Лу Синь

Лу Синь
Lǔ Xùn
Имя при рождении:	Чжоу Чжаншоу
Место рождения:	Шаосин, Чжэцзян, Империя Цин
Место смерти:	Шанхай, Китайская Республика
Гражданство:	Империя Цин Империя Цин, Китайская Республика Китайская Республика
Род деятельности:	прозаик, эссеист, переводчик
Жанр:	эссе, рассказ
Язык произведений:	вэньянь, байхуа

Лу Синь (кит. трад. 魯迅, упр. 鲁迅, пиньинь: Lǔ Xùn, палл.: Лу Сюнь, диалектное чтение имени — Синь; 25 сентября 1881 — 19 октября 1936), настоящее имя Чжоу Шужэнь (кит. 周树人) — китайский писатель, оказавший большое влияние на развитие литературы и общественно-политической мысли Китая первой половины XX века. Считается основоположником современной китайской литературы. Наиболее известные произведения: «Подлинная история А-Кью», «Дневник сумасшедшего». Является потомком в 32-м колене основателя неоконфуцианства Чжоу Дуньи.

Жизнь

Родился в провинции Чжэцзян, городе Шаосин. Имя, данное ему при рождении, было Чжоу Чжаншоу, затем он изменил его на Чжоу Юцай, и в конце концов стал называть себя Чжоу Шужэнем (樹人).

Семья Чжоу была очень образованной, его дедушка по линии отца, Чжоу Фуцин (周福清), занимал должность в Ханьлиньской Академии; его мать сама научилась чтению. Однако, после инцидента со взяточничеством, когда Чжоу Фуцин пытался получить кабинет в академии для своего сына, Чжоу Бои, отца Лу Синя, удача отвернулась от семьи. Чжоу Фуцин был арестован и чуть ли не обезглавлен. Однако, Чжоу Шужэня воспитала старшая слуга семьи, А Чан, которого Лу Синь звал Чан Ма. Одной из любимых детских книжек Лу Синя была «Классика морей и океанов».

Хронический туберкулёз отца и его преждевременная кончина сподвигли Лу Синя изучать медицину. Избегая китайской традиционной медицины, которая вследствие большого количества шарлатанов не помогла его отцу, он решил получить западную учёную степень по медицине в Сэндайской медицинской академии, в г. Сэндай (Япония) в 1904 году.

Образование

С 1898 по 1899 Лу Синь учился в Цзяннаньской военно-морской академии (江南水師學堂), затем был переведён в Школу горного дела и железных дорог (礦路學堂) при Цзяннаньской военной академии (江南陸師學堂). Здесь он впервые познакомился с западным образованием и наукой; изучал немецкий и английский, читал иностранную научную и художественную литературу.

По стипендиальной программе правительства Лу Синь отправился в Японскую империю в 1902 году. Он поступил в Институт Кобун — подготовительную школу для китайских студентов, поступающих в университеты Японии. Там он написал своё первое эссе на классическом китайском языке, занимался джиу-джитсу.

Он вернулся домой в 1903 году и вступил в запланированный брак с необразованной девушкой из не очень знатного сословия. Возможно, Лу Синь никогда не вступал с ней в брачные отношения, однако заботился о её материальном благополучии всю свою жизнь.

Сэндай

Лу Синь поступил в Сэндайскую медицинскую академию в 1904 году и стал в ней первым иностранным студентом. У него сложились хорошие отношения с учителем и наставником — Фудзино Гэнкуро; Лу Синь выразил своё почтение к этому человеку в эссе «Господин Фудзино» в мемуарах «Утренние цветы, сорванные в сумерках» (Фудзино выразил ему своё уважение в эссе, которое он написал как некролог Лу Синю в 1937 году).

Однако, в марте 1906 года Лу Синь неожиданно прекратил свою учёбу и покинул колледж. В предисловии к своему знаменитому сборнику «К оружию» (呐喊，дословно — «клич») он рассказывает, почему покинул академию. Однажды после уроков, один из японских преподавателей показал слайды с казнью предполагаемых китайских шпионов во время русско-японской войны 1904—1905 годов. На слайде он увидел одного из своих друзей, которого обвиняли в шпионаже. Он был приговорён к казни. А его китайские друзья пришли смотреть на эту казнь не из сочувствия, а словно на представление. Лу Синь был шокирован их безразличием; он решил, что лечить болезни души его соотечественников намного важнее, чем болезни телесные.

