Лука (Конашевич)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Лука и фамилией Конашевич.

Епископ Лука<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Епископ Белгородский и Обоянский
9 октября 1755 — 1 января 1758
Предшественник:	Иоасаф (Горленко)
Преемник:	Иоасаф (Миткевич)
Епископ Казанский и Свияжский
9 марта 1738 — 9 октября 1755
Предшественник:	Гавриил (Русской)
Преемник:	Гавриил (Кременецкий)
Епископ Устюжский и Тотемский
28 сентября 1737 — 9 марта 1738
Предшественник:	Сергий (Белоградский)
Преемник:	Гавриил (Русской)
Имя при рождении:	Лаврентий Конашевич
Смерть:	1 (12) января 1758(1758-01-12)
Принятие монашества:	1725

Епископ Лука (в миру Лаврентий Конашевич; ум. 1 (12) января 1758) — епископ Русской православной церкви, епископ Белгородский и Обоянский.

Биография

В 1724 году он закончил полный курс Киевской академии (класс богословия) и был оставлен в ней преподавателем.

В 1725 году постригся и вскоре был назначен стряпчим (представителем) Киевской епархии в Москве, где киевские архиереи имели подворье.

В 1727 году назначен был учителем пиитики в Московскую славяно-греко-латинскую академию.

9 сентября 1730 года определён проповедником и в том же году привлечён к допросу по делу киевского архиепископа Варлаама Вонатовича.

В 1732 году «конционатор» Лука, по требованию графа фельдмаршала фон Миниха, перемещён был в Санкт-Петербург законоучителем кадетского корпуса. Кроме прямых своих обязанностей по корпусу, Лука Конашевич исполнял поручения высшей власти: наставлял в истинах православной веры пожелавших принять православие солдат из чувашей Копорского полка и увещевал служителя смоленского шляхтича князя Михаила Друцкого-Соколинского Матвея Шукеевича сознаться в вымышлении чуда от иконы Пресвятые Богородицы, бывшей в доме одного шляхтича в деревне Шелбицах Смоленского уезда.

В 1735-м году 20 октября Лука Конашевич назначен был настоятелем Симонова монастыря, с производством в сан архимандрита, и тогда же ему поручено было осмотреть все книги в библиотеках Московской типографии и Синодальной (Патриаршей), и «если что востребуется к лучшему учреждению сих библиотек, то устроить общим согласием в Синодальной с казначеем и ризничим, а в типографской с директором; излишние же на греческом, латинском и прочих иностранных диалектах книги, если их окажется одним званием по 20-ти и более, оценив, продать с публичного торга, оставив в библиотеках по одному лучшему экземпляру, и о проданных донести».

На Устюжской епархии

В 1737 году архимандрит Лука назначен был, а 28 сентября хиротонисан во епископа Устюжского и Тотемского, прибыл в Устюг 1-го января 1738 года и управлял епархией несколько месяцев.

Памятником своей просвещенной деятельности о благе Устюжской епархии он оставил основанную им в Великом Устюге латинскую школу с семинариею, над которыми смотрение поручил вызванному из Москвы канцеляристу Алексею Иванову Панову и которые, по упразднении Великоустюжской епархии, переведены были в Вологду.

На Казанской кафедре

9 марта 1738 года преосвященный Лука перемещён был на Казанскую кафедру.

Семнадцатилетнее пребывание Луки на казанской кафедре оставило неоднозначные оценки. Чаще всего его имя связывают с ревностной борьбой против ислама, активной миссионерской деятельностью, зачастую переходившей границы силового произвола. Лука прославился разрушением мечетей, попыткой выселения татар-мусульман из городской черты Казани (см. Новая Татарская слобода (Казань)). У татар он заслужил прозвище «Аксак Каратун» (хромой черноризец) и вошёл в фольклор в качестве отрицательного персонажа.

В управлении Казанской епархией проявил недюжинные управленческие способности. Предпринял попытку переустройства Казанской семинарии по образцу Киевской и Московской академии; он вытребовал обратно в семинарию распущенных предшественником его архиепископом Гавриилом 68 воспитанников, принял в 1739-м году значительное количество новых учеников и таким образом в этом году в семинарии оказалось 183 воспитанника. При нём завершена была постройка каменного семинарского корпуса.

В 1742 и 1749 годах пожаром уничтожены были все деревянные постройки при семинарии, и преосвященный Лука на отпущенную из коллегии экономии, по его усиленному ходатайству, сумму построил новые каменные здания при семинарии как жилые, так и службы, деревянную ограду в 45 сажен окружностью, а равно возобновил пострадавшие от пожара деревянные части главного семинарского здания; он же устроил в семинарии тёплую и холодную церкви.

