Луи-Филипп I (герцог Орлеанский)

Луи-Филипп I

Луи́-Фили́пп I (12 мая 1725, Версаль — 18 ноября 1785, Сент-Ассиз) — герцог Орлеанский, французский аристократ и военный, первый принц крови, отец Филиппа Эгалите и дед короля Луи-Филиппа. Имел прозвище «Толстый» (le Gros).

Титулы и военная карьера

Был сыном Людовика де Бурбона, герцога Орлеанского. Его дед, регент Франции Филипп II Орлеанский, умер за два года до его рождения, а его мать, Августа Баденская — когда ему был год. Луи-Филипп носил титул герцог Шартрский до смерти отца (1752), после чего стал герцогом Орлеанским, Валуа, Немурским и де Монпансье.

В юности и ранней молодости герцог Шартрский участвовал в Войне за австрийское наследство, отличился в кампаниях 1742, 1743 и 1744 годов, и в битве при Фонтенуа (1745). Затем был военным губернатором Дофине.

Сватовство к дочери короля

В 15 лет Луи-Филипп захотел вступить в брак с 13-летней дочерью Людовика XV Генриеттой (1727—1752), причём по взаимной любви. Однако кардинал де Флери, глава правительства в этот период, воспротивился браку молодых людей, так как он мог испортить отношения Франции с Испанией. В условиях, когда у Людовика XV был только один сын, в случае смерти этого последнего наследование французского престола оспорили бы две ветви Бурбонов — герцоги Орлеанские и испанская ветвь, представленная дядей Людовика Филиппом V. Хотя по Утрехтскому договору 1713 года Филипп V отказался от прав на французский престол, он не признавал добровольность и законность этого условия. В таком случае, если бы будущий герцог Орлеанский стал зятем короля, то это не влекло бы, в силу салического закона, никаких формальных последствий, но всё же означало бы исключительную королевскую милость данной линии — а это могло быть воспринято Испанией как недружественный акт. В 1740 король Людовик официально объявил о том, что отказывает герцогу Шартрскому в руке своей дочери. Генриетта так и умерла незамужней, в возрасте всего 24 лет.

Первая семья

После этой неудачи герцог Шартрский, которому отец сватал также дочь императора Карла VII, женился (1743) на Луизе-Генриетте, принадлежавшей к другой младшей ветви Бурбонов — Конти; этот брак не мог поднять престиж Орлеанского дома и лишь добавил в него крови бастардов Людовика XIV. Брак оказался неудачным, герцогиня, воспитывашаяся в монастыре, вела себя так, что вызывала постоянные скандалы. Герцог имел от неё двоих детей:

• сына Луи-Филиппа-Жозефа, своего преемника во главе Орлеанского дома, будущего революционера «гражданина Филиппа Эгалите»
• дочь Матильду (1750—1822), жену принца Людовика Генриха Конде и мать расстрелянного Наполеоном I герцога Энгиенского.

Впоследствии Филипп Эгалите, стремясь отмежеваться от Бурбонов, уверял, что он якобы сын не герцога Орлеанского, а кучера из Пале-Рояля. Это крайне маловероятно, учитывая огромное внешнее сходство.

У герцога Орлеанского было двое внебрачных детей от актрисы де Марки, аббат де Сен-Фар и аббат де Сент-Альбен.

В 1757 герцог удалился в Баньоле и занимался театральными постановками и общением с людьми литературы и науки. Первая жена герцога Орлеанского умерла в 1759.

Вторая семья и двор в Сент-Ассизе

Второй брак был заключён тайно, хотя и с согласия короля, в 1773; невеста, Шарлотта-Жанна Беро де ла Эй де Риу, маркиза де Монтессон, была известной в своё время писательницей. Брак имел морганатический статус, супруга Луи-Филиппа не носила титул герцогини Орлеанской. Король Людовик XV фактически отказал молодожёнам от двора и подарил им замок Сент-Ассиз, ставший центром культуры; герцог и его вторая жена принимали там астронома Лапласа, энциклопедиста д’Аламбера, химика Бертолле, известного деятеля Просвещения Мельхиора Гримма, давали театральные постановки (некоторые по сценариям г-жи де Монтессон). Полуопальное положение супругов не изменилось и после вступления на престол Людовика XVI в 1774. В Сен-Ассизе герцог Орлеанский и умер, за год до смерти продав фамильный замок Сен-Клу королеве Марии-Антуанетте.

«Пиковая дама»

Именно этот герцог Орлеанский, судя по хронологии, был партнёром Графини по картам в «Пиковой даме» Пушкина.

Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. <...>

В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много. <...>

В тот же самый вечер бабушка явилась в Версале, au jeu de la Reine. Герцог Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в оправдание сплела маленькую историю и стала против него понтировать. Она выбрала три карты, поставила их одну за другою: все три выиграли ей соника, и бабушка отыгралась совершенно.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Луи-Филипп I (герцог Орлеанский)

Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.