Лоскутная

Лоскутная
Расположение	Российская империя
Адрес	Москва, Тверская улица, 5
Координаты	55°45′22″ с. ш. 37°36′56″ в. д.55.756306° с. ш. 37.615639° в. д. / 55.756306; 37.615639
Владелец	Мамонтовы→М. Е. Попов →Т-во «Лоскутной» гостиницы→«Т-во „Лоскутной“ гостиницы наследников A. M. Попова»→РСФСР
История
Дата открытия	1870-е годы
Дата закрытия	1938 год
Застройщик	Мамонтовы
Архитектор	А. С. Каминский
Статистика
Количество ресторанов	1
Количество номеров	145—150
Количество этажей	3
Парковка	Конюшня на 8 лошадей

«Лоскутная» — одна из наиболее известных гостиниц Москвы второй половины XIX — начала XX веков.

История

XIX век

Предшественником московской гостиницы «Лоскутная» в доме № 5 по Тверской улице был «Лоскутный трактир», с известной на всю Москву биллиардной. Гостиница была открыта при трактире купцами Мамонтовыми в начале 1870-х годов. Угловой корпус в русском стиле — «из какого-то особенного красного кирпича с вставками из рисунчатых изразцов» — спроектирован зятем П. М. Третьякова, известным архитектором А. С. Каминским, много строившим в Китай-городе и по всей Москве. На фронтоне угла дома значилось: «1877 г.». По тогдашнему обыкновению, лестницы гостиницы были выполнены из каслинского литья.

Фасад «Лоскутной» делился на две части: правая сторона — новый корпус, красный; левая — оштукатуренная, выкрашенная в тёмно-серый цвет. Вдоль левой части тянулся чугунный, с такой же узорной решёткой на чугунных же колонках балкон, средняя часть которого над подъездом выступала вперед и покрывала собой весь тротуар. Летом на балконе стояли четыре большие кадки с лавровыми деревьями (два конических и два с большими шарообразными кронами).

Согласно преданию, названием гостиница обязана историку Н. И. Костомарову — Мамонтовы хотели назвать её на европейский лад («Монополь», «Националь», «Селект» и т. п.), но «якобы Костомаров уговорил их наименовать её „Лоскутной“, чтобы этим сохранить наименование той местности, где она находилась». С двух сторон от гостиницы находились Обжорный и Лоскутный переулки, получившие свои названия от лавок Охотного ряда, торговавших соответственно провизией и обрезками всевозможных мехов, старым и новым суконным лоскутом.

Гостиницу Мамонтовы обставили богато. В ней было 145 номеров в трёх этажах. В более дорогих номерах были дорогие обои. Мебель светлого ясеня работы лучшего мебельного фабриканта Москвы Шмидта покрыта тёмно-красным шерстяным трипом. Швейцарская, коридоры, ресторан (небольшой, во втором этаже гостиницы) и служебные помещения освещались газом.

Летом 1872 года гостиница принимала участников и гостей Политехнической выставки.

В 1880 году дом № 5 приобрёл купец 1 гильдии, почётный гражданин Максим Ефимович Попов. В помещении знаменитой биллиардной было открыто оптовое отделение суконной торговли. Старший из его сыновей, Александр Максимович, бывший «правой рукой» отца, заведовал «Лоскутной» и располагавшимся в том же доме суконным магазином — до своей кончины в 1894 году. После смерти М. Е. Попова в 1896-м гостиница перешла к его сыну Сергею Максимовичу, который передал её племянникам, основав «Товарищество „Лоскутной“ гостиницы наследников A. M. Попова».

В отличие от большинства гостиниц того времени, «Лоскутная» имела собственный телефон — вначале один на всю гостиницу: № 77-34. В конце 1890-х «Лоскутная» обзавелась своей подстанцией — телефонные аппараты появились во всех номерах, и постояльцы имели возможность, не тратя времени на вызов официанта для дачи заказа в буфет, позвонить и «непосредственно требовать из буфета всё, что им было нужно».

