Луг (ирландская мифология)

Луг («Сияющий»; ирл. Lugh) — один из наиболее значительных богов племени Туата Де Дананн в ирландской мифологии, имеющий природу трикстера, схожего со скандинавским Локи. Также известен как Лавада (ирл. Lámhfhada; Длиннорукий), Илданах (ирл. Ildánach), Савилданах (ирл. Samhildánach), Лоннбемнех (ирл. Lonnbeimnech), Макниа (ирл. Macnia) и мак Этлень (ирл. mac Ethlenn) или мак Этненнь (ирл. mac Ethnenn).

Аспекты Луга

Луг Самилданах

«Всё, в чём искусен твой народ, постиг он один», — говорил привратник, встретивший Луга, Нуаду, королю туатов. Луг является знатоком многих искусств и ремёсел (он и плотник, и кузнец, арфист, филид, сведущий в делах старины, врачеватель, кравчий, воитель и герой), за что носит прозвище Самилданах, что означает «опытный во многих искусствах» и Ламфада, «Длинная Рука» (некоторые объясняют данное прозвище солярной природой Луга, сравнивая руку с лучом солнца).

Луг — король Ирландии

Вместе с Дагдой и Нуаду Луг входит в триаду великих правителей Туата Де Дананн, сам Нуаду уступает королевский трон богу-герою в саге «О Битве при Маг Туиред». Иногда полагают, что Мак Грейне, один из трёх солярных королей-богов, правивших в конце эры туатов, и есть сам Луг. Луг так же посвящает ирландских королей, символизируя собой принцип верховной власти. Именно во дворце Луга Конн получает королевскую инициацию.

Луг-герой

Но, прежде всего, он тот, кто победил Балора, короля фоморов, во второй битве при Маг Туиред, тот, кто принёс победу туатам в этой войне. Луг так же являлся отцом Кухулина, самого прославленного героя в ирландских сагах.

Рождение Луга

Ещё до прихода в Ирландию туаты заключили с фоморами союз, и король фоморов, Балор, отдал свою дочь Этне (одна из форм имени Этайн) в жёны Киану, сыну Диана Кехта. От этого брака на свет и появился Луг. Таким образом, Луг не чистокровный туат, и Балор приходится ему дедом.

Существует однако другая версия о происхождении Луга, которая почерпнута из поздней сказки, записанной О’Донованом в XIX веке.

Балор узнал из пророчества, что ему суждено пасть от руки собственного внука. Единственным его ребёнком была Этлин. Боясь рока, король фоморов запер дочь в высокой башне на скалистом мысу Тор-Мор, что на острове Тори. Он поручил Этлин нянькам, которым был дан строгий наказ: дочь никогда не должна узнать, что на свете кроме женщин существуют мужчины.

Однажды Балор решил завладеть волшебной коровой туата Киана, которая давала невероятно много молока. Балор принял облик маленького мальчика и, обманув брата Киана, сторожившего корову, завладел чудесным животным. Чтобы отомстить Балору, Киан, по научению женщины-друида, Бирог, переоделся в женское платье и отправился в сопровождении Бирог на Тори. Там они постучались в башню Этлин и представились нянькам, потерпевшими в море кораблекрушение. Войдя в расположение женщин, Киан смог пробраться к Этлин, красота которой была удивительна. Молодые понравились друг другу. Когда няньки очнулись ото сна, наведённого Бирог, Киан с его спутницей уже скрылись, а через какое-то время выяснилось, что дочь короля фоморов в тягости; в положенный срок принцесса разрешилась от бремени тремя сыновьями.

Балор пришёл в ярость, узнав о рождении внуков. Он велел немедленно их утопить в море. Слуга завернул малюток в полотно, но по дороге булавка раскололась, и один из младенцев, Луг, упал в небольшой залив, который по сей день называется бухтой Булавки. Бирог спасла выжившего мальчика и принесла его в дом Киана, а отец передал сына на воспитание брату-кузнецу.

