Луиза Лотарингская

Луиза Лотарингская-Водемон Louise de Lorraine-Vaudémont<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Луиза Лотарингская. Портрет Ребеля (1575)</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Королева-консорт Франции
15 февраля 1575 — 2 августа 1589
Предшественник:	Елизавета Австрийская
Преемник:	Маргарита Наваррская
Рождение:	30 апреля 1553(1553-04-30) замок Номени (Лотарингия)
Смерть:	29 января 1601(1601-01-29) (47 лет) Мулен (ныне — в департаменте Алье), Франция
Род:	Лотарингский дом, Валуа
Отец:	Николя Лотарингский
Мать:	Маргарита Эгмонт
Супруг:	Генрих III (король Франции)
Дети:	нет

Луиза Лотарингская-Водемон (фр. Louise de Lorraine-Vaudémont; 30 апреля 1553 — 29 января 1601) — представительница Лотарингского дома, супруга Генриха III Валуа и французская королева с 1575 по 1589 годы.

Биография

Детство

Будущая королева Франции родилась 30 апреля 1553 года в замке Номени (фр. Nomény), в Лотарингии. Она была первым ребёнком Николя Лотарингского, графа де Водемон и герцога де Меркёр, и Маргариты д’Эгмон, происходившей из знатного голландского рода Эгмонтов.

Девочке едва исполнился год, когда умерла её мать. Вторая супруга отца, Жанна Савойская, была очень привязана к ней и дала прекрасное образование. Третья же жена отца, Екатерина Лотарингская-д’Омаль, напротив, не любила ни её, ни остальных детей своего супруга от второго брака, сводных братьев и сестер Луизы.

Знакомство с Генрихом

Впервые Генрих Валуа увидел Луизу ещё будучи герцогом Анжуйским, на пути в Польшу — осенью 1573 года при Лотарингском дворе герцога Карла III и его жены Клод Французской. В то время Генрих был безумно влюблен в Марию Клевскую, супругу его кузена Генриха Конде и не помышлял о браке ни с кем, кроме неё.

Выбор короля

Став королём Франции, Генрих III обязан был жениться, чтобы обеспечить продолжение королевского рода. Генрих рассматривал несколько кандидатур, в том числе и кандидатуру Екатерины де Бурбон, сестры Генриха Наваррского. Она обладала очаровательной внешностью и живым умом, но Екатерина Медичи смогла отговорить своего сына от брака с непримиримой гугеноткой и дочерью королевы Наваррской. Не женился он и на Елизавете Австрийской, вдове своего брата Карла IX. Так же в качестве претенденток на королевский престол Франции рассматривались шведская принцесса и даже племянница Генриха — инфанта Изабелла-Клара-Эухения, дочь его родной сестры Елизаветы и Филиппа II Испанского, которой в ту пору было всего семь лет. Екатерина Медичи высказывалась в пользу брака со шведской принцессой и была очень удивлена, когда Генрих сообщил, что намерен жениться на Луизе де Водемон. Этот брак вначале не представлялся королеве-матери особенно выгодным, однако она решила не перечить сыну и вскоре увидела положительные стороны этого союза. Генрих III, не желая терять независимость и опасаясь стать супругом слишком властной женщины, хотел взять в жены нежную и кроткую девушку, которая будет ему преданной помощницей. Он слишком устал от властности собственной матери и не желал находить её в жене. Екатерина Медичи быстро поняла это, как и то, что благодаря этому браку она сохранит все своё влияние на сына и не будет вытеснена другой женщиной.

Скорее всего, Генрих стал склоняться в пользу брака с Луизой, ещё будучи в процессе выбора невесты. Его доверенное лицо, Филипп Шеверни, пишет в своих мемуарах:

Со слов короля я понял, что он хочет выбрать женщину своей национальности, красивую и приятную. Она нужна ему, чтобы любить её и иметь детей. Он не собирается ходить к другим, как делали его предшественники. Его сердце почти уже склонилось к Луизе де Водемон. Открыв свои чувства, король оказал мне честь и попросил поговорить с королевой и добиться её положительного ответа.

Двор был удивлён выбором Генриха. Госпожа де Шатонеф лишилась места королевской фаворитки. В январе 1575 года Генрих посылает в Лотарингию Филиппа де Шеверни и Мишеля дю Гаста, маркиза де Монгоже, чтобы сделать Луизе официальное предложение от своего имени. Луиза в это время находилась в паломничестве в Сен-Николя-де-Пор, и отец дал согласие на её брак с королём Франции без её ведома.

Луиза даже не предполагала возможности подобного брака. Король Франции оставил глубокий след в её сердце, когда она видела его ещё герцогом Анжуйским. Но она понимала, что не может рассчитывать на такую блистательную партию. И когда утром в её спальню вошла мачеха, она очень удивилась, но, как сообщает Антуан Мале:

...удивление её возросло еще больше, когда мачеха трижды присела перед ней в глубоком реверансе, прежде чем обратиться и приветствовать её как королеву Франции; девушка подумала, что это шутка, и извинилась за то, что так поздно лежит в постели, но тут в комнату вошёл отец и, сев у кровати дочери, сообщил, что король Франции желает взять её в жены

Генрих начал приготовления к свадьбе. Довольно изящным способом он решил отделаться сразу же от своей бывшей любовницы и от неудачливого жениха Луизы, Франсуа Люксембургского. Пьер де Л’Этуаль пишет о том, что однажды король вызвал Франсуа и сказал, что решил жениться на его любовнице и хочет, чтобы тот в ответ женился на его, то есть на госпоже де Шатонеф. Франсуа Люксембургский попросил отсрочку и быстро покинул двор.