Для встречи и обратного отвоза пассажиров железной дороги на все вокзалы высылались омнибусы: вначале «большие» — на 6—8 человек, «запряжённые четвёркой лошадей», позднее заменённые однотипными для всех гостиниц — с парой лошадей, на 4 человека. В 1897 году управление «Лоскутной» первым поставило транспорт на резиновые шины. Железные решётки на крышах омнибусов ограждали багаж от падения; во время дождя или снегопада сундуки и чемоданы покрывались брезентом.

При омнибусе всегда выезжал так называемый кондуктор. Кондукторы всех гостиниц были одинаково одеты: поддёвка чёрного сукна и фуражка, на околыше которой золотым шнуром было вышито название гостиницы. Перед приходом поезда все кондукторы выстраивались в ряд на перроне вокзала и каждый кондуктор выкрикивал название своей гостиницы.

18 сентября 1880 года в «Лоскутной» был пожар, повредивший 20 номеров, но в самом скором времени они были «вполне исправлены и приведены в прежний вид», номеров к тому времени стало 150. В конце 1880-х «Лоскутная» была оснащена электрическим освещением, «через контору Гринберга» управление установило «славившийся в Европе лифт немецкой фирмы „Карлфлор“».

Директор правления «Лоскутной» С. А. Попов «не к чести русской публики» отмечает следующее обстоятельство:

В первых двух этажах гостиницы ложки, ножи и вилки подавались серебряные, работы известного фабриканта Фаберже, а в третьем — из белого металла, фабрики Артура Круппа. При подаче в номера на подносе чая или кофе стакан ставился всегда на маленькую салфеточку. Серебро никогда не пропадало, а дешёвые чайные ложечки и стоившие гроши салфеточки во множестве пропадали, и их постоянно приходилось докупать.

XX век

После 1917 года гостиница была национализирована и поначалу сохраняла своё предназначение, будучи переданной Комиссариату по морским делам и сменив название на «Красный флот», затем, по воспоминаниям секретаря И. В. Сталина Бориса Бажанова, стала общежитием ЦК РКП(б) под названием «5-й Дом Советов». В традициях советского новояза новые обитатели именовали её «Лоскуткой».

В 1932—1936 годах в здании гостиницы размещалось управление только что созданного Московского метростроя под руководством П. П. Роттерта. Рядом со зданием был построен вертикальный шурф, через который велось строительство станции метро «Охотный Ряд» и тоннеля к станции «Лубянка».

Именно строительство метро и реконструкция Манежной площади привели к сносу в 1938 году целого квартала между Охотным Рядом и Историческим музеем. Не уцелело и здание бывшей «Лоскутной».

Известные постояльцы

Поскольку прислуги, владеющей иностранными языками, в «Лоскутной» не было, иностранные гости были редкостью. В 1880-х годах в гостинице был устроен званый завтрак в честь участников Международного медицинского конгресса. В память об этом до революции сохранялся стул с надписью: «На этом стуле во время завтрака … года … числа сидел знаменитый учёный Вирхов».

В кругах российской творческой интеллигенции гостиница «Лоскутная» слыла роскошной и пользовалась особой популярностью. В ней останавливались Константин Леонтьев, Фёдор Достоевский, Николай Лесков, Лев Толстой, Иван Бунин, Антон Чехов, Глеб Успенский, Пётр Боборыкин, Сергей Есенин, Иероним Ясинский, Константин Паустовский.

Последний раз Достоевский остановился в «Лоскутной» за полгода до смерти, приехав в Москву для участия в торжествах по случаю открытия памятника Пушкину в 1880 году. Впоследствии в память писателя правление гостиницы «особенно хорошо» отделало номер 33, где он жил, и повесило в нём большой портрет знаменитого постояльца.

В 1915 году, после случайной встречи с бывшим служащим гостиницы, Бунин записал в дневнике: «Лакей знакомый, из „Лоскутной“, жалеет о ней — „привык в кругу литераторов жить“». Спустя десятилетия, уже в эмиграции, Бунин вспоминал о гостинице:

Большой и несколько запущенный вестибюль, просторный лифт и пестроглазый, в ржавых веснушках мальчик Вася, вежливо стоявший в своем мундирчике, пока лифт медленно тянулся вверх, вдруг стало жалко всё это, давно знакомое, привычное.

