Лопухина, Мария Александровна

Мари́я Алекса́ндровна Лопухина́ (1802— 9 ноября 1877) — конфидентка поэта М. Ю. Лермонтова, адресат наибольшего числа его писем. Сестра Варвары Бахметевой и Алексея Лопухина. Её обширная переписка с двоюродной сестрой Александрой Верещагиной значима как источник по истории светского общества 1830-х и 1840-х годов.

Биография

Мария Лопухина происходила из старинного дворянского рода. Её родителями были вяземский уездный предводитель дворянства Александр Николаевич Лопухин (1779—1833) и Екатерина Петровна Верещагина. В семье родилось 8 детей, но из них четверо умерли в детстве.

Семейство проживало на Малой Молчановке, где по соседству в 1827 году поселилась Е. А. Арсеньева, отправившаяся в столицу, чтобы определить своего внука Михаила в учебное заведение и познакомить с многочисленной роднёй. Три дочери и сын Лопухиных стали друзьями поэта. Аким Павлович Шан-Гирей вспоминал: «Они были с нами как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал.» С Алексеем он был особенно близок в годы совместной учёбы в Московском университете, когда они входили, по выражению С. А. Бахметевой, в «весёлую шайку» студентов (bande joyeuse). Сдружился и с Марией Александровной, хотя она и была на двенадцать лет старше Мишеля. «Умная и тактичная, полная душевной мягкости и доброты» Лопухина старалась опекать поэта в трудные моменты его жизни. Не прервал эти отношения и отъезд поэта. Долгие годы Лермонтов находился в переписке с M-lle Marie, отправляя ей письма отовсюду, куда забрасывала его судьба, просил совета, прислушивался к ней.

Узнав, что Лермонтов поступает в Школу гвардейских подпрапорщиков, Мария огорчена «дурной новостью», но старается предостеречь Мишеля от излишней доверчивости: «Остерегайтесь слишком быстрого сближения с вашими товарищами, сначала узнайте их хорошо.» Лопухина призывает поэта продолжать писа́ть, но «не делайте этого никогда в школе и не показывайте ничего вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь доставляет нам гибель.» Она предлагает пересылать ей всё написанное в казарме и обещает «честно сохранить присланное». Выполняя пожелание, Лермонтов отправлял ей свои стихи: «Для чего я не родился», «Что толку жить!.. Без приключений», «Парус», «Он был рожден для счастья, для надежд», «Молитва» («Я, матерь божия, ныне с молитвою»).

Некоторая холодность в отношениях с поэтом наступила в 1831 году, когда Мишель увлёкся младшей сестрой Марии Александровны, Варварой (1815—1851); этим отношениям она явно не покровительствовала, хотя в одном из уцелевших поздних писем и отвечала на невысказанный вопрос Михаила Юрьевича, касающийся сестры, тогда как Лермонтов послал ей «и сестре вашей черкесские башмаки» из кавказской ссылки. По мнению П. А. Висковатого, «Верещагина и М. Лопухина, очевидно, имели большое влияние на нравственное развитие характера Лермонтова, о чём свидетельствуют и письма поэта к ним…». Посвящая много времени «разгулам, кутежам, бумбашерствам», Лермонтов вёл образ жизни, принятый в среде молодых аристократов. За разные шалости он неоднократно «сиживал на гауптвахте» в Царском Селе. В письмах же, часто похожих на исповеди, поэт делится неудовлетворённостью «будущностью, блистательной на вид», но «пошлой и пустой». 19 июня 1833 года Лермонтов пишет Марье Александровне:

…С тех пор, как и не писал вам, со мной случилось так много странных обстоятельств, что и, право, не знаю, каким путём идти мне - путём ли порока или пошлости. Правда, оба пути ведут часто к той же цели. Знаю, что вы станете увещевать, постараетесь утешать меня - это было бы лишнее.

Чувствуя себя одиноким в светских гостиных, он надеется на встречу с «милым другом» и с тревогой спрашивает: «Через год, может быть, и навещу вас, и что найду я? Узнаете ли вы меня, захотите ли узнать? … Ибо я вас предупреждаю, что я не тот, каким был прежде: и чувствую, и говорю иначе, и, Бог знает, чем ещё стану в течение года!». После выхода в офицеры и «утопая в вихре рассеянной жизни», Лермонтов всё реже находил время писать подругам своих юношеских времён. Весной 1835 года письме к А. М. Верещагиной он сообщал:

О, милая кузина, надо признаться вам, почему я не писал более ни вам, ни M-lle Marie. To был страх, чтобы из писем моих вы не заключили, что я почти недостоин более дружбы вашей… Перед обеими вами я не могу скрывать истины, перед вами, которые были наперсницами юношеских моих мечтаний, столь прелестных, особенно в воспоминании.

