Луций Фурий Пурпурион

Луций Фурий Пурпурион

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Луций Фурий Пурпурион (лат. Lucius Furius Purpurio; III—II века до н. э.) — древнеримский военачальник и политический деятель из рода Фуриев, консул 196 года до н. э.

Карьера

В 210 году до н. э., во время Второй Пунической войны, Луций Фурий был военным трибуном в армии Марка Клавдия Марцелла. В 200 году до н. э. он стал претором и получил в управление Цизальпинскую Галлию. В это время галлы восстали под командованием карфагенянина Гамилькара и разграбили Плаценцию; претор возглавил консульское войско (сам консул ещё не прибыл) и, придя на помощь осаждённой Кремоне, разгромил восставших в битве при Кремоне, так что убитых и взятых в плен было, согласно Ливию, 35 тысяч человек. В этом бою погиб и Гамилькар.

Луций Фурий почти закончил войну, когда в Галлии появился консул Гай Аврелий Котта. Последний, раздосадованный тем, что ему уже не могла достаться вся слава победы, отправил претора в Этрурию, а сам начал грабить земли галлов. Тогда Фурий неожиданно для всех прибыл в Рим и потребовал триумфа. Часть сенаторов высказалась против, так как Фурий командовал в битве чужим войском и самовольно оставил провинцию, но в конце концов было вынесено положительное решение. Особенностью триумфа Фурия стало отсутствие воинов и пленных.

В 196 году до н. э. Луций Фурий стал консулом совместно с Марком Клавдием Марцеллом. Провинцией обоим была назначена Италия, хотя каждый из консулов и жаждал получить Македонию.

Фурий и Клавдий вторглись в Галлию. Вначале они действовали порознь, потом объединились, разграбили земли бойев и лигуров и разбили бойев в большом сражении. По возвращении в Рим каждый получил триумф: Клавдий над инсубрами, Фурий — над бойями (так как последние в начале кампании одержали победу над Марцеллом).

Поздние годы

В 192 году до н. э. были освящены два храма Юпитера на Капитолии, построенные по двум обетам Луция Фурия; первый обет был дан им во время претуры, второй — во время консульства.

На заключительном этапе Сирийской войны Луций Фурий стал одним из децемвиров, назначенных сенатом для оформления послевоенных границ в Азии (189 год до н. э.). Затем он участвовал в мирных переговорах с Антиохом III. Когда вернувшийся в Рим из Азии проконсул Гней Манлий Вульсон потребовал триумф за победу над галатами, Луций Фурий заявил свой протест на том основании, что Вульсон пытался нарушить мир с Антиохом, а войну с галатами развязал сам, нарушив международное право. Тем не менее Гней Манлий получил триумф.

Когда после смерти Сципиона Африканского было инициировано расследование о добыче, захваченной во время Сирийской войны, Луций Фурий предложил расширить его рамки, чтобы фигурантом дела стал и его старый недруг Гней Манлий.

В 185 году до н. э. Луций Фурий претендовал на цензуру. Тогда развернулась ожесточённая борьба между девятью кандидатами, в числе которых был Марк Порций Катон Старший. Все остальные кандидаты, кроме Луция Валерия Флакка, объединились против Катона как «нового человека», но именно Катон и Флакк выиграли выборы.

В 183 году Луций Фурий был одним из трёх послов к галльскому племени, перешедшему Альпы и поселившемуся на римской территории. Этим галлам вернули захваченное ранее имущество и заставили их уйти обратно.

Отрывок, характеризующий Луций Фурий Пурпурион

– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.