В 1906 году он переехал в Токио, где попал под влияние филолога Чжана Тайяня, и вместе со своим братом, также стипендиатом, опубликовал переводы некоторых восточноевропейских и русских рассказов. Следующие три года он провёл в Токио, написал серию эссе на вэньяне по истории науки, китайской и европейской литературе, китайскому обществу, реформам и религии в Китае, а также переводы художественных произведений разных стран на китайский язык.

Карьера

Вернувшись в Китай, Лу Синь начал преподавать в Чжэцзянской средней школе, которая стала предшественницей знаменитой Высшей школы Ханчжоу (浙江省杭州高级中学), затем в Китайско-западной школе города Шаосин, его родного города, и с основанием республики в скором времени занял пост министра образования в Пекине. Через некоторое время он стал также преподавать в Пекинском университете и в Женском педагогическом колледже Пекина, и начал писать. В мае 1918 года Лу Синь впервые использовал свой псевдоним при публикации небольшого рассказа на байхуа, «Дневнике сумасшедшего» (Куанжэнь Жицзи 狂人日記) — боевой памфлет, прозвучавший как резкое обличение пороков сословно-родовых отношений и феодальных этических норм старого Китая. Публикация рассказа сделала его одним из влиятельнейших писателей своего времени.

Другой его знаменитый рассказ, «Правдивая история А-Кея» (А Q Чжэнчжуань, 阿Q正傳), был издан в период с 1921 по 1922. Позже, рассказ станет самым знаменитым его произведением. Оба этих рассказа позже будут включены в сборник «К оружию» (呐喊), опубликованный в 1923.

Работы Лу Синя оказали большое влияние на становление антиимпериалистического «Движения 4 мая» в 1919 году.

Лу Синь интересовался марксизмом и был редактором нескольких левых китайских журналов, таких как «Новая молодёжь» (新青年, Синь циннянь) и «Ростки» (萌芽, Мэн я). В 1930 году Лу Синь организует и возглавляет «Лигу левых писателей» (секцию Международного объединения революционных писателей), которая объединяет наиболее активных и влиятельных литераторов Китая того периода.

Хотя Лу Синь перестает публиковать собственные работы в конце 1925 года, а после переезда из Пекина в Шанхай в 1927 году активно занимается переводом русской литературы (особенно он восхищался Гоголем, чьи «Мёртвые души» перевёл на китайский) и написанию небольших, но хлестких сатирических эссе, которые стали его личным отличительным знаком, он так же помогает многим начинающим писателям. Так даёт советы писательнице Сяо Хун с северо-востока Китая, а в 1935 выходит её повесть «Шэнсычан» с его предисловием.

В 1929 году выходит книга Лу Синя «Правдивая история А-Кея» (содержит также другие рассказы автора) на русском языке в переводе известного востоковеда Б. А. Васильева (Изд. Прибой, Ленинград, 1929).

Из-за его левых взглядов и роли в истории становления китайской республики он был запрещён на Тайване до 1980 года.

Он был одним из первых активистов движения за введение эсперанто в Китае.

Последние дни

В 1936 году лёгкие Лу Синя были серьёзно поражены туберкулёзом, к тому же он был заядлым курильщиком. В марте того же года его состояние ухудшилось, началась лихорадка и астматические приступы. С июня по август его состояние снова ухудшилось. В последние дни своей жизни, в период лучшего самочувствия, он написал два эссе — «Смерть» и «Это тоже жизнь». Незадолго до смерти Лу Синь получил предложение от представителей Нобелевского комитета подать заявку на получение премии, однако смертельно больной писатель на тот момент уже мало интересовался международными наградами и отказал делегации в этом предложении. 8 октября врач поставил ему обезболивающее, и следующие сутки с ним провела его жена. Скончался писатель 19 октября в 5:11 утра.

Останки Лу Синя находятся в мавзолее в парке его имени, в Шанхае. На его гробнице помещена каллиграфическая надпись, сделанная Мао Цзэдуном, который был большим поклонником творчества Лу Синя. Сам Лу Синь, симпатизировавший коммунистическим идеям (в 1935 и 1936 годах посылал приветствия коммунистам в связи с успехом Северо-западного похода), не вступал в Коммунистическую партию Китая, но был принят в неё посмертно.

Японский нобелевский лауреат по литературе Кэндзабуро Оэ назвал Лу Синя «величайшим писателем Азии в двадцатом веке».

Примечания

Китай   Азия   Литература   История   Персоналии

Отрывок, характеризующий Лу Синь

Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.