Локк, Джон

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Джон Локк
John Locke

Джон Локк. Художник: Готфрид Кнеллер
Дата рождения:

29 августа 1632(1632-08-29)

Место рождения:

Рингтон, Сомерсет, Англия

Дата смерти:

28 октября 1704(1704-10-28) (72 года)

Место смерти:

Эссекс, Англия

Школа/традиция:

британский эмпиризм

Направление:

английская философия

Период:

Философия XVII века

Основные интересы:

Метафизика, эпистемология, политическая философия, философия сознания, образование

Значительные идеи:

tabula rasa, «government with the consent of the governed»; state of nature; rights of life, свобода и собственность

Оказавшие влияние:

Платон, Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Гоббс

Испытавшие влияние:

Беркли, Юм, Кант, и многие философы-политики после него, особенно основатели США, Шопенгауэр

Джон Локк (англ. John Locke; 29 августа 1632, Рингтон, Сомерсет, Англия — 28 октября 1704, Эссекс, Англия) — английский педагог и философ, представитель эмпиризма и либерализма. Способствовал распространению сенсуализма. Его идеи оказали огромное влияние на развитие эпистемологии и политической философии. Он широко признан как один из самых влиятельных мыслителей Просвещения и теоретиков либерализма. Письма Локка произвели воздействие на Вольтера и Руссо, многих шотландских мыслителей Просвещения и американских революционеров. Его влияние также отражено в американской Декларации независимости.

Теоретические построения Локка отметили и более поздние философы, такие как Давид Юм и Иммануил Кант. Локк первым из мыслителей раскрыл личность через непрерывность сознания. Он также постулировал, что ум является «чистой доской», то есть, вопреки декартовской философии, Локк утверждал, что люди рождаются без врождённых идей, и что знание вместо этого определено только опытом, полученным чувственным восприятием.





Биография

Родился 29 августа 1632 года в небольшом городке Рингтон на западе Англии, близ Бристоля, в семье провинциального адвоката.

В 1646 году по рекомендации командира его отца (который во время гражданской войны был капитаном в парламентской армии Кромвеля) зачислен в Вестминстерскую школу. В 1652 году Локк, один из лучших учеников школы, поступает в Оксфордский университет. В 1656 году получает степень бакалавра, а в 1658-м — магистра этого университета.

В 1667 году Локк принимает предложение лорда Эшли (впоследствии графа Шефтсбери) занять место домашнего врача и воспитателя его сына и затем активно приобщается к политической деятельности. Приступает к созданию «Посланий о веротерпимости» (опубликованы: 1-е — в 1689 г., 2-е и 3-е — в 1692 г. (эти три — анонимно), 4-е — в 1706 г., уже после смерти Локка).

По поручению графа Шефтсбери Локк участвовал в составлении конституции для провинции Каролина в Северной Америке («Fundamental Constitutions of Carolina»).[1]

1668 год — Локка избирают членом Королевского общества, а в 1669 году — членом его Совета. Главными областями интересов Локка были естествознание, медицина, политика, экономика, педагогика, отношение государства к церкви, проблема веротерпимости и свобода совести.

1671 год — решает осуществить тщательное исследование познавательных способностей человеческого разума. Это был замысел главного труда учёного — «Опыта о человеческом разумении», над которым он работал 16 лет.

1672 и 1679 — Локк получает различные видные должности в высших правительственных учреждениях Англии. Но карьера Локка напрямую зависела от взлетов и падений Шефтсбери. С конца 1675 г. до середины 1679 г. из-за ухудшения здоровья Локк находился во Франции.

В 1683 году Локк вслед за Шефтсбери эмигрирует в Голландию. В 16881689 годах наступила развязка, положившая конец скитаниям Локка. Совершилась Славная революция, Вильгельм III Оранский был провозглашён королём Англии. В 1688 году Локк возвращается на родину.

