Здание органов госбезопасности на Лубянке

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Лубянская тюрьма»)
Перейти к: навигация, поиск

Координаты: 55°45′39″ с. ш. 37°37′41″ в. д. / 55.76083° с. ш. 37.62806° в. д. / 55.76083; 37.62806 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.76083&mlon=37.62806&zoom=17 (O)] (Я)

Здание органов госбезопасности на Лубянке в Москве было основным зданием органов государственной безопасности РСФСР и СССР с 1919 по 1991 год. В настоящее время входит в комплекс зданий Федеральной службы безопасности России на Лубянской площади, в начале улицы Большая Лубянка (дом 2). При этом сейчас основным зданием ФСБ является построенное в начале 1980-х годов административное здание серого цвета на противоположной стороне улицы (Большая Лубянка, дом 1/3).





Дореволюционная история

В 1894 году страховое общество «Россия», будучи крупной компанией с правлением в Санкт-Петербурге, приобретает за 475 тысяч рублей серебром у коллекционера, титулярного советника Н. С. Мосолова[1] земельный участок, выходящий на Лубянскую площадь, общей площадью 1110 квадратных саженей со всеми постройками. Московские власти разрешили страховому обществу снести все прежние постройки. В январе 1897 года «Россия» начала переговоры с французским международным Обществом спальных вагонов и больших европейских гостиниц о постройке на этом месте гостиницы по проекту парижского архитектора Ж. Шедана. Одновременно с этим страховое общество пригласило к конкурсу на составление проекта нового здания и русских архитекторов — Л. Н. Бенуа, А. В. Иванова, А. Е. Вебера, В. А. Величкина, П. К. Бергштрессера, А. А. Гимпеля и Н. М. Проскурнина. «Россия» выбрала из представленных на конкурс проектов работу, выполненную совместно Бергштрессером, Гимпелем и Проскурниным. Однако спустя некоторое время на переговорах страховой компании с французской стороной было принято решение строить по проекту Шедана; для наблюдения за строительством был нанят архитектор А. В. Иванов, а помощниками к нему Величкин и Проскурнин. К концу 1897 года была завершена кладка фундаментов и подвальных стен нового здания по проекту Шедана, однако вскоре взаимоотношения с французской стороной испортились и стройка была остановлена. Новый проект был разработан А. В. Ивановым в сотрудничестве с Н. М. Проскурниным и В. А. Величкиным. Уже возведённые стены и фундаменты были частично разобраны, а частично приспособлены к новому проекту[2].

После завершения строительства первого здания страховое общество приняло решение построить справа от него, через улицу Малая Лубянка, ещё одно здание на приобретённом угловом участке. Второе здание возведено в 1900—1902 годах по проекту А. В. Иванова в стиле неоклассицизм с необарочными деталями[3]. Оба здания сдавались «Россией» под квартиры и торговые помещения. Среди магазинов — книжный (Наумова), швейных машин (Попова), кроватей (Ярнушкевича), пивная лавка Васильевой и Воронина[4]. В доходном доме было 20 квартир, по 4-9 комнат каждая, съём которых в 2-3 раза дороже, чем других квартир в Москве. В этом здании родился генетик Владимир Эфроимсон [5]. Дома на Лубянке приносили «России» 160 тысяч рублей годового дохода.

Главное здание госбезопасности

В декабре 1918 года были ликвидированы все частные страховые общества, а их имущество национализировано, в том числе и «России». В мае 1919 года дом по Большой Лубянке, 2 сначала решают отдать Московскому совету профсоюзов, однако всего через несколько дней в него въезжают представители НКВД РСФСР, выселив всех квартиросъемщиков. В сентябре 1919 года часть бывшего дома страхового общества «Россия» занимают работники новой службы — Особого отдела Московской ЧК, а затем весь дом был отдан Центральному аппарату ВЧК (ранее, с марта 1918 года, располагавшегося в здании по Большой Лубянке, 11). С этого времени дом на Лубянской площади (в 1926—1991 — площади Дзержинского) переходил всем его преемникам — ОГПУ до 1934, затем НКВД и МВД (в период объединения ведомств внутренних дел и госбезопасности), НКГБ и МГБ (в период существования отдельных ведомств госбезопасности), а с 1954 КГБ СССР. После 1991 года в здании располагались главные российские спецслужбы, менявшие официальные названия (с 1996 года — ФСБ). Благодаря этому зданию слово Лубянка стало нарицательным и приобрело известность как обозначение советских органов госбезопасности и внутренней тюрьмы на Лубянке.