Луг в сагах

Подвиги сыновей Турена

Подготовка к битве с фоморами заняла год. В это время Луг отправил Киана, отца, на север, поднимать мужей Ульстера на борьбу. По дороге Киан встретил трёх сынов Турена, кровных врагов. Отец Луга пытался спастись бегством от преследователей, но в итоге сыновья Турена настигли Киана и убили его. Вскоре той же дорогой проходил Луг, и камни на равнине воззвали к нему, сообщив туату о том, как пал его отец. Луг поклялся отмстить и вернулся в Тару, резиденцию верховного короля Ирландии. Здесь он получил право стребовать виру с убийц. Луг повелел братьям принести магические предметы: три яблока, растущих в Саду Солнца, шкуру кабана, исцеляющую раны и немощи и принадлежащую королю Греции, волшебное копьё царя Персии, семь волшебных свиней короля Асала, правящего Золотыми Столбами (все страны — просто обозначения Сида), вертел, принадлежащий морским девам. А в конце повелел братьям-убийцам трижды прокричать на холме ярого воина Мохаэна, а братья были связаны обетом не повышать голоса на этом холме. Несчастные выполнили все тяжкие испытания; когда же пришло время исполнить последнее веление, братья вынуждены были с боем взять холм. Они убили Мохаэна, но и сами были смертельно ранены. Братья вернулись в Ирландию, где и погибли от смертельных ран, поскольку Луг отказался исцелить их с помощью волшебной шкуры кабана.

Вторая битва при Маг Туиред

Луг вёл свой народ во время битвы при Маг Туиред. В какой-то момент на поле боя появился один из королей фоморов, дед Луга, Балор. Его единственный глаз обладал чудовищной силой, способной убивать силой взгляда. «Когда же подняли веко Балора, метнул Луг камень из своей пращи и вышиб глаз через голову наружу, так что воинство самого Балора узрело его. Пал этот глаз на фоморов и трижды девять из них полегли рядом…»

Арфа Дагды

Луг и Огма сопровождали Дагду в лагерь фоморов, чтобы вернуть похищенную во время битвы арфу Дагды.

Источники

В своем описании Юлий Цезарь на первое место поставил Меркурия. Надписи и монументы, посвященные этому богу, встречаются в римскую эпоху по всей Галлии. Иконография галльского Меркурия часто сходна с его римским двойником — молодым, безбородым юношей, снабженным жезлом-кадуцеем, крылатым шлемом и кошельком и сопровождаемым петухом, козлом, бараном и черепахой. Но попадаются и изображения с бородой, в галльской одежде и с вороном (как на статуе из Леже).

Бога иногда сопровождает богиня, под греческим именем Майя (согласно греческой мифологии — мать Гермеса, с которым отождествлялся Меркурий) или галльским — Росмерта. Хотя исконное имя галльского Меркурия на материке и не сохранилось, практически нет сомнений, что он и ирландский Луг тождественны друг другу. Слова Цезаря, сказанные о первом «изобретателе всех искусств» почти буквально соответствуют эпитету ирландского Луга «Самилданах» — «умелец многих искусств» (это качество, которым отличается Культурный герой).

Имя Луг было широко распространено в кельтских землях: в Силезии — Лигниц, в Голландии — Лейден, во Франции — Лайон и Лион. Мак Кейн полагает, что последний был избран Августом столицей римской Галлии и местом ежегодного фестиваля, проводившегося 1 августа, не случайно. Данный фестиваль являлся очевидным продолжением древнего кельтского праздника, посвященного божественному патрону города, и важно то обстоятельство, что в этот день отмечался повсюду в Ирландии праздник Lughnasadh «памяти Луга». День Луга отмечался на вершине холма, в то время как в Галлии культ Меркурия был связан с высокими местами. Арверны установили одну из величайших статуй этого бога в древнем мире.

Литература

• Широкова Н. С. Мифы кельтских народов — М.: Астрель: АСТ: Транзиткнига, 2005. — 431 (1) с.: ил. — (Мифы народов мира). ISBN 5-17-019444-7 (ООО «Издательство АСТ»), ISBN 5-271-08709-3 (ООО «Издательство Астрель»), ISBN 5-9578-0397-9 (ООО «Транзиткнига»).
• Роллестон Томас Мифы, легенды и предания кельтов. / Пер. с англ. Е. В. Глушко. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. — 349 с. ISBN 5-9524-1063-4

Отрывок, характеризующий Луг (ирландская мифология)

Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.