В 1690-х наряду с правительственной службой Локк вновь ведёт широкую научную и литературную деятельность. В 1690 г. издаются «Опыт о человеческом разумении», «Два трактата о правлении», в 1693 г. — «Мысли о воспитании», в 1695 г. — «Разумность христианства».

28 октября 1704 года умер от астмы в загородном доме своей подруги леди Дэмерис Мэшем.

Теория познания

Основой нашего познания является опыт, который состоит из единичных восприятий. Восприятия делятся на ощущения (действия предмета на наши органы чувств) и рефлексии. Идеи возникают в уме в результате абстрагирования восприятий. Принцип построения разума как «tabula rasa», на которой постепенно отражается информация от органов чувств. Принцип эмпирии: первичность ощущения перед разумом.

На философию Локка чрезвычайно сильное влияние оказал Декарт; учение Декарта о знании лежит в основе всех гносеологических взглядов Локка. Достоверное знание, учил Декарт, состоит в усмотрении разумом ясных и очевидных отношений между ясными и раздельными идеями; где разум через сравнение идей не усматривает таких отношений, там может быть только мнение, а не знание; достоверные истины получаются разумом непосредственно или через вывод из других истин, почему знание бывает интуитивным и дедуктивным; дедукция совершается не через силлогизм, а через приведение сравниваемых идей к такому пункту, посредством которого отношение между ними становится очевидным; дедуктивное знание, слагающееся из интуиции, вполне достоверно, но так как оно в то же время зависит в некоторых отношениях и от памяти, то оно менее надёжно, чем интуитивное знание. Во всем этом Локк вполне соглашается с Декартом; он принимает Декартово положение, что самая достоверная истина — это интуитивная истина нашего собственного существования[2].

В учении о субстанции Локк соглашается с Декартом в том, что явление немыслимо без субстанции, что субстанция обнаруживается в признаках, а не познается сама по себе; он возражает лишь против положения Декарта, что душа постоянно мыслит, что мышление есть основной признак души. Соглашаясь с Декартовым учением о происхождении истин, Локк расходится с Декартом в вопросе о происхождении идей. По мнению Локка, подробно развитому во второй книге «Опыта», все сложные идеи постепенно вырабатываются рассудком из простых идей, а простые происходят из внешнего или внутреннего опыта. В первой книге «Опыта» Локк подробно и критически объясняет, почему нельзя предположить иного источника идей, как внешний и внутренний опыт. Перечислив признаки, по которым идеи признаются врождёнными, он показывает, что эти признаки вовсе не доказывают врождённости. Так например, всеобщее признание не доказывает врождённости, если можно указать на иное объяснение факта всеобщего признания, да и самая всеобщность признания известного принципа сомнительна. Даже если допустить, что некоторые принципы открываются нашим разумом, то это вовсе не доказывает их врождённости. Локк вовсе не отрицает, однако, что наша познавательная деятельность определена известными законами, свойственными человеческому духу. Он признает вместе с Декартом два элемента познания — прирождённые начала и внешние данные; к первым относятся разум и воля. Разум есть способность, благодаря которой мы получаем и образовываем идеи, как простые, так и сложные, а также способность восприятия известных отношений между идеями[2].

Итак, Локк расходится с Декартом лишь в том, что признает вместо прирождённых потенций отдельных идей общие законы, приводящие разум к открытию достоверных истин, и затем не видит резкого различия между отвлечёнными и конкретными идеями. Если Декарт и Локк говорят о знании, по-видимому, различным языком, то причина этого заключается не в различии их воззрений, а в различии целей. Локк желал обратить внимание людей на опыт, а Декарта занимал более априорный элемент в человеческом знании[2].

Заметное, хотя и менее значительное влияние на воззрения Локка оказала психология Гоббса, у которого заимствован, например, порядок изложения «Опыта». Описывая процессы сравнения, Локк следует за Гоббсом; вместе с ним он утверждает, что отношения не принадлежат вещам, а составляют результат сравнения, что отношений бесчисленное множество, что более важные отношения суть тождество и различие, равенство и неравенство, сходство и несходство, смежность по пространству и времени, причина и действие. В трактате о языке, то есть в третьей книге «Опыта», Локк развивает мысли Гоббса. В учении о воле Локк находится в сильнейшей зависимости от Гоббса; вместе с последним он учит, что стремление к удовольствию есть единственное проходящее через всю нашу психическую жизнь и что понятие о добре и зле у различных людей совершенно различно. В учении о свободе воли Локк вместе с Гоббсом утверждает, что воля склоняется в сторону сильнейшего желания и что свобода есть сила, принадлежащая душе, а не воле[2].

Наконец, следует признать ещё и третье влияние на Локка, а именно влияние Ньютона. Итак, в Локке нельзя видеть самостоятельного и оригинального мыслителя; при всех крупных достоинствах его книги в ней есть некоторая двойственность и незаконченность, происходящая от того, что он находился под влиянием столь различных мыслителей; оттого-то и критика Локка во многих случаях (например, критика идеи субстанции и причинности) останавливается на полпути[2].

Общие принципы мировоззрения Локка сводились к следующему. Вечный, бесконечный, премудрый и благой Бог создал ограниченный по пространству и времени мир; мир отражает в себе бесконечные свойства Бога и представляет собой бесконечное разнообразие. В природе отдельных предметов и индивидуумов замечается величайшая постепенность; от самых несовершенных они переходят незаметным образом к наисовершеннейшему существу. Все эти существа находятся во взаимодействии; мир есть стройный космос, в котором каждое существо действует согласно своей природе и имеет своё определённое назначение. Назначение человека — познание и прославление Бога и благодаря этому — блаженство в этом и в ином мире[2].

Большая часть «Опыта» имеет теперь только историческое значение, хотя влияние Локка на позднейшую психологию несомненно. Хотя Локку как политическому писателю часто приходилось касаться вопросов нравственности, но специального трактата об этой отрасли философии у него нет. Мысли его о нравственности отличаются теми же свойствами, как и его психологические и гносеологические размышления: много здравого смысла, но нет истинной оригинальности и высоты. В письме к Молинэ (1696 год) Локк называет Евангелие таким превосходным трактатом морали, что можно извинить человеческий разум, если он не занимается исследованиями этого рода. «Добродетель», говорит Локк, «рассматриваемая как обязанность, есть не что иное как воля Бога, найденная естественным разумом; поэтому она имеет силу закона; что касается её содержания, то оно исключительно состоит в требовании делать добро себе и другим; напротив того, порок не представляет ничего иного, как стремление вредить себе и другим. Величайший порок — тот, который влечет за собой наиболее пагубные последствия; поэтому всякие преступления против общества гораздо более важны, чем преступления против частного лица. Многие действия, которые были бы вполне невинными в состоянии одиночества, естественно оказываются порочными в общественном строе». В другом месте Локк говорит, что «человеку свойственно искать счастья и избегать страданий». Счастье состоит во всем том, что нравится и удовлетворяет дух, страдание — во всем том, что обеспокоивает, расстраивает и мучит дух. Предпочитать преходящее наслаждение наслаждению продолжительному, постоянному, значит быть врагом своего собственного счастья[2].

Педагогические идеи

Был одним из основоположников эмпирико-сенсуалистической теории познания. Локк считал, что у человека нет врождённых идей. Он рождается будучи «чистой доской» и готовым воспринимать окружающий мир посредством своих чувств через внутренний опыт — рефлексию.

«Девять десятых людей делаются такими, какие они есть, только благодаря воспитанию». Важнейшие задачи воспитания: выработка характера, развитие воли, нравственное дисциплинирование. Цель воспитания — воспитание джентльмена, умеющего вести свои дела толково и предусмотрительно, предприимчивого человека, утончённого в обращении. Конечную цель воспитания Локк представлял в обеспечении здорового духа в здоровом теле («вот краткое, но полное описание счастливого состояния в этом мире»)[3].

