Луций Корнелий Лентул (консул 199 года до н. э.)

Луций Корнелий Лентул лат. Lucius Cornelius Lentulus
курульный эдил Римской республики
209 или 205 год до н. э.
проконсул Испании
206-200 годы до н. э.
консул Римской республики
199 год до н. э.
легат
196 год до н. э.
децемвир священнодействий
до 173 года до н. э.
Рождение:	III век до н. э.
Смерть:	173 год до н. э. Рим
Род:	Корнелии
Отец:	Луций Корнелий Лентул Кавдин
Дети:	Публий Корнелий Лентул

Луций Корнелий Лентул (лат. Lucius Cornelius Lentulus; III век до н. э.) — древнеримский политический деятель, военачальник и дипломат, консул 199 года до н. э. В 206—200 годах до н. э. был наместником в Испании, во время консулата воевал с инсубрами в Цизальпийской Галлии. В 196 году был с дипломатической миссией в Восточном Средиземноморье.

Происхождение

Луций Корнелий принадлежал к знатному и разветвлённому патрицианскому роду Корнелиев. Первый известный из источников носитель когномена Лентул был консулом в 327 году до н. э., и выяснить его связь с другими Корнелиями не представляется возможным. Луций Корнелий, не являясь потомком этого Лентула, был сыном Луция Корнелия Лентула Кавдина, консула 237 года до н. э., верховного понтифика и принцепса сената, и внуком Луция Корнелия Лентула Кавдина, консула 275 года, который совместно с Манием Курием Дентатом командовал в Пирровой войне.

Братом Луция Корнелия (старшим или младшим — единого мнения здесь нет) был Гней Корнелий Лентул, ставший консулом двумя годами ранее — в 201 году до н. э.

Биография

Точной информации о ранних этапах карьеры Луция Корнелия нет. Разные люди под общим именем Луций Корнелий Лентул упоминаются в источниках под 211 (претор и наместник Сардинии), 209 (легат в армии Марка Клавдия Марцелла и сослуживец Гая Клавдия Нерона) и 205 (курульный эдил вместе с Гнеем Корнелием Лентулом) годами до н. э. Кроме того, в 209 году был ещё и курульный эдил Луций Корнелий Лентул Кавдин. Ф.Мюнцер отождествляет консула 199 года с курульным эдилом 205 года и начинает биографию Луция Корнелия с его службы в Испании в 206 году. Существует также гипотеза, что эдилом в 205 году был не Луций, а его двоюродный брат Публий Корнелий Лентул; в этом случае консул 199 года может быть отождествлён с эдилом 209 года. Есть мнение в пользу отождествления консула 199 года с претором 211 года.

Во время Второй Пунической войны Луций Корнелий воевал в Испании под командованием Публия Корнелия Сципиона (позже Африканского), и последний, уезжая в Рим в конце 206 года до н. э., передал ему вместе с Луцием Манлием Ацидином провинцию; таким образом, Лентул получил проконсульский империй, хотя не занимал ещё ни одной магистратуры. Вероятно, в том же году это назначение было подтверждено народным собранием в Риме.

Покидая Испанию, Сципион пошёл на большие уступки местным племенам, поскольку торопился в Рим до начала консульских выборов и хотел оставить провинцию полностью замиренной. Он не оставил гарнизоны в землях покорённых племён, не потребовал их разоружения и даже не взял заложников. В результате уже в следующем году (205 до н. э.) вспыхнуло восстание. Илергет Индибилис собрал, согласно Ливию, 34-тысячную армию из илергетов, авсетанов и других племён, но был разбит Корнелием и Манлием и пал в бою. Восставшие племена заплатили по требованию римлян денежный штраф и выдали заложников.

Полномочия Луция Корнелия в Испании неоднократно продлевались, так что он вернулся в Рим только в 200 году до н. э. (возможно, его заочно выбрали курульным эдилом на 205 год, но он не смог приехать на родину для отправления этой магистратуры). На просьбу Лентула о триумфе сенат ответил отказом, поскольку Луций Корнелий одержал свои победы как частное лицо, но право на овацию всё же было предоставлено полководцу.

В 199 году Луций Корнелий стал консулом вместе с Публием Виллием Таппулом. Его коллега отправился на Балканы продолжать войну с Македонией, а провинцией Лентула стала Италия. Он провёл выборы цензоров, а получив известие о поражении от инсубров претора Гнея Бебия Тамфила, принял командование над разбитой армией, прогнав претора в Рим. Но и сам он не успел изменить ситуацию, так как был вынужден уехать с театра военных действий для проведения консульских выборов.

По окончании Македонской войны Лентул был отправлен послом к Антиоху III с требованием прекратить завоевания в бассейне Эгейского моря (196 год до н. э.) и вернуть всё захваченное египетскому царю. В Лисимахии состоялась встреча, на которой Антиох отказался выполнить требования Рима и сообщил послам, что он уже заключил мир с Египтом. Лентул планировал после этого отправиться в Александрию; возможно, так он и сделал.

Луций Корнелий Лентул умер в 173 году до н. э. Известно, что на момент смерти он был децемвиром священнодействий.

Потомки

Сыном Луция Корнелия был Публий Корнелий Лентул, консул-суффект 162 года до н. э.

Источники и литература

Источники

1. Аппиан Александрийский. О войнах с самнитами // Римская история. — СПб., 2004. — ISBN 5-89329-676-1.
2. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 2. — 522 с. — ISBN 5-02-008995-8.
3. Полибий. Всеобщая история. — М.: АСТ, 2004. — Т. 2. — 765 с. — ISBN 5-17-024957-8.

Литература

1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — P. 600.
2. Münzer F. Cornelii Lentuli // RE. — 1900. — Bd. VII. — Kol. 1355-1357.</span>
3. Münzer F. Cornelius 188 // RE. — 1900. — Bd. VII. — Kol. 1367-1368.</span>
4. Sumner G. Proconsuls and «Provinciae» in Spain, 218/7 — 196/5 B.C. // Arethusa. — 1970. — Т. 3.1. — С. 85-102.
5. Трухина Н. Политика и политики "золотого века" Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.

Ссылки

• [ancientrome.ru/genealogy/person.htm?p=781 Луций Корнелий Лентул (консул 199 года до н. э.)] (рус.). — биография на сайте [ancientrome.ru ancientrome.ru].

Отрывок, характеризующий Луций Корнелий Лентул (консул 199 года до н. э.)

Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.