Лос (Блейк)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Лос (Los) — в мифологии Уильяма Блейка, это падшая (земная или человеческая) форма Уртоны (Urthona)[1], другого блейковского мифологического персонажа, представляющего человеческий инстинкт, интуицию и воображение. Лос олицетворяет собой дух поэзии и творческое воображение в этом мире. Он является также символом времени. Блейк называет Лоса «вечным пророком» («the Eternal Prophet»). Лос описан как кузнец, бьющий молотом по наковальне, что метафорически выражает биение человеческого сердца, а его кузнечные мехи — это человеческие лёгкие. Лос занят строительством Голгонуцы (Golgonooza) — города искусства и ремёсел.

Интересно, что имя Лос является анаграммой или точнее палиндромом слова «Sol» (лат. «солнце»). В стихотворении [wikilivres.ru/Грозный_Лос_(Потапова) «Грозный Лос»][2] Блейк писал, что внешнему (телесному) зрению Лос представляется обычным солнцем, но внутреннему взору (воображению) он является Лосом — могущественным божеством.

Then Los appeard in all his power
In the Sun he appeard descending before
My face in fierce flames in my double sight
Twas outward a Sun: inward Los in his might
With happiness stretchd across the hills… (Los the Terrible, 55-58)

Из пламени солнца, что ввысь поднялось,
Могущества полон, явился мне Лос.
Он внешнему глазу — солнцем утренним
Казался, но Лоса увидел я — внутренним.
(Перевод В. Потаповой)




Лос в произведениях Блейка

Лос один из главных мифологических персонажей следующих литературных произведений Блейка:

В «Первой книге Уризена» (1794) Лос и его противоположность Уризен[4] описаны как некое единство, в котором Уризен представляет собой разум, а Лос воображение. Уризен, Жрец разума отделивший себя от прочих Бессмертных, создаёт огромную пустоту и наполняет её стихиями. Бессмертые возмущены Уризеном, восставшим против Вечности, их гнев превращается в огонь, пожирающий воинство Уризена. Чтобы защитить себя от огней Бессмертных, Уризен строит каменную кровлю, обрамляет себя жилами и кровеносными сосудами. Из сострадания Лос, наблюдавший за Уризеном, создаёт для него телесную форму. Утомлённый трудами, Лос раздваивается на мужское и женское — так появляется Энита́рмон (Enitharmon), его эманация — его женский двойник и спутница, олицетворение духовной красоты и жалости. Она же — вдохновение поэта Лоса. Её символом является Луна. Её земной прототип — Кэтрин Софи Блейк (жена Уильяма Блейка). Энитармон рыдает, и Лос из сострадания обнимает её. Заметив, что она беременна, Бессмертные воздвигают для них шатёр.[5] И в этом шатре Энитармон разрешилась дитём человеческим — Орком — символом бунтующей энергии. И «даже Вечность застыла в испуге / В тот час, когда был рождён Человек!».[6] Бессмертные наглухо ограждают Лоса и его творение от Вечности.[7] А Лос из-за ревности к сыну решает приковать Орка прочной цепью, сотканной из звеньев этой ревности, к каменной скале «под мертвенной тенью Уризена». Крик Орка пробуждает Уризена от мёртвого сна, и вместе с ним пробуждается вся Природа.[8]

В «Книге Лоса» (1795), где действие относится к началу сотворения мира, Лос, прикованный цепью к падшему Уризену, вынужден его охранять. В гневе Лос разрывает оковы и входит в вечные реки огня. Огонь этот затвердевает. Лос разбивает его на мелкие осколки и оказывается в пустоте. Столетиями он проваливается в бездну, пока ему не удаётся отделить тяжёлое от лёгкого и таким образом создать свет. В лучах этого света Лос видит, как над бездной нависает чудовищный скелет Уризена. Лос мастерит горн, наковальню и молот, и трудится ночи и дни, чтобы придать Уризену форму. Далее описываются семь дней творения, где в роли Творца выступает Лос. Усилия Лоса завершаются сотворением первого человека.