Разработал систему воспитания джентльмена, построенную на прагматизме и рационализме. Главная особенность системы — утилитаризм: каждый предмет должен готовить к жизни. Локк не отделяет обучения от воспитания нравственного и физического. Воспитание должно состоять в том, чтобы у воспитываемого слагались привычки физические и нравственные, привычки разума и воли. Цель физического воспитания состоит в том, чтобы из тела образовать орудие насколько возможно послушное духу; цель духовного воспитания и обучения состоит в том, чтобы создать дух прямой, который поступал бы во всех случаях сообразно с достоинством разумного существа. Локк настаивает на том, чтобы дети приучали себя к самонаблюдению, к самовоздержанию и к победе над собой[2].

Воспитание джентльмена включает (все составляющие воспитания должны быть взаимосвязаны):

  • Физическое воспитание: способствует развитию здорового тела, выработки мужества и настойчивости. Укрепление здоровья, свежий воздух, простая пища, закаливание, строгий режим, упражнения, игры.
  • Умственное воспитание должно подчиняться развитию характера, формирования образованного делового человека.
  • Религиозное воспитание необходимо направлять не на приучения детей к обрядам, а на формирования любви и почтения к Богу как высшему существу.
  • Нравственное воспитание — воспитать способность отказывать себе в удовольствиях, идти наперекор своим склонностям и неуклонно следовать советам разума. Выработка изящных манер, навыков галантного поведения.
  • Трудовое воспитание заключается в овладении ремеслом (столярным, токарным). Труд предотвращает возможность вредной праздности.

Основной дидактический принцип — в обучении опираться на интерес и любознательность детей. Главным воспитательным средством являются пример и среда. Устойчивые положительные привычки воспитываются ласковыми словами и кроткими внушениями. Физические наказания применяются только в исключительных случаях дерзкого и систематического неповиновения. Развитие воли происходит через умение переносить трудности, чему способствуют физические упражнения и закаливание.

Содержание обучения: чтение, письмо, рисование, география, этика, история, хронология, бухгалтерия, родной язык, французский язык, латинский язык, арифметика, геометрия, астрономия, фехтование, верховая езда, танцы, нравственность, главнейшие части гражданского права, риторика, логика, натурфилософия, физика — вот что должен знать образованный человек. К этому следует присоединить знание какого-либо ремесла[2][4].

Философские, социально-политические и педагогические идеи Джона Локка составили целую эпоху в становлении педагогической науки. Его мысли были развиты и обогащены передовыми мыслителями Франции XVIII века, нашли продолжение в педагогической деятельности Иоганна Генриха Песталоцци и русских просветителей XVIII века, которые устами М. В. Ломоносова называли его в числе «премудрых человечества учителей»[5].

Локк указывал на недостатки современной ему педагогической системы: например, он восставал против латинских речей и стихов, которые должны были сочинять ученики. Обучение должно быть наглядным, вещным, ясным, без школьной терминологии. Но Локк — не враг классических языков; он только противник системы их преподавания, практиковавшейся в его время. Вследствие некоторой сухости, свойственной Локку вообще, он не уделяет поэзии большого места в рекомендуемой им системе воспитания[2].

Некоторые воззрения Локка из «Мыслей о воспитании» заимствовал Руссо и в своем «Эмиле» довел до крайних выводов[2].

