Лыщинский, Казимир

Казимир Лыщинский
Kazimierz Łyszczyński
Дата рождения:	4 марта 1634(1634-03-04)
Место рождения:	Лыщицы, Берестейское воеводство, Речь Посполитая (ныне Брестский район Брестской области)
Гражданство:	Речь Посполитая
Дата смерти:	30 марта 1689(1689-03-30) (55 лет)
Место смерти:	Варшава, Королевство Польское

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Казими́р Лыщи́нский (польск. Kazimierz Łyszczyński; 4 марта 1634, Лыщицы, Берестейское воеводство, Речь Посполитая — 30 марта 1689, Варшава, Речь Посполитая) — философ и общественный деятель Речи Посполитой, автор трактата «О несуществовании бога» (лат. «De non existentia Dei»). Был обвинён в атеизме и по приговору суда казнён. Рукопись трактата была сожжена: на сегодняшний день известно лишь пять небольших фрагментов, обнаруженных в 1957 году польским философом и историком атеизма Анджеем Новицким.

Биография

Происходил из древнего шляхетского рода собственного герба (вариант герба «Корчак»). Отец — Иероним Казимир Лыщинский (1581—1670), мать — София Балынская.

Образование получил сначала в Берестейском иезуитском коллегиуме. В молодости принимал участие в войнах Речи Посполитой с Россией и Швецией. В 1658 году вступил в орден иезуитов в Кракове, после изучал философию в иезуитском коллегиуме в Калише и теологию в коллегиуме во Львове. В 1666 году вышел из ордена, чтобы жениться и вернуться в родовое имение. C 1682 года занимал должность подсудка в Берестье. Неоднократно избирался депутатом от шляхты Берестейского повета на Варшавский сейм (1669, 1670, 1672, 1674). Открыл школу, над входом в которую была надпись: «Не знающий математики да не войдет…», что дает некоторые основания отнести школу к традиции платоновской Академии и классического философского образования.

Убеждения

Покинув орден иезуитов, написал трактат, который назвал «О несуществовании Бога». Из достаточно объёмного сочинения (трактат состоял из 530 страниц в 15 тетрадях) сохранилось всего 5 фрагментов, обнаруженных только в 1957 году, смысл которых сводится к отрицанию существования Бога и обвинению клерикалов в «гашении света разума». Бог, судя по трактату, не существует, являясь химерой человеческого сознания, используемой церковью и государством в своих целях. Библия написана людьми, которые с её помощью поддерживают обман.

Религия создана людьми без религии. Благочестие выдумано людьми, чтобы им поклонялись как Богу. Страх перед Богом внушён теми, кто его не боится, чтобы их боялись. Вера, о которой говорят, что она от Бога, является человеческой историей.

Философ-иезуит Игнатий Франтишек Запольский в письме от 19 ноября 1698 так охарактеризовал философию Лыщинского:

Следует заключить, что этот атеист господин Лыщинский всё выводил из природы. Основа заблуждения этого атеиста отрицательная и положительная. Отрицательная: он утверждал и доказывал в своих писаниях, которые я читал и по повелению светлейшего короля Яна III коротко изложил в Гродно — „нет и не может быть никакого доказательства существования Бога“; и он старался решить вопросы, которые обычно ставятся всеми. Положительной основой было то, что Бог существует, что утверждается и нами; она включает сложности (запутанности), связанные с тайной св. Троицы и свободными деяниями Бога.

Судебный процесс и казнь

31 октября 1688 года Лыщинский по доносу своего соседа Яна Бжоски (с которого Лыщинский востребовал возвращения долга в 100 тысяч талеров) был обвинен в атеизме и посажен в варшавскую тюрьму. В его доме были найдены сочинения, в которых отрицалось существование бога. Против заключения Лыщинского в тюрьму выступил только брестский земский писарь, который говорил, что привлекать к ответу шляхтича за преступление, которое не было доказано, противоречит праву свободы. Кроме этого, он обвинил духовенство в том, что оно хочет ввести в Речи Посполитой испанскую инквизицию.

Публичные слушания по делу Лыщинского начались только 15 февраля 1689 года. Ранее обвиняемый был привлечен к духовному суду ливонским епископом, был им признан виновным и предан государственному суду. В роли обвинителя выступил литовский инстигатор Симон Курович. Ознакомившись с предъявленным обвинением, Лыщинский дал следующий ответ:

Я признаю мощь Бога и почитаю величие его помазанного наместника... Я ищу убежища у трона справедливости, у престола милосердия и прошу ваше королевское величество, чтобы со мною соизволили поступать здесь не так жестоко, как происходило перед духовным судом; там же доказательства, которые я мог представлять для обоснования и подкрепления своей веры, не соизволили взять во внимание. Но поскольку я о таком важном деле не имею возможности много говорить, так как мой язык присыхает к небу, то прошу ваше королевское величество оказать мне снисхождение и разрешить взять защитника.