Желая иметь учительных пастырей, особенно потребных для лучшего успеха в деле проповеди православия и обращения в православие инородцев, как то: татар, черемис (марийцев), чувашей, мордвы и вотяков (удмуртов), преосвященный Лука расширил программу семинарского преподавания и в 1739 году составил и отослал в Высочайший Кабинет новый штат Казанской семинарии.

В 1738 году он открыл в семинарии класс арифметики, в котором преподавалась и геометрия; в 1739 году — класс философии (первым преподавателем в котором был иеромонах Вениамин Пуцек-Григорович, бывший впоследствии Казанским митрополитом), а затем класс богословия, для преподавания в котором выписал из Киева Феофана Игнатовича, бывшего впоследствии епископом Черниговским, и Леонтия Кременецкого.

Его же заботами устроена была семинарская библиотека и снабжена «многими знатных авторов разноязычными и особливо латинскими книгами», большая часть которых составляла собственную библиотеку преосвященного Луки. На запрос Синода о том, нет ли нужды в присылке экзаменаторов для ставленников в Казанской епархии, преосвященный Лука ответил отрицательно; он же усиленно хлопотал об увеличении жалованья духовенству Оренбурга и служащим в Оренбургском духовном правлении.

Указ от 17 сентября 1740 года для подготовки духовенства, знающего местные языки, предписывал открыть четыре новокрещенских школы в Казани, Елабуге, Цивильске, Царевококшайске. Это распоряжение исполнялось недостаточно оперативно. Понадобился еще один указ императрицы Елизаветы Петровны, предписывавший выделение необходимых средств. Школы в Казани, Царевококшайске и Елабуге были открыты в 1750 году, а вместо Цивильской школы была сохранена школа в Свияжском Успенском монастыре, открытая при владыке Иларионе (Рогалевском). Елабужская школа просуществовала год, затем её здания сгорели и больше не восстанавливались. В 1754 году по инициативе епископа Луки оставшиеся три школы были объединены в одну, учащиеся переведены в Казань, в построенный к этому времени комплекс зданий в татарской слободе.

Организация учебного процесса в новокрещенских школах была весьма примитивной, и они не выполняли отведённой им роли. Набор детей из чувашей, татар, марийцев, удмуртов осуществлялся принудительно, учащиеся чаще всего укрывались в школе от рекрутских наборов, с другой стороны зачисленные в школу исключались из податных сословий. Эффективность обучения была крайне низкой вследствие отсутствия специальной педагогической системы. На крайне низком уровне находилось преподавание — преподавателями служили дьячки и пономари, имевшие за плечами в лучшем случае низшие классы семинарии, или обученные грамоте солдаты и унтер-офицеры. В новокрещенских школах не применялись родные языки. При этом не было предусмотрено и специальное изучение русского языка, которого не знали набранные в школу дети. Овладение грамотой растягивалось на два-три года, а почти половину учащихся объявляли «неспособными». На самом деле «неспособными» были, конечно, не ученики, а «педагоги». В результате примерно четверть учащихся умирала, четверть разбегалась, четверть «по неспособности» отпускалась в свои общины без свидетельства о полученном образовании. Немногие прошедшие курс обучения через 6—7 лет выходили в дьячки и пономари. Никто из выпускников так и не стал священником.

Лука Конашевич вёл общее с казанским губернатором следствие о раскольниках, живших на Яике у казаков, беглых из русских городов, и принимал разумные меры для обращения раскольников к Русской православной церкви. Он же разрешил жёнам преступников, сосланных «в вечную ссылку» в Рогервик, вступать во второй брак.

До прибытия его в Казань христианство распространялось в Казанской епархии медленно. В первой четверти ХVІІІ века крещёных иноверцев в этой епархии считалось не более 13322 душ, тогда как некрещёных было до 285464 души, а с 1719 года по 1730 год вновь окрещённых в ведомости Казанского митрополита Сильвестра показано 2160 человек.

С самых первых месяцев пребывания на кафедре епископ Лука активно занялся миссионерскими делами. Существовавшая с 1731 года в Свияжском Успенском монастыре Новокрещенская комиссия под руководством архимандрита Алексия Раифского была преобразована в Контору новокрещенских дел. Она по-прежнему подчинялась Синоду, но роль казанского архиерея в её деятельности усилилась. Именно по инициативе казанского архипастыря в декабре 1738 года был отправлен в отставку архимандрит Алексий Раифский и вместо него назначен Димитрий (Сеченов). Теперь основным орудием миссионерской деятельности стали не мирные уговоры и льготы, а жесткое административное давление, часто лишь немногим отличавшееся от прямого принуждения.

