие от итальянских властей, не признал вхождения стран Балтии в состав СССР и не стал передавать здание литовской дипмиссии в распоряжение советских властей. В 1944 году, окончив гимназию, Стасис Лозорайтис-младший поступил на юридический факультет Римского университета. В 1945 году в Айхштете, в лагере для беженцев, куда Лозорайтис прибыл для встречи с соотечественниками, состоялось их знакомство с Валдасом Адамкусом, будущим другом и соратником дипломата, а впоследствии двукратным президентом Литвы. Спустя много лет Адамкус вспоминал:

В один прекрасный день в ворота нашего лагеря, огороженного высоким забором, въехал джип американской армии с развевающимся над капотом флажком Ватикана. Машина остановилась возле строения, где размещалась наша гимназия, из машины вышел недавно назначенный папой духовник литовских беженцев, оказавшихся в Германии, каноник Феликсас Капочюс. Следом за ним из джипа выпрыгнул на редкость элегантно одетый для послевоенных условий совсем ещё молодой мужчина. Девушки ахнули при виде его: стройный, с интеллигентными чертами лица, в тщательно отглаженном, из хорошего материала костюме, с белым шарфом, артистично обмотанным вокруг шеи… С первого взгляда чувствовался духовный аристократизм этого человека. Это оказался прибывший из Рима Стасис Лозорайтис…

Учёбу в университете юноша совмещал с работой не только в литовском представительстве в Ватикане, где начал помогать отцу ещё в 1943 году, но и в редакции литовского эмигрантского издания «Голос Литвы».

Литовская дипломатическая служба

Закончив учёбу в университете в 1948 году, молодой человек продолжил работать в литовском представительстве в Ватикане в должности секретаря. В 1950 году он принимал участие в юбилейных торжествах, посвящённых папе Пию XII. Впоследствии Лозорайтис вспоминал, что для него это был сложный период, поскольку тогда никто не верил, что Литва однажды снова станет независимым государством. В изгнании литовские дипломаты образовали Литовскую дипломатическую службу (ЛДС). Эта организация претендовала на роль выразителя интересов литовского народа в тех странах, которые отказались признавать легитимность присоединения Литвы к СССР.

В 1958 году, когда Пий XII скончался, и папой римским стал Иоанн XXIII, положение литовской миссии в Ватикане осложнилось. В соответствии с дипломатической традицией послы иностранных государств должны были аккредитованы новым папой, но глава литовского представительства Стасис Гирдвайнис, как лицо без гражданства, не мог представить верительных грамот и потому утратил свой официальный статус. В 1970 году Гирдвайнис скончался, и Стасис Лозорайтис-младший стал его преемником. Официально он занимал должность временного поверенного в делах Литовской миссии при Святом Престоле. Позднее Лозорайтис вспоминал, что в миссии было всего два сотрудника — он и его отец. Они не только брали на себя всю рутинную работу на месте, но и принимали участие в жизни литовской эмиграции. Так, Лозорайтис присутствовал на мероприятиях недели литовских исследований, проходившей в Лондоне, встречался с представителями литовской диаспоры в США. Тогда же он познакомился с итальянкой Даниэле д’Эрколе (1941—2010), которая стала его женой. В браке с Даниэлой Лозорайтис прожил до самой смерти, однако детей у супругов не было. В 1983 году, незадолго до смерти своего отца, Лозорайтис был назначен советником отделения литовской дипломатической службы в Вашингтоне, где ему предстояло провести последующие десять лет. В 1987 году он возглавил Литовскую дипломатическую службу в изгнании. Ещё в конце 1980-х Лозорайтис наладил контакт с руководством движения «Саюдис», которое возглавило процесс выхода Литовской ССР из состава СССР, и стал представлять интересы «Саюдиса» перед властями США. В своих мемуарах Валдас Адамкус, уже тогда хорошо знавший Лозорайтиса, писал, что в 1990 году, после февральских выборов в возрождающийся литовский Сейм, главе Литовской дипломатической службы неоднократно звонили из Вильнюса Витаутас Ландсбергис и другие лидеры «Саюдиса» и советовались по поводу провозглашения независимости Литвы. Руководство «Саюдиса» хотело знать, какова будет реакция США на подобный шаг, и Лозорайтис всячески содействовал соотечественникам: он неофициально беседовал с высокопоставленными чиновниками из Госдепартамента США, консультировался с политиками из Вашингтона. Продолжал он выполнять функции связующего звена и после того, как 11 марта 1990 года Литва объявила о своей независимости. В январе 1991 года, во время событий в Вильнюсе, Ландсбергис, опасавшийся, что в стране может быть восстановлена советская власть, призвал Лозорайтиса быть готовым возглавить правительство Литвы в изгнании. Уже в следующем году Лозорайтис был официально назначен послом Литовской республики в США. Он лично приложил много усилий к тому, чтобы литовско-американские отношения развивались динамичнее. В целях экономии средств из государственного бюджета Литвы Лозорайтис практически не пользовался такси, предпочитая преодолевать расстояние от литовского посольства до здания Госдепартамента США пешком, а его супруга самостоятельно делала уборку в помещениях посольства.

Зимой 1992 года Лозорайтис впервые после долгого перерыва посетил Литву. Университет Витовта Великого в Каунасе присвоил ему звание почётного профессора. Ещё тогда представители новой политической элиты предложили ему выдвинуть свою кандидатуру на пост президента страны. Находясь в Литве, дипломат сделал резонансное заявление по поводу возможности вхождения Калининградской области в состав литовского государства. «Однажды, может быть, не завтра или послезавтра, [Калининград] может стать частью Литвы, оказаться в литовских руках» — заявил Лозорайтис в интервью для газеты Lietuvos aidas. Своё высказывание он обосновал историческими связями региона с Литвой, а также угрозой германо-российского сближения. На вопрос газеты «Известия», отражают ли слова Лозорайтиса официальную позицию Вильнюса, временный поверенный в делах Литвы в Москве заявил, что никаких территориальных притязаний на Калининградскую область Литва не имеет.

После того, как левые одержали убедительную победу на выборах в Сейм, лидер движения «Саюдис» Витаутас Ландсбергис принял решение не баллотироваться на пост президента. «Саюдис» поддержал кандидатуру Лозорайтиса.

Кандидат в президенты

На президентских выборах 1993 года Лозорайтису противостоял единственный соперник — бывший первый секретарь ЦК КП Литвы Альгирдас Бразаускас. Почти все партии Литвы, кроме поддерживавшей Бразаускаса ДПТЛ, высказались в пользу кандидатуры Лозорайтиса. Всего дипломата поддержали более десяти политических организаций и движений, причём не только правого и правоцентристского толка. Активно агитировать за Лозорайтиса стала даже левоцентристская социал-демократическая партия, чем смутила многих своих сторонников. Во время кампании дипломат всячески пытался подчеркнуть свою независимость и отмежеваться от связи с Ландсбергисом, поскольку имидж ставленника правых негативно сказывался на его репутации. Смущало литовцев, особенно в сельской местности, и то, что бо́льшую часть жизни претендент на пост главы государства прожил за границей. Избирательную кампанию Лозорайтиса по его просьбе возглавил Валдас Адамкус. Поледний признавался, что с самого начала понимал — у его друга почти нет шансов одержать верх над популярным в стране Бразаускасом.

