Лондонский договор (1839)

Лондонский договор, также известный как Первый Лондонский договор или Конвенция 1839 года — договор, подписанный в Лондоне 19 апреля 1839 года представителями Великобритании, Австрии, Франции, Пруссии, России и королевства Объединённые Нидерланды. В соответствии с этим договором европейские державы признавали и гарантировали независимость и нейтральный статус Бельгии, а также подтвердили независимость Люксембурга. Широкую известность в годы Первой мировой войны получила уничижительная оценка этого соглашения германского канцлера фот Бэтмен-Гольвега, называвшего Лондонский договор «клочком бумаги», что использовалось в антигерманской пропаганде стран Антанты.

Территориальные последствия

С 1815 года Бельгия была частью королевства Объединённые Нидерланды. В соответствии с договором из южных провинций этого королевства было образовано Королевство Бельгия, а провинция Лимбург была разделена на бельгийскую и нидерландскую части.

То же самое случилось с Великим герцогством Люксембург, на двух третях территории которого была образована бельгийская провинция Люксембург. Само Великое герцогство осталось в личной унии с Нидерландами.

Зеландская Фландрия была отделена от Бельгии и вошла в состав нидерландской провинции Зеландия, так как голландцы не желали, чтобы бельгийцы могли контролировать устье Шельды; взамен им пришлось гарантировать свободную навигацию по Шельде до Антверпена.

Отрывок, характеризующий Лондонский договор (1839)

Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.