Луций Корнелий Бальб (консул-суффект)

Луций Корнелий Бальб Старший лат. Lucius Cornelius Balbus Major
Консул-суффект Римской республики
40 до н. э.
Рождение:	Гадес
Род:	Корнелии Бальбы
Отец:	Луций Корнелий Бальб

Луций Корнелий Бальб Старший (лат. Lucius Cornelius Balbus Major) — политический и военный деятель Римской республики.

Биография

Бальб происходил из состоятельной иберийской семьи. Он родился в испанском городе Гадес. Его отца звали Луций Корнелий Бальб. В молодости он сражался в составе римской армии против мятежника Квинта Сертория под командованием сначала Гая Меммия, а затем Гнея Помпея. Бальб участвовал в сражениях при Сукроне и Турии и оставался в армии Помпея до конца войны. В 72 году до н. э. он получил римское гражданство от Помпея на основании закона Геллия — Корнелия, вероятно по рекомендации Луция Лентула Круса, вместе со своим отцом Луцием и братом Публием.

Бальб был произведён в сословие всадников. Сначала он принадлежал к одной из городских триб Рима, а впоследствии перешел в более престижную Клустуминийскую, добившись осуждения одного из её членов по обвинению в незаконном получении должности. В 69-68 годах до н. э. он познакомился с Гаем Юлием Цезарем во время испанской квестуры последнего и стал его близким другом. В 62-60 годах до н. э. Бальб отбывал должность префекта мастеровых при Цезаре. Последний из уважения к Бальбу предоставил городу Гадес много льгот. Сам Гадес установил с Бальбом гостеприимные отношения.

В 60 году до н. э. Бальб по поручению Цезаря вел переговоры с Цицероном, добиваясь его поддержки триумвирата. В 59 году до н. э. Бальб был усыновлен Феофаном, сторонником Помпея, ради приобретения некоторых материальных выгод. В этом же году Бальб выступал субскриптором при обвинении Луция Валерия Флакка в вымогательстве, а ещё раньше несколько раз судился с ним по гражданским делам, но тем не менее, позже Флакк сделал его своим наследником. Тогда же Бальб снова получил должность префекта мастеровых в галльской армии Цезаря. В 58 году до н. э. Бальб оказывал поддержку родным Цицерона во время изгнания последнего. Благодаря дружбе с Цезарем и Помпеем он приобрел значительное состояний, чем вызвал зависть. В 56 году до н. э. был обвинен неким жителем Гадеса в присвоении римского гражданства, но был оправдан благодаря защите Помпея, Красса и Цицерона.

После 56 года до н. э. Бальб был доверенным лицом Цезаря в Риме, представлял его интересы, вел от его имени переговоры и привлекал союзников.

После начала гражданской войны между Цезарем и Помпеем в 49 году до н. э. Бальб остался в Риме и продолжал там дипломатическую деятельность в интересах Цезаря. Во время военных кампаний и диктатуры Цезаря Бальб находился в Риме на положении доверенного лица, уполномоченного представителя и фактического правителя, несмотря на то, что был только всадником и не входил в сенат. В это время он переписывался с помощью шифра с Цезарем. В 48-47 годах до н. э. Цицерон, который проживал в Брундизии, через Бальба вел переговоры о возможности возвращения в Рим, а добившись своего прощения, продолжал просить Бальба вернуть других помпеянцев: Цецина, Ампия Бальба, Нигидия Фигула. По поручению Цезаря Бальб занимался преимущественно финансовыми вопросами, а также выступал в качестве посредника при переписке Цезаря с Цицероном в отношении литературных вопросов. Летом 45 года до н. э. и летом 44 года до н. э. Бальб серьёзно болел, страдая от боли в ногах. В начале 44 года до н. э. Бальб посоветовал Цезарю принять делегацию сената сидя, чем Цезарь вызвал серьёзное недовольство сенаторов.

После убийства Цезаря Бальб присутствовал на совещании цезарианцев, где высказался за немедленную месть убийцам, но его мнение не было поддержано Марком Антонием. По прибытии Октавиана в Италию Бальб встретился с ним и стал на его сторону. Вскоре вместе с Октавианом отправился в Рим, где активно участвовал в политической жизни. Тогда он побудил Авла Гирция написать продолжение записок Цезаря о галльской войне.

В 41-40 годах до н. э. Бальб управлял Испанией, провинцией Октавиана, в должности пропретора, а в 40 году до н. э. был формально подчинен Луцию Антонию с тем, чтобы следить за его действиями. В этом же году он становится консулом-суффектом (вместе с Публием Канидием Крассом), первым римским консулом, который родился за пределами Италии. Совместно с коллегой провел праздник в честь победы над убийцами Цезаря при Филиппах. Вскоре после этого Луций Бальб стал патроном города Капуя.

По завещанию он оставил каждому римскому гражданину по сто сестерциев.

Труды

Луций Корнелий Бальб занимался составлением римской истории. До сих пор известно лишь об одном историческом труде Бальба — «Эфемериды». Это произведение было посвящено Гаю Юлию Цезарю.

Также Луций Корнелий Бальб интересовался театральным искусством. На свои деньги построил один из первых каменных постоянных театров в Риме (после театра Помпея и театра Марцелла). Это здание было рассчитано на 7 тысяч 700 зрителей. Театр был открыт в 13 году до н. э. (уже после смерти Бальба). Этот театр стал называться театром Бальба.

Литература

• Werner Dahlheim: Julius Caesar. Die Ehre des Kriegers und die Not des Staates. Schöningh, Paderborn 2005. ISBN 3-506-71981-5

Отрывок, характеризующий Луций Корнелий Бальб (консул-суффект)

– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.