— Бунин, И. Генрих (10 ноября 1940)

В «Лоскутной» писатель Андрей Белый впервые встретился со своей будущей женой Асей Тургеневой, а А. П. Чехов написал рассказ «Чёрный монах».

Любили «Лоскутную» и музыканты — в числе её постояльцев были виолончелист А. В. Вержбилович, скрипач Л. С. Ауэр, композитор А. С. Аренский, певцы Е. И. Збруева, П. А. Хохлов и многие другие. В октябре 1900 года, приехав в Москву для участия в последних репетициях оперы «Сказка о царе Салтане», в гостинице проживал Н. А. Римский-Корсаков. Завсегдатаем «Лоскутной» был А. К. Глазунов. Поскольку «Лоскутная» имела репутацию «семейной гостиницы», мать композитора полагалась на администрацию в плане предотвращения возможных последствий пристрастия сына к хорошим винам и посылала управляющему краткую телеграмму: «Саша выехал присмотрите Глазунова». Аналогичное пристрастие писателя Александра Куприна вносило «большой диссонанс в мирное течение жизни „Лоскутной“».

После революции, уже в бытность «Лоскутной» «Красным флотом», в гостинице жили служащие ЦК. По свидетельству писателя и журналиста Льва Никулина, среди её обитателей была Лариса Рейснер, в комнате которой весной 1918 года разместился походный штаб:

Гостиница степенного провинциального купечества стала общежитием военных моряков, штабом формирующихся отрядом, военным лагерем… Млечные пути трещин, звёздное сияние покрывало тусклые зеркала, недавно отражавшие коммерции советников и купцов первой гильдии. Пулемёт тёмно-зелёной лягушкой уставился во входную дверь. <…> Вишнёвый бархат драпировок сразу пошёл на самодельные знамёна.

По соседству с «валькирией русской революции» проживал революционный матрос Железняк, автор исторической фразы «Караул устал».

Упоминания в литературе

В гостинице останавливался герой рассказа В. А. Гиляровского — корнет Савин (помещик Николай Герасимович Савин).

«В сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач Касаткин мчал Глебова на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутную гостиницу», — так начинается новелла Ивана Бунина «Генрих» в сборнике «Тёмные аллеи».

Приехав в Москву «по партийным делам», «под видом мужа и жены» остановились в «Лоскутной» герои рассказа Леонида Андреева «Возврат».

В автобиографической повести упоминает гостиницу К. Г. Паустовский:

Я проводил Карелиных до Лоскутной гостиницы. Они затащили меня к себе, чтобы согреться и выпить кофе. В большом двойном номере было темно от тяжёлых занавесей и ковров.

— Паустовский, К. Г. Повесть о жизни. Кн. 1: Далекие годы

В романе в стихах «Добровольцы» Евгения Долматовского, послужившем основой сценария одноимённого фильма, есть следующие строки:

«Лоскутной гостиницы» старое зданье Стоит на Манежной. Изгибами улиц Сюда пробираемся, как на свиданье, Бодрясь и робея, спеша и волнуясь. Здесь шахты контора. Толпа молодёжи У входа гудит. Невтерпёж комсомольцам. Известно друзьям и родителям тоже, Что строить метро ты пришёл добровольцем.

«Лоскутная» регулярно упоминается в серии исторических детективов о сыщике Эрасте Фандорине российского писателя Бориса Акунина и входит в маршрут «Прогулок по фандоринским местам» поклонников его творчества.

См. также

• Лоскутный переулок

Ссылки

• [warthe.at.ua/news/loskutnaja_gostinica/2010-10-06-109 Лоскутная гостиница]
• [neglinka-msk.livejournal.com/129873.html НЕГЛИНКА — Лоскутная гостиница]
• [neglinka-msk.livejournal.com/76788.html НЕГЛИНКА — Лоскутный и Обжорный]
• [www.rp-net.ru/publisher/element.php?IBLOCK_ID=30&SECTION_ID=0&ELEMENT_ID=6169 Суконщики Поповы: «Записки о московской жизни» и не только]
• [www.rvb.ru/dostoevski/01text/vol15/01text/571.htm Достоевский Федор Михайлович. Письма (1880)]

Отрывок, характеризующий Лоскутная

– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.