Луций Корнелий Сципион Барбат

Луций Корнелий Сципион Барбат лат. Lucius Cornelius Scipio Barbatus
курульный эдил Римской республики
302/301 год до н. э.
консул Римской республики
298 год до н. э.
легат
297, 295, 293 годы до н. э.
пропретор
295 год до н. э.
цензор Римской республики
280 год до н. э.
Рождение:	IV век до н. э.
Смерть:	III век до н. э. Рим
Род:	Корнелии
Отец:	Гней Корнелий Сципион
Дети:	Гней Корнелий Сципион Азина, Луций Корнелий Сципион

Луций Корнелий Сципион Барбат (лат. Lucius Cornelius Scipio Barbatus; IV — III века до н. э.) — древнеримский политический деятель и военачальник из патрицианского рода Корнелиев, консул 298 года до н. э., прадед Публия Корнелия Сципиона Африканского. Участвовал в ряде войн с этрусками, галлами и самнитами. Вершиной его карьеры в 280 году до н. э. стала цензура.

Происхождение

Луций Корнелий принадлежал к знатному и разветвлённому патрицианскому роду Корнелиев. Когномен Сципион античные писатели считали происшедшим от слова посох: «Корнелий, который [своего] тёзку — отца, лишённого зрения, направлял вместо посоха, был прозван Сципионом и передал это имя потомкам». Самого раннего носителя этого когномена звали Публий Корнелий Сципион Малугинский; отсюда делается предположение, что Корнелии Сципионы были ветвью Корнелиев Малугинских.

Консульские фасты называют преномен отца Сципиона Барбата — Гней. Больше о предках Луция Корнелия ничего достоверно не известно. Высказывалась гипотеза, что он мог быть внуком консула 350 года до н. э. того же имени и правнуком Публия Сципиона, военного трибуна с консульской властью в 395 и 394 годах до н. э.

Агномен Барбат упоминается только в элогиях самого Луция Корнелия и его сыновей. Античные писатели же, а также составитель консульских фаст называют консула 298 года до н. э. просто Луций Корнелий Сципион.

Биография

Из элогия Сципиона Барбата известно, что он занимал должность курульного эдила; это датируют предположительно 302 или 301 годом до н. э.. В 298 году он стал консулом совместно с плебеем Гнеем Фульвием Максимом Центумалом. Именно в этот год началась Третья Самнитская война, в которой Риму пришлось бороться, помимо самнитов, с галлами и этрусками. По жребию Сципиону досталось ведение войны в Этрурии; Луций Корнелий сразился с врагом при Волатерре (бой не имел какого-то определённого исхода, но противник римлян ночью покинул лагерь) и разграбил земли фалисков.

В следующем году Луций Корнелий был легатом в армии консула Квинта Фабия Максима Руллиана. В битве при Тиферне он с гастатами первого легиона зашёл в тыл самнитам; те приняли его части за армию второго консула и обратились в бегство.

В 295 году Сципион снова воевал под командованием Квинта Фабия, на этот раз в Этрурии. Консул оставил его в качестве пропретора командовать вторым легионом на время своей поездки в Рим. Еще до возвращения Фабия римский лагерь осадили галлы. Согласно одним источникам, Луций Корнелий попытался занять более выгодную позицию на холме между лагерем и Клузием, но его легион попал в окружение и был полностью уничтожен; согласно другим, разбит был только небольшой отряд, отправившийся за продовольствием, а Сципион предпринял удачную вылазку, в которой отбил у противника его добычу.

В любом случае Сципион уцелел. В решающей битве при Сентине он вместе с Гаем Марцием привёл подкрепление на терпевшее поражение от галлов левое крыло римской армии. Легатам удалось стабилизировать здесь ситуацию и продержаться до тех пор, пока кампанская конница не ударила галлам в тыл.

В 293 году до н. э. Сципион был легатом в армии консула Луция Папирия Курсора. В сражении с самнитами при Аквилонии он командовал пехотой левого крыла. После разгрома врага Сципион, развивая успех, занял стены Бовиана и дождался подхода основных сил, благодаря чему город был быстро взят.

В 280 году до н. э. Сципион стал цензором совместно с Гнеем Домицием Кальвином Максимом, первым плебеем на этой должности. Во время их цензуры было насчитано 287 222 гражданина.

Луций Корнелий стал первым, кого похоронили в гробнице Сципионов на Аппиевой дороге. Его саркофаг в своём внешнем облике имел общие черты с греческим храмом, и историки видят в этом свидетельство того, что Сципионы одними из первых попали в орбиту культурного влияния Эллады.

Потомки

Сыновьями Луция Корнелия были Гней Корнелий Сципион Азина (консул 260 и 254 годов до н. э.) и Луций Корнелий Сципион, консул 259 года до н. э. и дед Сципиона Африканского.

Литература и источники

Источники

1. [ancientrome.ru/gosudar/capitol.htm Fasti Capitolini]. Сайт «История Древнего Рима». Проверено 31 марта 2016.
2. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1989. — Т. 1. — 576 с. — ISBN 5-02-008995-8.
3. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
4. Макробий. Сатурналии. — М.: Кругъ, 2013. — 810 с. — ISBN 978-5-7396-0257-2.

Литература

1. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1951. — Vol. I. — 600 p.
2. Elvers K. Cornelii Scipiones // RE. — 1900. — Т. VII. — С. 1426-1427.
3. Elvers K. Cornelius 343 // RE. — 1900. — Т. VII. — С. 1488-1491.
4. Трухина Н. Политика и политики "золотого века" Римской республики. — М.: Издательство МГУ, 1986. — 184 с.

Отрывок, характеризующий Луций Корнелий Сципион Барбат

Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.