11 сентября 1740 года, за месяц до смерти, императрица Анна Иоанновна подписала указ, в соответствии с которым теперь строилась миссионерская деятельность. Множество мелких и очень конкретных распоряжений, встречающихся в тексте указа, свидетельствуют о том, что его автором был епископ Лука. Устанавливались штаты конторы, включавшие архимандрита (Димитрия Сеченова), двоих протоиереев («протопопов»), комиссара, ведавшего переселением новокрещёных или некрещеных, пятерых переводчиков, канцеляриста, двоих копиистов, троих солдат.

Каждому пожелавшему креститься выдавалось «…по кресту медному…, да по одной рубахе с порты и по сермяжному кафтану с шапкой и рукавицы, обуви чирики с чулками; а кто познатнее, тем при крещении давать кресты серебряные, кафтан из сукон крашеных, какого цвета кто похочет…, а вместо чириков сапоги… женскому полу волосники и очельники, по рубахе холщевой». Полагались и денежные подарки. Почему-то дороже всего ценилось крещение юношей от 10 до 15 лет — они получали по рублю, более младшие и взрослые получали по 50 копеек. Каждая девушка или женщина старше 12 лет тоже получала по рублю, девочки моложе 12 лет — по 50 копеек. Каждой крестившейся семье выдавалась икона Спасителя или Богородицы.

Переселение новокрещеных из деревень некрещеных еще более усиливало неприязнь между теми и другими. Вследствие неоднократных донесений в Правительствующий сенат конторы для переселения и защищения новокрещёных о чинимых им некрещёными продерзостях, Сенат строго приказал местному начальству исполнять указы относительно новокрещёных, что не могло не усилить неудовольствия иноверцев, тем более что с отъездом Димитрия Сеченова во многом изменился характер и самой проповеди: прежде иноверцев не неволили принимать христианство, теперь же в деле обращения иноверцев стали прибегать к мерам сомнительным, и епископ Лука Конашевич не чужд был нетерпимости к иноверцам: насильно строил церкви и часовни среди инородческих населений; забирал детей против воли родителей в новокрещенские школы, совершал мимо домов иноверцев крестные ходы и проч.

Всё это создало всеобщее ожесточение и озлобление со стороны иноверцев, так что некоторые новокрещёные из татар вошли в Синод с жалобами на то, что они неволею крещены епископом Лукою Конашевичем в православную веру, будучи во время крещения не в своём уме. Первого июля 1755 года вспыхнуло очередное мощное башкирское восстание, известное как восстание Батырши. Кроме захватов башкирских земель под заводы оно было спровоцировано и антимусульманской деятельностью епископа Луки — Оренбургская губерния тогда входила в состав Казанской епархии. Действиям восставших башкир сочувствовали и казанские татары. По инициативе светской власти Синод признал необходимым 9 октября 1755 года перевести Луку Конашевича в Белгород «в предварение всеобщего смятения, а также в прекращение часто случавшихся по той же причине со светскими правительствами несогласий».

На Белгородской кафедре

Преосвященный Лука и на новой кафедре явил себя ревностным поборником просвещения. Характеристикою его отношения к такого рода деятельности может служит следующий факт. Преосвященный потребовал, чтобы положенный взнос церквами 30-й доли хлеба на содержание Харьковского коллегиума производился неукоснительно, и когда священники Ахтырского ведомства просили его уволить их от исполнения сего требования за неимением при церквах ни земель, ни других каких-либо угодий, то Лука Конашевич положил на их прошении такую резолюцию: «за неисполнение преждепосланного указа доправить 30-ю долю вдвое, без всякого упущения и для того взыскания послать нарочитого по инструкции».

В заботах о лучшем устройстве хозяйственной части того же коллегиума преосвященный Лука учредил указом от 29 августа 1756 года для заведования ею собор, в котором должны присутствовать учителя богословия, философии, риторики и пиитики.

Лука Конашевич управлял епархиею два года и три месяца, скончался 1-го января 1758 года и погребён в соборной Белгородской церкви.

Ссылки

• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• [kds.eparhia.ru/bibliot/istoriakazeparhii/arhipastyri/arhipast_6/ Архипастыри Казанские 1555—2011]

Отрывок, характеризующий Лука (Конашевич)

Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.