Политические идеи

  • Естественное состояние — состояние полной свободы и равенства при распоряжении своим имуществом и своей жизнью. Это состояние мира и доброжелательности. Закон природы предписывает мир и безопасность.
  • Право на собственность является естественным правом; при этом под собственностью Локк понимал жизнь, свободу и имущество, в том числе, интеллектуальную собственность.[6] Свобода, по Локку, представляет собой свободу человека располагать и распоряжаться, как ему угодно, своей личностью, своими действиями… и всей своей собственностью». Под свободой он понимал, в частности, право на свободу передвижения, на свободный труд и на его результаты.
  • Свобода, поясняет Локк, существует там, где каждый признается «владельцем собственной личности». Право свободы, таким образом, означает то, что в праве на жизнь лишь подразумевалось, присутствовало в качестве глубинного его содержания. Право свободы отрицает всякое отношение личной зависимости (отношение раба и рабовладельца, крепостного и помещика, холопа и хозяина, патрона и клиента). Если право на жизнь по Локку запрещало рабство как экономическое отношение, даже библейское рабство он истолковывал только как право хозяина поручить рабу тяжёлую работу, а не право на жизнь и свободу, то право свободы, в конечном счёте, означает отрицание политического рабства, или деспотизма. Речь идёт о том, что в разумном обществе ни один человек не может быть невольником, вассалом или прислужником не только главы государства, но и самого государства или частного, государственного, даже собственного имущества (то есть, собственности в современном понимании, отличающемся от понимания Локка). Человек может служить только закону и справедливости.[7]
  • Сторонник конституционной монархии и теории общественного договора.
  • Локк — теоретик гражданского общества и правового демократического государства (за подотчётность короля и лордов закону).
  • Первым предложил принцип разделения властей: на законодательную, исполнительную и федеративную. Федеративная власть занимается объявлением войны и мира, дипломатическими вопросами и участием в союзах и коалициях.[8]
  • Государство создано для гарантии естественного права (жизнь, свобода, имущество) и законов (мир и безопасность), оно не должно посягать на естественное право и на закон, должно быть организовано так, чтобы естественное право было надёжно гарантировано.
  • Разрабатывал идеи демократической революции. Локк считал правомерным и необходимым восстание народа против тиранической власти, посягающей на естественные права и свободу народа.
  • Несмотря на это, Локк был одним из крупнейших инвесторов британской работорговли своего времени. Он также дал философское обоснование отъятия земель колонистами у североамериканских индейцев. Его взгляды на экономическое рабство в современной научной литературе расцениваются то как органическое продолжение антропологии Локка, то как свидетельство её противоречивости[9][10][11].

Наиболее известен разработкой принципов демократической революции. «Право народа на восстание против тирании» наиболее последовательно развито Локком в работе «Размышления о славной революции 1688 года», которое написано с открыто высказанным намерением «утвердить престол великого восстановителя английской свободы, короля Вильгельма, вывести его права из воли народа и защитить пред светом английский народ за его новую революцию».

Основы правового государства

Как политический писатель, Локк является основателем школы, стремящейся построить государство на начале личной свободы. Роберт Фильмер в своем «Патриархе» проповедовал неограниченность королевской власти, выводя её из патриархального начала; Локк восстает против этого взгляда и основывает происхождение государства на предположении обоюдного договора, заключённого с согласия всех граждан, причём они, отказываясь от права лично защищать своё достояние и наказывать нарушителей закона, предоставляют это государству. Правительство состоит из людей, избранных с общего согласия для наблюдения за точным соблюдением законов, установленных для сохранения общей свободы и благосостояния. При своем вступлении в государство человек подчиняется только этим законам, а не произволу и капризу неограниченной власти. Состояние деспотизма хуже, чем естественное состояние, потому что в последнем каждый может защищать своё право, а перед деспотом он не имеет этой свободы. Нарушение договора уполномочивает народ требовать обратно своё верховное право. Из этих основных положений последовательно выводится внутренняя форма государственного устройства. Государство получает власть:

  1. Издавать законы, определяющие размер наказаний за различные преступления, то есть власть законодательную;
  2. Наказывать преступления, совершаемые членами союза, то есть власть исполнительную;
  3. Наказывать обиды, наносимые союзу внешними врагами, то есть право войны и мира[2].

Всё это, однако, даётся государству единственно для охранения достояния граждан. Законодательную власть Локк считает верховною, ибо она повелевает остальным. Она священна и неприкосновенна в руках тех лиц, кому вручена обществом, но не безгранична:

  1. Она не имеет абсолютной, произвольной власти над жизнью и имуществом граждан. Это следует из того, что она облечена лишь теми правами, которые перенесены на неё каждым членом общества, а в естественном состоянии никто не имеет произвольной власти ни над собственной жизнью, ни над жизнью и имуществом других. Прирождённые человеку права ограничиваются тем, что необходимо для охранения себя и других; большего никто не может дать государственной власти.
  2. Законодатель не может действовать путём частных и произвольных решений; он должен управлять единственно на основании постоянных законов, для всех одинаковых. Произвольная власть совершенно несовместна с существом гражданского общества, не только в монархии, но и при всяком другом образе правления.
  3. Верховная власть не имеет права взять у кого бы то ни было часть его собственности без его согласия, так как люди соединяются в общества для охранения собственности, а последняя была бы в худшем состоянии, нежели прежде, если бы правительство могло распоряжаться ею произвольно. Поэтому правительство не имеет и права взимать подати без согласия большинства народа или его представителей.
  4. Законодатель не может передавать свою власть в чужие руки; это право принадлежит одному только народу. Так как законодательство не требует постоянной деятельности, то в благоустроенных государствах оно вверяется собранию лиц, которые, сходясь, издают законы и затем, расходясь, подчиняются собственным своим постановлениям[2].

Исполнение, напротив, не может останавливаться; поэтому оно вручается постоянным органам. Последним большею частью предоставляется и союзная власть («federative power», то есть право войны и мира); хотя она существенно отличается от исполнительной, но так как обе действуют посредством одних и тех же общественных сил, то было бы неудобно установить для них разные органы. Король есть глава исполнительной и союзной власти. Он имеет известные прерогативы только для того, чтобы в непредвиденных законодательством случаях способствовать благу общества[2].

Локк считается основателем теории конституционализма, насколько она обусловливается различием и разделением властей законодательной и исполнительной[2].

Государство и религия

В «Letters on toleration» и в «Reasonableness of Christianity, as delivered in the scriptures» Локк пламенно проповедует идею терпимости. Он полагает, что сущность христианства заключается в вере в Мессию, которую апостолы ставят на первый план, с одинаковою ревностью требуя её от христиан из иудеев и из язычников. Отсюда Локк делает вывод, что не следует давать исключительное преимущество какой-нибудь одной церкви, потому что в вере в Мессию сходятся все христианские исповедания. Мусульмане, иудеи, язычники могут быть безукоризненно нравственными людьми, хотя эта нравственность и должна стоить им большего труда, чем верующим христианам. Самым решительным образом Локк настаивает на отделении церкви от государства. Государство, по мнению Локка, только тогда имеет право суда над совестью и верой своих подданных, когда религиозная община ведёт к безнравственным и преступным деяниям[2].

В проекте, написанном в 1688 году, Локк представил свой идеал истинной христианской общины, не смущаемой никакими мирскими отношениями и спорами об исповеданиях. И здесь он также принимает за основание религии откровение, но ставит непременной обязанностью терпимость ко всякому отступающему мнению. Способ богослужения предоставляется на выбор каждого. Исключение из изложенных взглядов Локк делает для католиков и атеистов. Католиков он не терпел за то, что они имеют своего главу в Риме и потому, как государство в государстве, опасны для общественного спокойствия и свободы. С атеистами он не мог примириться потому, что твёрдо держался понятия об откровении, отрицаемого теми, кто отрицает Бога[2].

Библиография

  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000460/index.shtml Мысли о воспитании. 1691…что изучать джентльмену. 1703.]
  • [jorigami.ru/PP_corner/Classics/Locke/Locke_John_Thought_concerning_education.htm Те же «Мысли о воспитании» с испр. замеченных опечаток и работающими сносками]
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000459/index.shtml Исследование мнения отца Мальбранша…1694. Замечания к книгам Норриса… 1693.]
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000463/index.shtml Письма. 1697—1699.]
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000465/index.shtml Предсмертная речь цензора.] 1664.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000464/index.shtml Опыты о законе природы.] 1664.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000461/index.shtml Опыт веротерпимости.] 1667.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000462/index.shtml Послание о веротерпимости.] 1686.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000458/index.shtml Два трактата о правлении.] 1689.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000468/index.shtml Опыт о человеческом разумении.] (1689) (перевод: А. Н. Савина)
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000467/index.shtml Элементы натуральной философии.] 1698.
  • [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000466/index.shtml Рассуждение о чудесах.] 1701.