В поэме «Иерусалим, Эманация Гиганта Альбиона» (ок. 1804—1820) рассказывается история падения гиганта Альбиона в состояние Эгоизма (или Самости). Во вступлении описывается сцена странствования Лоса в внутреннюю часть Альбиона и преображения человечества путём прощения грехов. В первой сцене Альбион изгоняет Иерусалим и Иисуса, разрушая природу, культуру и свою внутреннюю жизнь. Затем Лос борется со своим Призраком, заставляя его трудиться для восстановления Альбиона. Лос строит Голгонуцу, город, через который можно будет войти в райскую вечность. Уризен со своей рациональностью нападает на Иерусалим, эманацию Альбиона, и обволакивает жизнь разума. Лос борется против этого, перенося Британию на территорию Израиля, но его тёмный Призрак заражает его гневом и стыдом, преследует дочерей Альбиона и побуждает воинственных сыновей Альбиона изгнать Иерусалим. Лос и сонм ангелоподобных Бессмертных пытаются спасти гиганта Альбиона. Призрак Лоса и его эманация показаны как беженцы, спасающиеся от Альбиона и рассказывающие свои версии его падения. Лос вступает вглубь Альбиона, где поклоняются кровожадной Вале. Лос ограничивает чувства Рувима (сына Альбиона) пытаясь контролировать его похоть, в то время как Иисус созидает основу для того, чтобы человечество смогло найти прощение. Ангелоподобные Бессмертные (соборные города) стремятся помочь Альбиону, но они тоже оказываются поражены Эгоизмом (Самостью). Лос пробуждает их, но Альбион предпочитает оставаться в плену. Лос продолжает своё строительство Голгонуцы. Когда наступает конец Времени, Божественное Дыхание оживает. Альбион просыпается, и видит, что Лос это Христос, а Христос это Лос. Он бросается в языки пламени Лоса, которые становятся источниками живой воды. Раздробленные Четыре Зоа воссоединяются в войнах любви в Песни Иерусалим. Всё живое становится великой Божественной Плотью.

Дети Лоса и Энитармон

Лос и Энитармон — родители многочисленного потомства. Их сын-первенец Орк (Orc, анаграмма латинского cor — «сердце») — у Блейка это «Красный Демон», божество непокорства и бунта, выражение революции в материальном мире. Любовь Орка к своей матери вызывает у отца ревность. Когда Орк достигает зрелости, он начинает ненавидеть отца, и Лос приковывает сына «цепями ревности» к вершине горы Атлас. По другой версии первым сыном Лоса и Энитармон является Ринтра, воплощение гнева. Среди их сыновей Блейк называет Сатану, Адама, царя Давида, Соломона, апостола Павла, Константина и Карла Великого.

Вот список детей Лоса и Энитармон составленный соответственно тексту «Восьмой Ночи» поэмы «Вала, или Четыре Зоа»

Сыновья

1(а). Орк (революция);
1(b). Ринтра (гнев);
2. Паламаброн (жалость);
3. Теотормон (тщетное желание);
4. Бромион (тщетная мысль);
5. Антамон (мужское семя);
6. Анантон;
7. Озот (зрительный нерв);
8. Охана;
9. Сота (неудовлетворённое сексуальное желание, превращающееся в войну);
10. Мидон;
11. Эллайол;
12. Нато;
13. Гон;
14. Нархат;
15. Сатана (заблуждение);
16. Хар (себялюбие);
17. Охим (горести);
18. Иджим (бесцельная похоть);
19. Адам (человек во плоти);
20. Давид (царь-поэт);
21. Соломон (библейский мудрец);
22. Павел (основатель воинствующей церкви);
23. Константин (основатель воинствующей церкви и гонитель);
24. Карл Великий (основатель священной Римской Империи);
25. Мильтон (английский поэт).