Когда Генрих направлялся в Реймс на коронование и на свадьбу с Луизой, он внезапно заметил в свите своей матери Мари д’Эльбеф, дочь Рене д’Эльбёфа, кузину Луизы, и влюбился в неё. Она приложила все силы, чтобы отговорить Генриха от свадьбы с Луизой, но королева-мать убедила сына в правильности его выбора, так как вполне справедливо считала Мари д’Эльбеф опасной соперницей за влияние на сына. Этот инцидент чуть было не расстроил свадьбу Генриха и Луизы.

Бракосочетание тем не менее состоялось — 15 февраля 1575 года в кафедральном соборе в Реймсе, где Генрих III был коронован за два дня до этого. Генрих сам пришил к плащу своей невесты жемчуг и драгоценные камни, внимательно следил за подготовкой её свадебного наряда, постоянно придирался к портным и ювелирам и сам причесал невесту. Луиза сносила все его капризы с безграничным терпением. Вследствие этих проволочек мессу перенесли на несколько часов, и она началась только после полудня. Мессу вел кардинал де Бурбон. 21 февраля король и королева покинули Реймс и 27 числа прибыли в Париж.

Наследника все нет…

В марте 1576 года молодая королева заболела. Врачи давали ей лекарства, которые не помогали, и такое состояние продолжалось до августа. Скорее всего, королева была беременна, и лекарство, данное ей врачами, спровоцировало выкидыш. Об этом говорит канцлер Шеверни, приближенный короля и один из двух послов, отправленных Генрихом просить руки Луизы в Лотарингию. Вполне возможно, что именно выкидыш королевы сделал её бесплодной.

Из этого можно предположить, что Генрих был способен иметь детей, хотя вскоре вся общественность стала обвинять его, а не королеву, в бесплодии. Это усиливалось тем фактом, что у него не было незаконнорожденных детей. Хотя не исключено, что Генрих хорошо скрывал их наличие, не желая ранить чувства супруги или же из каких-либо других соображений. В 1570 году ходили слухи, что госпожа де Шатонеф беременна от короля, а в 1587 году прошел слух, что король тайно воспитывает дочь от госпожи дю Берри.

Так как король был слабого здоровья, венценосная чета стала ездить на воды. Они посещали три курорта — Бурбон-Ланси, Пуг и Спа в надежде, что их целебные свойства помогут им зачать ребёнка. Воды курорта Спа очень тяжело переносились Генрихом. Он жаловался Виллеруа, что никогда ещё не чувствовал себя так плохо.

Между тем Генрих III с завидным постоянством исполняет свой супружеский долг по отношению к королеве, но это не приносит никакого результата. Луиза винит во всем себя и тяжело переносит упреки короля, который говорит, что в бесплодии их пары виновна королева.

С 1579 года королевская чета посещает святые места. 26 января 1582 года королева сообщает о своем желании отправиться в Шартр. Королева пешком направилась туда и шла 7 дней, проделав 20 лье, несмотря на дождь и глубокие лужи. В пути она не разу не заговорила. В последний раз супруги посетили Шартр в декабре 1586 года, но Луиза была вынуждена оставаться в постели, так как у неё был сильный жар. Эти паломничества не помогли королевской чете получить наследника и лишь подорвали их здоровье. Королева месяцами страдает от высокой температуры, Генрих почти все дни проводит рядом с ней, утешает и нежными словами поддерживает её мужество.

Мысль о разводе ужасала королеву, но королева-мать была настроена против него и прилагала все силы, чтобы поддерживать гармонию в отношениях сына и невестки. Луиза нашла в Екатерине Медичи поддержку и искреннее участие. Король же в свою очередь писал, что очень рад, когда его супруга находится рядом с королевой-матерью, «чтобы служить ей- это самое лучшее для неё, когда она не со мной».

Несмотря на искреннюю любовь к Луизе, Генрих не мог отказаться от любви на стороне. Впрочем, он тщательно скрывал свои похождения от жены и никогда не имел официальной фаворитки. Однако королева сохранила до конца своих дней искреннюю любовь к мужу. В письме, написанном королевой в сентябре 1580 года и адресованном герцогине де Немур, королева жалуется на временное отсутствие короля и и на то, что с ней «нет рядом такого прекрасного и доброго мужа. Он так добр ко мне, что я молю Бога сохранить его, и хочу жить только ради него одного, вы это хорошо знаете»

Белая Королева

После трагедии, случившейся 1 августа 1589 года, когда Генрих III был убит, королева Луиза больше никогда не снимет траур, став «Белой Королевой». 6 декабря 1589 года она пишет из Шенонсо герцогу де Неверу, что она «угнетена беспрерывной болью, не имея сил выносить свою слишком жестокую потерю, лишившись благословения нашего Господа». Она ходатайствовала и в Риме, и перед Генрихом IV, и перед кардиналом де Жуайезом, чтобы с Генриха III сняли обвинение в убийстве Гизов. Она требовала от Генриха IV наказания вдохновителей убийц её мужа, однако новый король отказался устраивать судебное разбирательство с Гизами.

В наследство от Екатерины Медичи она получила прекрасный замок Шенонсо, в котором прожила последующие 11 лет, погруженная в глубокий траур. Своё наследство она завещает будущей герцогине де Вандом, жене Сезара Вандомского — своей племяннице Франсуазе. 29 января 1601 года Луиза де Водемон умерла в замке Мулен.

Королева не принимала никакого участия в делах управления государством, хотя не была обделена умом. И все же Генрих III иногда приглашал её на заседания Совета. Она способствовала примирению герцога Майенского и Генриха после убийства Гизов, очень тяжело переживая вражду двух своих семей. Луиза де Водемон была верной помощницей Генриха III, искренне любившей его и дарившей ему утешение.

Отрывок, характеризующий Луиза Лотарингская

В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.