Луций Лициний Лукулл

Запрос «Лукулл» перенаправляется сюда; см. также другие значения.

Луций Лициний Лукулл Lucius Licinius Lucullus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
консул Римской республики
74 год до н. э.
Рождение:	118 до н. э.(-118)
Смерть:	56 до н. э.(-056)
Отец:	Луций Лициний Лукулл
Мать:	Цецилия Метелла Кальва
Супруга:	1. Клодия Пульхра Терция 2. Сервилия Младшая
Дети:	Марк Лициний Лукулл

Луций Лициний Лукулл (лат. Lucius Licinius Lucullus, по прозванию Понтийский, Ponticus), римский полководец, политик и консул 74 до н. э.

Биография

Лукулл родился в 118 году до н. э. Его дед, Луций Лициний Лукулл, был консулом 151 до н. э.. Дядей по материнской линии был Метелл Нумидийский. Отец Лукулла был обвинен в хищении казенных денег, а мать — Цецилия, дочь Луция Цецилия Метелла Кальва, — пользовалась дурной репутацией из-за развратной жизни. Лукулл также имел брата Марка, которого горячо любил. В молодости участвовал в Союзнической войне, где проявил храбрость.

С 87 года до н. э. Лукулл в качестве квестора воевал на море с Понтом под общим командованием Суллы. Он вытеснил с Хиоса и из Колофона приверженцев Митридата и разбил неприятельский флот при Лек и Тенедосе. На территории Пелопоннеса под его наблюдением чеканились деньги, названные лукулловыми. В 84 г. до н. э., по заключении мира, Лукулл собрал по поручению Суллы 12000 талантов с городов. Когда восстали митиленцы, Лукулл разбил их в морском сражении и некоторое время осаждал город, уйдя только с огромным количеством пленных. Блестящие способности Лукулла были замечены Суллой, и именно ему Сулла посвятил свои «Воспоминания». Умирая, диктатор назначил Лукулла опекуном своего сына.

В 77 году до н. э. Луций Лициний получил претуру, в 76 году до н. э. — пропретуру в Африке, в 74 году до н. э.— консулат.

В это время Митридат начал новую войну против Рима. Лукулл добился своего назначения наместником Киликии, что означало автоматически должность главнокомандующего. Он высадился в Азии и быстро навел порядок в до этого малодисциплинированной армии. Когда Митридат вторгся в Вифинию, Лукулл заблокировал его армию под Кизиком и заставил голодать. В сражении при Гранике Лукулл разгромил понтийцев на суше, а затем при Лемносе — на море, после чего вторгся во владения Митридата. Сперва он нуждался в провианте, поэтому за его войском шло около 30 000 галлов, несших на своих плечах каждый по медимну хлеба. Но затем у него оказалось такое изобилие всего необходимого, что солдаты брали только особо ценную добычу, остальное уничтожалось. Затем Лукулл начал осаду хорошо укрепленного города Амис и провел так зиму.

За это время Митридат сумел собрать новую армию и при переправе римской армии через реку Лик сумел в конном сражении одолеть Лукулла. Отступив на возвышенности, Лукулл расположился лагерем на хорошо укрепленной позиции. В лагере Митридата находился один из дандарских князей по имени Олтак, который решился на убийство Лукулла. После притворной ссоры с Митридатом он, якобы в гневе и от обиды, бежал в римский лагерь, где был принят и сумел наладить дружбу с самим Лукуллом. Однажды днем, когда Лукулл уснул, Олтак попытался проникнуть в палатку Лукулла с целью убийства, и лишь благодаря бдительности охраны римского полководца его план не удался. Через некоторое время Лукулл отправил часть войска на фуражировку. По приказу царя часть его войск напала на римлян, но была разбита. Так продолжалось несколько раз. В конце концов солдаты царя пали духом, их одолел непреодолимый страх. Начался бунт, во время которого были убиты многие полководцы и сановники царя. Заметив беспорядки в царском лагере, римляне перешли в наступление. Начался хаос и повальное бегство, во время которого Митридат чуть не попал в плен — его спасло лишь то, что между ним и его преследователями стал мул, везший золото. Увидев высыпающееся из мешков золото, римские солдаты бросились делить его, дав царю время уйти. Была ли это случайность или Митридат специально рассыпал золото из мешков, навьюченных на осле — не известно.

В 70 году до н. э. Митридат вынужден был бежать в Армению к своему зятю Тиграну Великому, которого Лукулл разбил наголову при Тигранакерте. В битве при Артаксарте в 68-м году до н. э. Лукулл вновь побеждает, однако вскоре он был вынужден отступить.

Из-за утомления и недовольства римского войска Митридат с помощью армянской армии успел вернуть себе Понт, а в Риме, между тем, недоброжелатели Лукулла обвиняли его в измене и говорили, что он затягивает войну с целью личного обогащения. Война оставалась нерешенной, пока Помпей не был назначен по Манилиеву закону единым её руководителем. Все существенное, однако, было уже сделано Лукуллом: лучшие войска Митридата погибли, флот был уничтожен, страна разорена. Помпею осталось только доделать больше чем наполовину исполненный труд.

В 66 году до н. э. Лукулл вернулся в Рим и просил триумфа, который после долгих партийных споров был дан ему лишь в 63 году до н. э. По возвращении Помпея снова началась борьба партий, причём Лукулл стоял на стороне знати и боролся с Цезарем и Помпеем. В 56 году до н. э. он умер, как говорят, от любовного напитка. Богатство Лукулла вошло в пословицу. В Риме, кроме блестящего дома, он имел ещё известные сады (Horti Luculliani); известны также роскошные виллы Лукулла в Тускулуме, Кампании и других местностях. Особенно Лукулл разбогател после победы над Митридатом.

Это богатство Лукулл начал приобретать ещё в бытность квестором, когда он заведовал перечеканкой денег и снаряжением флота; обогатили его также победы, добыча, подарки и наследства, которых много выпало на его долю. Лукулл был справедлив, обходителен, щедр, весьма аристократичен в своих привычках. Он был большим библиофилом и собирал рукописи; его библиотека была доступна для всех.

Однако в историю Лукулл вошел совсем не благодаря своим талантам и заслугам. В памяти народов остались расточительство и обжорство Лукулла, роскошные «лукулловы пиры» которого вошли в поговорку.

Лукуллов пир

См. также: Кухня Древнего Рима

Выражение «лукуллов пир» означает изобилие и изысканность стола, множество блюд, роскошь трапезы. Во времена Лукулла в быту римской знати (в том числе в питании) царили изнеженность и утонченность, не знавшие пределов. Римским гастрономам теперь весь мир поставлял удивительные продукты для их кухни. Писатель Варрон свидетельствует: повара богачей жарили павлинов с острова Самос, рябчиков из Азии, журавлей из Греции. Закусывали устрицами из Южной Италии, на сладкое подавали египет­ские финики. Самые неистовые гастрономы изобрели даже кушанья из соловьиных язычков, а так как 1 язычок весит 0,1 г, то на одну порцию яства убивалось несколько тысяч птиц. Подобные роскошные пиры устраивал и Лукулл, и постепенно они вошли в поговорку.

Сладкое блюдо «холодная собака» из печенья и шоколадной массы также иногда называют «лукулл».

Литература

• Плутарх, [ancientrome.ru/antlitr/plutarch/sgo/lucullus-f.htm Сравнительные жизнеописания: Лукулл].
• Аппиан, [ancientrome.ru/antlitr/appian/index.htm Римская история: Митридатовы войны]
• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Луций Лициний Лукулл

Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.