Медичи, Лукреция (1470—1553)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Лукреция Медичи»)
Перейти к: навигация, поиск
Лукреция Медичи
итал. Lucrezia de’ Medici

Предполагаемый портрет кисти Боттичелли или дель Гарбо[it].
Имя при рождении:

Лукреция Мария Ромола Медичи

Род деятельности:

аристократка

Дата рождения:

4 августа 1470(1470-08-04)

Место рождения:

Флоренция, Флорентийская республика

Дата смерти:

15 ноября 1553(1553-11-15) (83 года)

Место смерти:

Флоренция, Флорентийское герцогство

Отец:

Лоренцо Медичи

Мать:

Клариче Орсини

Супруг:

Якопо Сальвиати[it]

Дети:

сыновья: Джованни, Лоренцо, Пьеро, Бернардо, Аламанно;</br>дочери: Елена, Баттиста, Мария, Луиза, Франческа

Лукре́ция Ме́дичи (итал. Lucrezia de’ Medici), или Лукре́ция Мари́я Ро́мола Ме́дичи (итал. Lucrezia Maria Romola de’ Medici), она же Лукре́ция, дочь Лоре́нцо Ме́дичи (итал. Lucrezia di Lorenzo de’ Medici; 4 августа 1470, Флоренция, Флорентийская республика — 15 ноября 1553, Флоренция, Флорентийское герцогство) — аристократка из дома Медичи, дочь главы Флорентийской республики Лоренцо Великолепного. Сестра папы Льва X. Бабушка папы Льва XI и Козимо I, герцога Флорентийского, первого великого герцога Тосканы.





Биография

Семья и ранние годы

Лукреция Медичи родилась во Флоренции 4 августа 1470 года. В крещении она получила имена Лукреции Марии Ромолы. Лукреция была первым ребёнком и старшей дочерью в многодетной семье Лоренцо Великолепного и Клариче Орсини[1]. По отцовской линии она приходилась внучкой Пьеро Подагрику, главе Флорентийской республики и Лукреции Торнабуони, религиозной поэтессе, в честь которой получила своё главное имя. По материнской линии была внучкой Джакомо Орсини, владельца Монтеротондо и Магдалины Орсини. Родным братом Лукреции был римский папа Лев X[2].

Она получила хорошее образование. Её учителем был знаменитый поэт и гуманист Анджело Амброджини, по прозвищу Полициано. В дальнейшем большое влияние на личность Лукреции оказал проповедник и монах-доминиканец Джироламо Савонарола. Уже в раннем детстве родители стали подыскивать ей достойного супруга. В 1474 году кардинал Джулиано делла Ровере посватал её за своего брата Джованни делла Ровере, но получил отказ. Лоренцо Великолепный думал выдать старшую дочь замуж за представителя одной из влиятельных флорентийских семей. Таким образом он надеялся укрепить положение дома Медичи во Флоренции. После провалившегося заговора Пацци, в знак примирения с домом Сальвиати — семьёй одного из казнённых заговорщиков, 10 сентября 1481 года Лукреция была обручена с Якопо, наследником банкира Джованни Сальвиати и Елены Магдалины Гонди-Буондельмонти. Об обручении официально объявили 12 сентября 1482 года. Приданное невесты составило две тысячи флоринов[3][4].

Брак и потомство

Церемония бракосочетания Лукреции и Якопо Сальвиати[it] прошла во Флоренции 10 сентября 1486 года (по другим данным в феврале или сентябре 1488 года[2][5]). Брак с ней обеспечил быстрый карьерный рост её супругу. Выйдя замуж, она предпочитала подолгу гостить в доме родителей, ухаживая за ними до самой их смерти[4].

Она родила супругу тринадцать или двенадцать детей, из которых десять достигли совершеннолетия — шестеро сыновей и четыре дочери[4][6]:

Большое внимание Лукреция уделяла воспитанию и образованию детей. Две её дочери были отданы ею на воспитание блаженной Елизавете Сальвиати, монахине-камальдулке и аббатисе монастыря святого Иоанна Богослова в Больдроне. Не меньшее значение она придавала матримониальным связям детей с домом Медичи; дочь Марию выдала замуж за своего воспитанника Джованни, сына Джованни Пополано и Катерины Сфорца, которого подростком взяла под опеку, после того, как он осиротел. Устроила брак другой дочери, овдовевшей Франчески с вдовцом Оттавиано, представителем боковой ветви дома Медичи. Стремясь укрепить позиции дома Медичи в апостольской столице, Лукреция помогла старшему сыну Джованни получить сан кардинала, а другого сына, Лоренцо женила на представительнице римского нобилитета[4].