Одной из главных претензий к Лозорайтису было отсутствие чёткой программы действий на посту президента в случае избрания. В экономике дипломат позиционировал себя как сторонника западной модели развития экономики Литвы, высказывался в поддержку фермеризации деревни, проведения не регулируемой государством приватизации, либерализации цен, обещал начать переход к конвертируемой валюте и поощрять частный, особенно малый бизнес. Во внутренней политике он выступал в первую очередь за реализацию идеи национального примирения и политического единства. Ни одной конкретной меры по выходу из экономического тупика в предвыборной программе Лозорайтиса не содержалось. В своих выступлениях дипломат также ограничивался абстрактными и декларативными высказываниями. К России, по заявлению Лозорайтиса, Литве следовало относиться «настороженно-нейтрально». Явным промахом Лозорайтиса стало заявление о возможности присоединения к Литве территории Калининградской области, что Бразаускас назвал бессмысленной провокацией в отношении России. Как позднее вспоминал Витаутас Ландсбергис, тогда он рассчитывал, что политические противники «не успеют столько наврать» о Лозорайтисе, но потом понял, что ошибался: по словам Ландсбергиса, издания левого толка обвиняли Лозорайтиса в том, что в эмиграции он «промотал золото Литвы», называли «чужаком» и «выскочкой» и даже пытались разыграть антисемитскую карту, заявляя о том, что на самом деле дипломат и его жена-итальянка — евреи.

В период избирательной кампании Лозорайтис совершал больше поездок по Литве, чем его соперник: дипломат был плохо известен литовцам. Они с главой избирательного штаба Адамкусом сразу договорились, что поделят пополам избирательные округа и постараются объездить как можно больше населённых пунктов. Каждый день Лозорайтис проводил по три-четыре встречи с потенциальными избирателями, зачастую эти встречи проходили в зданиях заводов и плохо отапливаемых помещениях. Население страны проявляло к конкуренту Бразаускаса большой интерес. Одни сторонники видели в этом человеке, отличающемся европейскими манерами и стилем жизни, воплощение «Литвы, которую мы потеряли», продолжателя традиций Первой республики, другие — спасителя нации, способного объединить литовское общество. Сам Лозорайтис не слишком беспокоился о собственном имидже, хотя кто-то из окружения советовал ему сделать фотографию для агитационной продукции без очков и свитера с высокой горловиной. Чтобы подчеркнуть свой нейтралитет в местной политике, нежелание примыкать к какой-либо политической силе и нацеленность на достижение национального согласия, 10 февраля 1993 года, за несколько дней до выборов, Лозорайтис обнародовал «Акт национального согласия». В нём он предложил Бразаускасу занять пост премьер-министра, возглавив коалиционное правительство, и договориться о «принципах программы вывода Литвы из экономического хаоса». Бразаускас ответил отказом, заявив, что глава государства может занять свой пост только по воле граждан Литвы, но не по договору двух политических деятелей.

Результат выборов оказался неутешительным для Лозорайтиса. Из 1 984 997 голосов, признанных действительными, в его пользу было отдано лишь 772 922, что составило 38,9 % от общего числа против 61,1 % у Бразаускаса (с учётом недействительных бюллетеней — 38,28 % против 62,03 %). «Около 40 процентов отданных за него голосов — это больше, нежели то, на что мы могли надеяться, — вспоминал Валдас Адамкус. — Главной цели мы достигли — предвыборная борьба проходила культурно, и людям была предложена возможность свободно выбирать между двумя кандидатами, между двумя программами». 16 февраля на Кафедральной площади Вильнюса состоялся многочисленный митинг сторонников Лозорайтиса. Собравшиеся выступали под лозунгами: «Заново начнём борьбу за полную свободу», «Над Литвой снова сгущается чёрная туча». Лозорайтис, комментируя своё поражение, посетовал, что в Литве сохранились страшные отсталость, изоляция и запуганность, а также высказал уверенность, что Бразаускас не будет проводить никаких существенных реформ.