В здании на Лубянке с 1920 года располагалась внутренняя тюрьма госбезопасности, расширенная в 1930-е годы. Среди известных заключённых — Борис Савинков (погиб в здании на Лубянке), Сидней Рейли, Николай Бухарин, Осип Мандельштам, Александр Солженицын (описавший тюрьму в своих произведениях «Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом»), Виктор Кибальчич (содержался во время расстрела 35 руководителей Наркомзема в 1933 г.), Владислав Андерс, Константин Родзаевский (расстрелян в здании), Рауль Валленберг (возможно, умер или был расстрелян в здании, однако его точная судьба неизвестна), Янош Эстерхази, Зоя Фёдорова. По завершении стадии допросов исполнение приговора в качестве расстрела осужденных осуществлялось в подвалах здания.[6]

Как местопребывание аппарата госбезопасности улица Большая Лубянка и Лубянская площадь в советское время носили имя основателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского.

Эвакуация и расстрел заключённых Внутренней тюрьмы

Когда в Москве с 16 октября 1941 года было введено осадное положение, в город Куйбышев, который по решению ГКО был объявлен запасной столицей Советского Союза, в отдельных «столыпинских» вагонах также отправили и наиболее важных политических заключенных.

Руководитель НКВД СССР Лаврентий Берия подписал также и особо секретное предписание о расстреле без суда некоторых узников внутренней тюрьмы НКВД. Об этом документе впервые стали говорить еще во второй половине 1980-х годов, однако полностью он был опубликован только в 2000 году в сборнике «Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне».[7]

Это предписание по личному поручению Берии в течение суток было подготовлено начальником следственной части по особо важным делам НКВД СССР — Львом Влодзимирским, затем утверждено заместителем наркома внутренних дел СССР — Богданом Кобуловым и согласовано с Прокурором СССР — Виктором Бочковым. На основании этих согласований Лаврентий Берия и подписал внесудебное распоряжение о расстреле 25 заключённых[8]:

«Предписание наркома внутренних дел СССР № 2756/Б сотруднику особых поручений спецгруппы НКВД СССР о расстреле 25 заключенных в г. Куйбышеве. 18 октября 1941 г.

С получением сего Вам предлагается выехать в г. Куйбышев и привести в исполнение приговор — высшую меру наказания (расстрелять) в отношении следующих заключенных…»

Список расстрелянных в Куйбышеве заключённых, эвакуированных из Лубянской тюрьмы:

Реконструкция здания и расширение комплекса

По мере роста аппарата спецслужб требовалось расширение помещений. В 1932—1933 по проекту архитекторов А. Я. Лангмана и Безрукова к дому ОГПУ был пристроен новый корпус в стиле конструктивизма. Ш-образное здание выходило главным фасадом на Фуркасовский переулок, а закругленные углы смотрели на Большую и Малую Лубянку.[4]. Одновременно с этим дом № 2 был надстроен двумя этажами. Этого потребовало расширение внутренней тюрьмы госбезопасности.