В других списках Блейк относит к сыновьям Лоса также Рувима (в Библии старшего сына Иакова)

Дочери
1. Окалитрон (эманация Ринтры);
2. Элинитрия (эманация Паламаброна);
3. Утуна (эманация Теотормона);
4. Льюта (эманация Бромиона);
5. Элитрия (эманация Антамона);
6. Энанто (эманация Анантона);
(Манату-Варцион — включено ошибочно, так как это мужской вариант Этинтус);
7. Этинтус (плотская любовь)
8. Моаб и 9. Мидиан (чужестранки, соблазняющие израилевых сынов);
10. Ада и 11. Цилла (жёны многожёнца Ламеха);
12. Каина (сестра Каина);
13. Ноема (жена Ноя);
14. Фамарь (соблазнительница своего отчима Иуды);
15. Раав (блуд); 16. Фирца (притворная стыдливость);
17. Мария (жена Иисуса).

Однако, соответственно Блейку, у Лоса и Энитармон было множество детей не перечисленных в этом списке. Так в поэме «Иерусалим, эманация гиганта Альбиона» (1804—1820) говорится, что «к созданиям Лоса» относятся также Ной, Авраам, Моисей, Самуил, Иезекииль и далее (зачёркнуто): Пифагор, Сократ, Эврипид, Вергилий, Данте и Мильтон.[10]

Напишите отзыв о статье "Лос (Блейк)"

Примечания

  1. Уртона — один из Четырёх Зоа (что по гречески означает «живые твари»), представляющих собой части Тетраморфа (греч. τετραμορφος — четырёхвидный) или четырёх крылатых существ, описанных в видении пророка Иезекииля.
  2. Из письма к Баттсу 22 ноября 1802. Сочинено в 1801 году. В оригинале без названия.
  3. «Книга Уризена», копия G, из коллекции Библиотеки Конгресса, США
  4. Уризен — создатель материального мира, некое подобие гностического демиурга и библейского Иеговы.
  5. Книга Уризена 19:17-20.
  6. Книга Уризена 19:43-44.
  7. Книга Уризена 20:1-2.
  8. Книга Уризена 20:3-29.
  9. Поэма «Иерусалим». Копия E, лист 100 (заключительный). Из коллекции Йельского центра искусства Великобритании, Нью-Хейвен, США.
  10. Adam Noah Abraham Moses Samuel David Ezekiel
    [Pythagoras Socrates Euripedes Virgil Dante Milton]
    («Иерусалим», 73:41-42)

Литература

  • Бентли, Джералд Идс (младший) / Bentley, G. E. (Jr). The Stranger From Paradise. New Haven: Yale University Press, 2003.
  • Дэймон, Сэмюэл Фостер / Damon, S. Foster. A Blake Dictionary. Hanover: University Press of New England, 1988.
  • Фрай, Нортроп / Frye, Northrop. Fearful Symmetry. Princeton: Princeton University Press, 1990.
  • Эрдман, Дэвид В., ред. / David V. Erdman, ed. The Complete Poetry & Prose of William Blake. Anchor, 1965/1982/1988, ISBN 0-385-15213-2
  • Острайкер, Элиша ред. / The Complete Poems of William Blake, Ed. by Alicia Ostriker, Penguin Books, 1977
  • Сердечная, Вера В. Малые поэмы Уильяма Блейка. Изд. Дмитрий Буланин. Санкт-Петербург, 2012
  • Токарева, Галина Альбертовна. Мифопоэтика У. Блейка. Петропавловск-Камчатский, изд-во КамГУ, 2006, 350 с.

Ссылки

  • [wikilivres.ru/Вильям_Блейк_(Жирмунский) В. М. Жирмунский. Вильям Блейк]
  • [wikilivres.ru/Величие_Блейка_(Зверев) А. М. Зверев. Величие Блейка]

Отрывок, характеризующий Лос (Блейк)

Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.