До и после вдовства

Даже в браке Лукреция никогда не забывала о том, что она Медичи. Поддерживала тесное общение со всеми своими братьями и сёстрами, особенно после изгнания семьи Медичи из Флоренции, несмотря на то, что её муж был на стороне их противников. В августе 1497 года она заплатила три тысячи дукатов для осуществления переворота, который позволил бы её брату Пьеро Несчастливому вернуть власть над городом. Заговор провалился и его участники были убиты, все, кроме неё. Лукреция была арестована и подвергнута пытке верёвкой[it]. Но Франческо Валори[it], глава Флорентийской республики не посмел казнить заговорщицу, опасаясь мести со стороны её сторонников из числа поклонников Джироламо Савонаролы, и отпустил на свободу[4][7]. Тем не менее, Лукреция продолжила действовать в интересах своей семьи. Вопреки желанию оппонентов, опасавшихся усиления дома Медичи, она начала переговоры о браке кондотьера Филиппо Строцци[it] с племянницей Клариче, дочерью изгнанного брата[8]. Когда в 1512 году во главе Флорентийской республики встал её брат Джулиано, он сделал Лукрецию своей советницей[9].

После избрания римским папой её младшего брата Джованни в марте 1513 года, Лукреция, вместе с братьями и сёстрами устроила праздник во Флоренции. Во время торжеств все горожане получили от семьи Медичи подарки и щедрую милостыню[10]. В том же году она переехала в Рим, куда её муж был назначен послом Флорентийской республики при Святом Престоле. Здесь они поселились во дворце Медичи, ныне палаццо Мадама[4]. Уже в 1514 году брату-понтифику, который вёл расточительный образ жизни, пришлось заложить папскую тиару, чья стоимость оценивалась в сорок четыре тысячи дукатов, у старшей сестры и её мужа[11]. В это же время у Лукреции произошла ссора с Альфонсиной Орсини[it], вдовой брата Пьеро Несчастливого, которая пыталась сделать своего сына Лоренцо герцогом Флоренции. Тогда Лукреция поддержала республиканскую форму правления[12]. Она использовала влияние на сановитых родственников исключительно в интересах семьи. Старший сын, ставший кардиналом по протекции дяди-понтифика, помог приобрести ей в Риме и его окрестностях ряд зданий и территорий, что в дальнейшем позволило сохранить положение дома Медичи при Святом Престоле и после смерти папы Льва X, который скончался у неё на руках[13].

В 1520 — 1530-х годах Лукреция много благотворила церквям и монастырям во Флоренции и Риме. На её пожертвование была построена часовня, ставшая родовой усыпальницей семьи Медичи в Риме[14]. Она поддерживала служение святого Филиппа Нери, который заботился о беспризорниках в апостольской столице, и состояла в переписке с Никколо Макиавелли. Покровительствовала поэту и музыканту Джироламо Бенивьени[it], вместе с которым обратилась к брату, римскому папе Льву X с просьбой позволить перенести останки Данте Алигьери из Равенны, где он умер, во Флоренцию, в которой поэт родился[15].

Лукреция выступила против брака племянницы Екатерины, дочери брата Лоренцо, герцога Урбинского с Генрихом, герцогом Орлеанским, будущим королём Франции под именем Генриха II, так, как считала, что династические браки семьи Медичи необходимо заключать с представителями итальянской аристократии[16]. Однако её кузен, папа Климент VII нуждался в этом браке и настоял на своём. Она бежала из Рима во время его разграбления войсками Священной Римской империи под командованием императора Карла V. С мая по июнь 1527 года Лукреция находилась в Венеции, куда прибыли и другие представители дома Медичи, а затем вернулась в Рим, где в декабре к ней присоединился супруг, бежавший из плена. По другой версии, он был ею выкуплен[17]. Когда представители дома Медичи стали Флорентийскими герцогами, муж Лукреции и старший сын-кардинал выступили в поддержку республики. Она, напротив, поддержала Алессандро, первого герцога Флоренции из дома Медичи, а он, в свою очередь, помог ей устроить брак младшего сына Аламанно[4].