Узнав о гибели Лермонтова, Мария Александровна писала: «Какое несчастье эта смерть. <…> я не могу освободиться от мысли об этой смерти и искренно её оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила.»

Переписка Лопухиной с поэтом, которая велась на французском языке, к сожалению, сохранилась не полностью, но содержит в себе ценные сведения для биографии поэта. Б. Эйхенбаум считал, что «на эти письма надо смотреть как на заготовки к будущим вещам или как на отзвуки прежних.» Часть писем, по мнению П. А. Висковатого, была уничтожена самой Лопухиной: «Нет сомнения, что целый ряд этих любопытных писем утрачен. Все наши поиски остались безуспешными, и нам пришлось убедиться, что Марья Александровна действительно сожгла их, — слух, которому сначала мы отказывались верить. Причиной сожжения были некоторые семейные тайны, а, может быть, и просто вспышка неудовольствия на то, что часть писем, ныне находящихся в издании сочинений Лермонтова, попала в печать против воли Марьи Александровны.» Лопухина уничтожила письма, в которых Лермонтов упоминает о её сестре M-lle Barbe и своей любви к ней. Даже в уцелевших немногочисленных листах, касающихся Варвары Александровны или её мужа, богатого помещика Николая Фёдоровича Бахметева, строки вырваны.

Частная жизнь Марии Александровны была довольно однообразна. Всё своё время Лопухина посвящала заботам о разрастающихся семействах брата и сестёр. Своей семьи ей создать не удалось. В августе 1832 года Лермонтов иронично отзывался о её несостоявшемся союзе: «Кстати о вашем браке: дорогой друг, вы догадываетесь, как я рад, узнав, что он расстроился (не французский оборот); я уже писал моей кузине, что этот вздёрнутый нос годится разве что для того, чтобы вынюхивать жаворонков; — это выражение мне самому очень понравилось. Слава богу, что дело кончилось именно так, а не иначе.»

Однако отношения с братом Алексеем стали натянутыми после его женитьбы в 1838 году на дочери сенатора Александра Петровича Оболенского, княжне Варваре Александровне (1819—1873), о которой М. Лопухина отзывалась, как о «дурно воспитанной женщине», у которой «нет ни природного ума, ни воспитания, ни умения держать себя.» В ноябре 1838 года Елизавета Аркадьевна Верещагина писала о племяннице: «Её положение ужасно. Всех старей и должна покорятся глупой молодой бабенке, и что она ей говорит — этого описать невозможно, и в последнем письме ко мне пишет, что Алеша почитает себя совершенно счастливым и проч. и так, кажется, что ему ни до кого дела нет.»

В письмах к кузине Miss Alexandrine в первые годы, после отъезда последней в Европу, Мария Александровна жалуется на нехватку средств, на невозможность поездки за границу. В материальном плане Лопухина зависит от денег, которые ей выделяет брат Алексей: «Но ежели б я имела сумму по крайней мере достаточную, чтоб предпринять путешествие, я не остановилась бы ни перед каким соображением, ведь надо же мне хоть раз в жизни иметь немножко удовольствий. Следует признать, что до сих пор я ничем не наслаждалась и никогда не имела собственной воли». Лишь в 1839—1840 годах Лопухина смогла побывать за границей с сестрой Варварой и её мужем Н. Ф. Бахметевым. Более поздние письма наполнены светскими сплетнями о грядущих свадьбах, родах, болезнях и отношениях знакомых и родственников Лопухиной.

Мария Александровна Лопухина скончалась 9 ноября 1877 года и похоронена вместе с братом Алексеем Александровичем на кладбище Донского монастыря.

Источники

• Ломунов К. Н. М. Ю. Лермонтов: Очерки жизни и творчества. — М: Дет. лит., 1989. — 176 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-08-000930-6.
• [www.lermontov-slovar.ru/relatives/Lopuxina_M.A..html Лопухина Мария Александровна]. Проверено 1 марта 2015.

Отрывок, характеризующий Лопухина, Мария Александровна

– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.