При наркоме Лаврентии Берии было принято решение об очередном расширении здания. Проект реконструкции был поручен А. В. Щусеву. Архитектору пришла идея о капитальной реконструкции и расширении здания: объединить дом № 1, построенный Проскурниным и дом № 2, построенный А. В. Ивановым. Проект 1939 года предусматривал объединение зданий с общим главным фасадом на Лубянской площади и превращение части Малой Лубянки от Лубянской площади до Фуркасовского переулка во внутренний двор здания. В январе 1940 года эскиз будущего здания был утверждён Берией. Но приступить к большой реконструкции здания помешала война. Работы по отделке и реконструкции правой части здания (бывший дом № 1) были начаты в 1944 году и завершены в 1947. Левая же часть здания, хотя и была увеличена на 2 этажа ещё в 1930-х, во многом сохраняла исторический облик начала века, включая даже некоторые архитектурные элементы. Здание оставалось асимметричным до 1983 года. Только тогда были завершены работы по задумке Щусева и здание получило свой современный симметричный облик. Одновременно с этой последней реконструкцией основного здания в конце 1970-х — начала 1980-х годов на Лубянке появились два новых здания КГБ.[9]

Журнал «Архитектура и строительство» в 1946 году писал: «Ярко художественная индивидуальность Щусева сказалась в том, что он в данном случае решил проблему градостроительного значения здания в ансамбле центра Москвы». В первой посмертной биографии архитектора Н. Соколов написал: «Щусев дал еще одну своеобразную трактовку русской национальной архитектуры, создал правдивый образ административного здания для крупного государственного учреждения, образ не аскетический, не суровый, а свидетельствующий об изобили духовной и материальной культуры». Однако существует предание, что сам Щусев об этом здании сказал: «Попросили меня построить застенок, ну я и построил им тюрьму повеселее».

Памятные знаки

  • Перед зданием стоял памятник Дзержинскому, в 1991 году снесенный демонстрантами, а затем перенесённый в Парк искусств.
  • На здании находится мемориальная доска председателю КГБ в 1967—1982 годах — Ю. В. Андропову.
  • В 1990 году на Лубянской площади размещён Соловецкий камень — памятник жертвам репрессий.

Упоминания в литературе

Напишите отзыв о статье "Здание органов госбезопасности на Лубянке"

Примечания

  1. Карпова Юлия Николай Семёнович Мосолов // Среди коллекционеров. — 2011. — № 4(5). — С. 52-61.
  2. Дом страхового общества «Россия» в Москве. — 1901. — № 2. — С. 23.
  3. Романюк С. К. [books.google.it/books?id=r5OfAgAAQBAJ&pg=PT1174&lpg=PT1174&dq=шедан+архитектор&source=bl&ots=0E-eZTzTu9&sig=TT8jbtAPXrwgyNay2BJIg8NNGfE&hl=ru&sa=X&ei=dmsFVOTgJIGhyAPc54KYAQ&ved=0CCIQ6AEwAA#v=onepage&q=шедан%20архитектор&f=false Сердце Москвы. От Кремля до Белого города]. Проверено 2 сентября 2014.
  4. 1 2 [www.agentura.ru/dossier/russia/fsb/lubyanka/ Лубянка]
  5. [www.evreyskaya.de/archive/artikel_931.html «Еврейская газета» :: Еврейский Дон-Кихот]
  6. Серж В. 8 Годы неволи 1933–1936 // [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=book&num=1201 От революции к тоталитаризму : Воспоминания революционера] / пер. с фр. Ю. В. Гусевой, В. А. Бабинцева. — М.: Праксис, 2001. — С. 354. — 696 с.
  7. Сборник документов. [militera.lib.ru/docs/0/gb2-1.zip Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне]. — Москва: Русь, 2000. — Т. Том 2. Начало. — С. 215—216. — 724 с. — 7000 экз. — ISBN 5—8090—0006—1.
  8. [www.vkonline.ru/article/10422.html Расстрел в запасной столице]
  9. Никита Петров. [urokiistorii.ru/history/soc/52115 Формирование квартала госорганов на Лубянке. Никита Петров в семинаре «Москва. Места памяти»]. Уроки истории. XX век. Общество «Мемориал» (23 мая 2014). Проверено 28 мая 2016.

Отрывок, характеризующий Здание органов госбезопасности на Лубянке

Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.