6 сентября 1533 года умер муж Лукреции. Став вдовой, она возглавила банкирский дом Сальвиати и успешно вела финансовые дела семьи в Риме и Флоренции. Но в 1538 году папа Павел III изгнал семью Медичи и их родственников из Рима, решив таким образом имущественный спор между ними и своими родственниками. Ещё до изгнания Лукреция завещала похоронить себя в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. Она умерла в глубокой старости 10 или 15 ноября 1553 года во Флоренции[2][6] (согласно другим источникам в декабре того же года в Риме)[4].

Генеалогия

Предки Лукреции Медичи
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Джованни Медичи
 
 
 
 
 
 
 
 
Козимо Старый
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Пиккарда Буэри
 
 
 
 
 
 
 
 
Пьеро Подагрик
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Алессандро (или Джованни) де Барди
 
 
 
 
 
 
 
 
Контессина де Барди[it]
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Эмилия Панноккьески
 
 
 
 
 
 
 
 
Лоренцо Великолепный
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Симоне Торнабуони
 
 
 
 
 
 
 
 
Франческо Торнабуони
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Лукреция Торнабуони
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Никколо Гвиччардини
 
 
 
 
 
 
 
 
Нанна Гвиччардини
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Лукреция Медичи
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Франческо Орсини
владелец Монтеротондо
 
 
 
 
 
 
 
Орсо Орсини
владелец Монтеротондо
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Констанция Аннибальдески
 
 
 
 
 
 
 
 
Джакомо Орсини
владелец Монтеротондо
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Лукреция Конти
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Клариче Орсини
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Джованни Орсини
 
 
 
 
 
 
 
 
Карло Орсини
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Бартоломея Спинелли
 
 
 
 
 
 
 
 
Магдалина Орсини
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Джакомо Орсини
граф Тальякоццо
 
 
 
 
 
 
 
Паола Орсини
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Изабелла Марцано
 
 
 
 
 
 
 

Напишите отзыв о статье "Медичи, Лукреция (1470—1553)"

Примечания

  1. Tomas, 2003, p. 7.
  2. 1 2 3 Cawley, Charles. [fmg.ac/Projects/MedLands/NORTHERN%20ITALY%20after%201400.htm#_Toc390931799 Lucrezia de’ Medici (Florence 4 Aug 1470 — Florence 10/15 Nov 1553)] (англ.). www.fmg.ac. Проверено 22 сентября 2016.
  3. Tomas, 2003, p. 20.
  4. 1 2 3 4 5 6 7 8 Fosi, Irene. [www.treccani.it/enciclopedia/lucrezia-de-medici_(Dizionario-Biografico)/ Medici, Lucrezia de’] (итал.). Dizionario Biografico degli Italiani — Volume 73. www.treccani.it (2009). Проверено 22 сентября 2016.
  5. Tomas, 2003, p. 21.
  6. 1 2 Vogt-Lüerssen, Maike. [www.kleio.org/de/geschichte/stammtafeln/vip/2061/ Die Medici — Lucrezia de’ Medici] (нем.). www.kleio.org. Проверено 22 сентября 2016.
  7. Tomas, 2003, p. 109.
  8. Tomas, 2003, p. 112.
  9. Tomas, 2003, p. 117.
  10. Tomas, 2003, p. 126.
  11. Tomas, 2003, p. 130.
  12. Tomas, 2003, p. 132—133.
  13. Tomas, 2003, p. 141—142.
  14. Tomas, 2003, p. 88.
  15. Tomas, 2003, p. 94—95.
  16. Tomas, 2003, p. 141.
  17. Tomas, 2003, p. 116—117.

Литература

  • Tomas N. R. The Medici Women: Gender and Power in Renaissance Florence : [англ.]. — Aldershot : Ashgate, 2003. — 229 p. — (Women and gender in the early modern world). — ISBN 978-0-75-460777-9.</span>

Отрывок, характеризующий Медичи, Лукреция (1470—1553)

– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее: