Ломтатидзе, Викентий Бибонович

Викентий Бибонович Ломтатидзе
ბიკენტი ბიბონის ძე ლომთათიძე
Депутат Второй Думы, 1907 г.
Дата рождения:	7 июля 1879(1879-07-07)
Место рождения:	с. Ходистани, Озургетский уезд Кутаисской губернии
Дата смерти:	24 ноября 1915(1915-11-24) (36 лет)
Место смерти:	Саратов
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Вероисповедание:	Грузинское православие
Партия:	Российская социал-демократическая рабочая партия меньшевиков
Род деятельности:	депутат Государственной думы II созыва от Кутаисской губернии

Викентий Бибонович Ломтатидзе, литературный псевдоним Чола Ломтатидзе (7 июля 1879, с. Ходистани Озургетского уезда Кутаисской губернии — 24 ноября 1915, Саратов) — грузинский писатель, социал-демократ, депутат Государственной думы II созыва от Кутаисской губернии

Биография

Из крестьян села Ходистани Озургетского уезда Кутаисской губернии. Начальное образование в Басилетской двухлетней школе. Организовал в ней забастовку учащихся, за что был исключён. Окончил Кутаисскую сельскохозяйственную школу. По специальности садовник. Член РСДРП, меньшевик. Состоял в дружеских отношениях Иосифом Джугашвили. В 1903 совместно с И. Церетели издает социал-демократический журнал «Квали». В 1904 ведёт революционную пропаганду среди рабочих города Поти, организует революционные кружки в Новороссийске. 10-25 апреля 1906 года участвовал под фамилией "Воробьёв" в работе IV (Стокгольмского) съезда РСДРП. Был постоянно под полицейским надзором. Часто подвергался частым арестам, отбывал наказания в тюрьмах Батуми и Тифлиса.

6 февраля 1907 избран в Государственную думу II созыва от общего состава выборщиков Кутаисского губернского избирательного собрания. Входил в Социал-демократическую фракцию. Член Комиссии о преобразовании местного суда. По словам Е. Я. Кизеветтер, Ломтатидзе говорил по-русски с сильным акцентом, что вызывало конфликты на заседаниях Думы: правые, в том числе Пуришкевич, уверяли, что не понимают его. По делу Социал-демократической фракции 2-й Думы приговорён к 5 годам каторги, заменённой 7 годами тюрьмы. Арестован в 1908, по решению партии ему был приставлен адвокат, член РСДРП, Рубен Павлович Катанян. Благодаря усилиям адвоката Ломтатидзе был переведён из Астраханской тюрьмы в Саратовскую, но ещё в Астраханской тюрьме он заболел туберкулёзом, от чего он и умер в тюрьме в Саратове.

Похоронен в Тифлисе. В 1958 году перезахоронен в Дидубийском пантеоне по инициативе Союза писателей Грузии.

Литературное творчество

Прозаические и публицистические произведения Ломтатидзе были опубликованы в периодике начала XX века: «Квали», «Моамбэ», «Цкобис», «Пурцели», «Цискари», «Цисарткела», «Мавали», «Хомалди», «Ахали», «Азри», «Мнатоби» и других.

Семья

• Жена — Елизавета Вениаминовна Гидеримская (1889—1958), из семьи новороссийских хлебопромышленников, социал-демократка. В 1915 вышла замуж за адвоката мужа Р. П. Катаняна.
  • Сын — Виктор Викентьевич Ломтатидзе (1907—1969)

Литература

• [www.tez-rus.net/ViewGood9992.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917. Б. Ю. Иванов, А. А. Комзолова, И. С. Ряховская. Москва. РОССПЭН. 2008. С. 331.]
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003732207#page540?page=508 Боиович М. М. Члены Государственной думы (Портреты и биографии). Второй созыв. М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина. 1907. С. 466.]
• Российский государственный исторический архив. Фонд 1278. Опись 1 (2-й созыв). Дело 246; Дело 588. Лист 2-3.

Рекомендованные источники

• Товадзе С., Чола Ломтатидзе, Тифлис, 1923;
• Девдариани, Поэт измученного сердца, Тифлис, 1925.

Отрывок, характеризующий Ломтатидзе, Викентий Бибонович

Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.