Смерть

Вскоре после выборов, в мае 1993 года, Лозорайтис был назначен послом Литвы в Италии. Многие усмотрели в этом «понижении» политическую месть со стороны Бразаускаса, однако сам президент заявил — причиной кадровой перестановки стало то, что дипломат не «поддерживал надлежащий контакт» с министерством иностранных дел страны. Ландсбергис охарактеризовал перевод Лозорайтиса в Рим как огромный удар по имиджу Литвы. Не одобрили замену посла Литвы и власти США. Повилас Гилис, возглавлявший МИД в тот период, позднее утверждал, что договорённость о назначении Лозорайтиса послом в Италии была достигнута ещё в 1992 году, до того, как ДТПЛ пришла к власти, а министром иностранных дел был Альгирдас Саударгас, и тогда этот вопрос обсуждался как с итальянцами, так и с самим Лозорайтисом. Гилис отмечал, что Комитет Верховного Совета по иностранным делам был против отъезда дипломата из Вашингтона и даже не стал рассматривать этот вариант, но 18 ноября 1992 года МИД Литвы запросил у итальянских властей дать согласие принять Лозорайтиса в качестве посла, на что те ответили согласием и 21 января 1993 года передали литовской стороне агреман.

13 июня 1994 года, всего через восемь месяцев после вступления в должность посла в Италии, Лозорайтис скончался в Вашингтоне, в больнице Джорджтаунского университета, во время частного визита в США. Причиной смерти дипломата стала печёночная недостаточность. Сначала Лозорайтиса похоронили в Патнаме, штат Коннектикут, однако 15 июня 1999 года останки представителя дипломатической династии перезахоронили в Каунасе, на Пятрашюнском кладбище. На церемонии перезахоронения присутствовали президент Валдас Адамкус, премьер-министр Роландас Паксас, спикер сейма Витаутас Ландсбергис, брат и жена покойного, а также тысячи жителей Каунаса. Ходили слухи, что Лозорайтиса отравили, но друг покойного Валдас Адамкус в своих воспоминаниях назвал подобные разговоры «ерундой», не имеющей под собой никаких оснований.

Память

• 16 февраля 1995 года на стене дома, в котором семья Лозорайтисов жила в 1935—1939 годах, была установлена мемориальная доска с барельефом покойных отца и сына Лозорайтисов (скульптор Владас Жуклис, архитектор Йонас Лукше).
• В 1996 году литовский композитор Освальдас Балакаускас написал «Реквием памяти Стасиса Лозорайтиса», посвящённый дипломату.
• В 1996 году Витаутас Ландсбергис-младший снял короткометражный фильм «Президент надежды», в котором сделал упор на предвыборную кампанию Лозорайтиса.
• В 1998 году в Литве была выпущена почтовая марка номиналом 0,90 лит, посвящённая Стасису Лозорайтису-младшему и его отцу, в серии «Знаменитые люди».
• В 1999 году Лозорайтису был посмертно присвоен Большой крест ордена Креста Витиса.
• 13 марта 2008 года вдова Стасиса Лозорайтиса-младшего передала в Литовский центральный государственный архив материалы, собранные её супругом — всего 174 ящиков с различными документами с 1919 года до новейших времён. Полученный архив госсекретарь МИД Литвы, присутствовавший на церемонии передачи, назвал «одним из самых обширных и важных архивов, собранных литовскими эмигрантами в советское время».

Ссылки

• Lozoraitis S., Jr. [www.lituanus.org/1956/56_2_03Lozoraitis.html A Case for Liberation] (англ.) // Lituanus. — June 1956. — No. 2 (7). — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0024-5089&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0024-5089].

Литература

• Ashbourne A. [books.google.ru/books?id=yFoDJUq4qjQC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Lithuania: The Rebirth of a Nation, 1991—1994]. — Lanham: Lexington Books, 1999. — 219 p. — ISBN 0-7391-0027-0.
• Sužiedėlis S. Historical Dictionary of Lithuania. — Lanham — Toronto — Plymouth, UK: The Scarecrow Press, Inc., 2011. — P. 180. — 427 p. — ISBN 978-0-8108-4914-3.
• Адамкус В. Имя судьбы — Литва (рус.) // Дружба народов : журнал. — 2004. — № 4. — С. 163—182. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0012-6756&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0012-6756].

Отрывок, характеризующий Лозорайтис, Стасис (младший)

– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.