Важнейшие сочинения

Интересные факты

Напишите отзыв о статье "Локк, Джон"

Примечания

  1. [plato.stanford.edu/entries/locke/ John Locke]
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 Локк // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  3. Джуринский А. Н. История зарубежной педагогики: Учебное пособие. — М., 1998.
  4. Коджаспирова Г. М. История образования и педагогической мысли: таблицы, схемы, опорные конспекты. — М., 2003. — С.71.
  5. История педагогики и образования: От зарождения воспитания в первобытном обществе до конца XX в.: Учебное пособие для педагогических учебных заведений / Под редакцией А. И. Пискунова. — М., 2001.
  6. Человек обязан «охранять свою собственность, то есть жизнь, свободу и имущество». В другом месте работы «Два трактата о правлении» английский философ повторяет эту же мысль: люди, — пишет он, — объединяются «ради взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений, что я называю общим именем „собственность“.
  7. Локк Дж. Указ. соч. С. 28.
  8. Имелась в виду фактическая федерация Англии (включая Уэльс), Ирландии и Шотландии изначально благодаря личной унии — единому королю, эту унию должна была дополнить и единая федеративная власть.
  9. Glausser W. Three Approaches to Locke and the Slave Trade // Journal of the History of Ideas. — 1990. — Apr. - Jun. (т. 51, № 2). — С. 199-216.
  10. [www.jacobinmag.com/2015/06/locke-treatise-slavery-private-property/ John Locke Against Freedom | Jacobin]. www.jacobinmag.com. Проверено 8 сентября 2016.
  11. [archive.wilsonquarterly.com/sites/default/files/articles/WQ_VOL14_A_1990_Periodical_14.pdf Locke's Lapses].
  12. Сообщено в него серии «Жизнь и смерть Джереми Бентама»[уточнить]

Литература

Ссылки

  • [books.atheism.ru/gallery/Locke/ Страница Джона Локка в библиотеке «Философия и атеизм»]
  • [filosof.historic.ru/books/a0000_4.shtml Локк, Джон] в Электронной библиотеке по философии
  • Локк Дж. [www.i-text.narod.ru/lib-f.html Сочинения в 3 томах (с данными для цитирования)]
  • Джон Локк. [johnlocke.wallst.ru/second-treatise-of-government/ «Второй трактат о правлении» (краткое содержание на русском языке с комментариями)]
  • Джон Локк. [www.inliberty.ru/library/classic/two_treatises/ «Второй трактат о правлении» (Опыт об истинном происхождении, области действия и цели гражданского правления)]
  • Соловьёв Э. [scepsis.ru/library/id_2640.html Феномен Локка]

Отрывок, характеризующий Локк, Джон

«Нет, она права, – думала старая княгиня, все убеждения которой разрушились пред появлением его высочества. – Она права; но как это мы в нашу невозвратную молодость не знали этого? А это так было просто», – думала, садясь в карету, старая княгиня.

В начале августа дело Элен совершенно определилось, и она написала своему мужу (который ее очень любил, как она думала) письмо, в котором извещала его о своем намерении выйти замуж за NN и о том, что она вступила в единую истинную религию и что она просит его исполнить все те необходимые для развода формальности, о которых передаст ему податель сего письма.
«Sur ce je prie Dieu, mon ami, de vous avoir sous sa sainte et puissante garde. Votre amie Helene».
[«Затем молю бога, да будете вы, мой друг, под святым сильным его покровом. Друг ваш Елена»]
Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле.


Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.