В адвокате ему было отказано под предлогом того, что не найдётся такого юриста, который бы захотел защищать атеиста. Несколько позже адвокат всё-таки был предоставлен. Специальным декретом короля и великого князя очередное слушание было назначено на 25 февраля 1689 года. Защита строилась на том, что Лыщинский никогда сам не разделял изложенных им идей, а лишь приводил чужие мысли с целью показать, что доказательств существования бога, приведённых Альстедом, недостаточно, что его аргументы ничтожны и неубедительны. Защита акцентировала то, что обвиняемый ранее вёл праведный образ жизни и исполнял все христианские обряды, кроме того, он раскаялся в ереси и просит помилования. Обвинение опровергло доводы защиты, заявив, что Лыщинский не всё ещё способный вернуться в лоно церкви еретик, а атеист, сознательно отвергший церковь и бога, и раскаяние его не что иное, как попытка добиться помилования.

Слушание 26 февраля не дало суду ничего нового. 28 февраля начали собираться голоса светских сенаторов и послов (епископы проголосовали ранее). Большинство решило, что обвиняемый должен поплатиться жизнью путём сожжения. 10 марта Лыщинский в Фарном костеле покаялся в своих заблуждениях, повторяя текст покаяния за епископом. По утверждению парижского еженедельника «Газетт», текст отречения прочитал за него какой-то ксёндз.

28 марта литовским гофмаршалом был опубликован приговор. Лыщинского надлежало вывести из города и сжечь на костре вместе с его произведениями в руках. Имущество казнённого конфисковывалось, а дом, в котором он жил, должен был быть разрушен, и место оставлено пустырём на вечные времена. После чтения приговора познанский и ливонский епископы, а также сам обвиняемый, обратились с просьбой к королю о замене сожжения отсечением головы. Король удовлетворил просьбу.

Приговор был приведен в исполнение 30 марта: Лыщинский сам сжёг свою рукопись, после чего его обезглавили, труп вывезли за город, где сожгли, а пепел, помещённый в снаряд, выстрелили в сторону Турции (Тартарии). Казнь прошла без эксцессов.

Память

Фигура Казимира Лыщинского, суд над ним и его казнь описывается в романе Тадеуша Мичинского «Нетота. Тайная книга Татр» (польск. Nietota. Księga tajemna Tatr).

20 апреля 1989 года в год 300-летия казни в Брестском районе Брестской области в деревне Малые Щитники рядом с бывшей униатской церковью был установлен мемориальный камень в память о Лыщинском. На камне в переводе на белорусский язык высечен написанный Лыщинским текст собственной эпитафии:

О, падарожны! Не міні гэтых камянёў. Ты на іх не спатыкаешся, калі не спатыкнешся на ісціне. Усвядоміш ісціну ля камянёў: бо нават тыя людзі, Якія ведаюць, што гэта праўда, вучаць, што гэта мана. Вучэнне мудрацоў — свядомы падман.  (белор.)

О, путник! Не проходи мимо этих камней. Ты о них не споткнешься, если не споткнешься на истине. Осознаешь истину у камней: ибо даже те люди, Которые знают, что это правда, учат, что это ложь. Учение мудрецов — сознательный обман.

Фигура Казимира Лыщинского является одной из ключевых в некоторых произведениях белорусского историка и писателя Владимира Орлова.

4 марта 2009 года к 375-летию со дня рождения Казимира Лыщинского Министерство связи и информатизации Республики Беларусь ввело в почтовое обращение художественный конверт с оригинальной маркой «375 лет со дня рождения Казимира Лыщинского».

Литература

В Викитеке есть полный текст О несуществовании бога

• Łyszczinskij L. Rod dworian Łyszczinskich. — S. Pietierburg, 1907.
• Nowicki A. Pięć fragmentów z dzieła «De non existentia dei» Kazimierza Łyszczyńskiego (by a script from Library of Kórnik nr 443) // Euhemer. — Nr. 1. — 1957. — pp. 72–81.
• Nowicki A. Aparatura pojęciowa rozważań Kazimierza Łyszczyńskiego (1634—1689) o religii i stosunkach między ludźmi // Euhemer, Zeszyty Filozoficzne// — Nr. 3. — 1962. — pp. 53–81.
• Nowicki A. Studia nad Łyszczyńskim // Euhemer, Zeszyty Filozoficzne. — Nr. 4. — 1963. — pp. 22–83.
• Nowicki A. Pięć wiadomości o Łyszczyńskim w gazecie paryskiej z roku 1689 // Euhemer, Zeszyty Filozoficzne. — Nr. 4. — 1963. — pp. 40–44.
• Nowicki A. Sprawa Kazimierza Łyszczyńskiego na Sejmie w Warszawie w świetle rękopisu Diariusza Sejmowego, znajdującego się w Wojewódzkim Archiwum Państwowym w Gdańsku // Euhemer, Zeszyty Filozoficzne. — Nr. 4. — 1963. — pp. 23–39.
• Nowicki A. Ateizm Kazimierza Łyszczyńskiego // Wykłady o krytyce religii w Polsce. — Warszawa 1965. — pp. 51–68.

Ссылки

• [starbel.narod.ru/lyszcz/fragmenty_lyszcz.htm Фрагменты трактата «О несуществовании бога».]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/soob_lyszcz.htm Историческое и подробное сообщение о заключении в тюрьму и смерти Казимира Лыщинского.]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/suplika_lyszcz.htm Суплика Лыщинского, поданная его величеству королю из тюрьмы в 1688.]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/studia_lyszcz.htm Анджей Новицкий. Дело Лыщинского на сейме в Варшаве по рукописным материалам протоколов его заседания.]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/gazette_lyszcz.htm Анджей Новицкий. Пять сообщений о Лыщинском из парижской «Газетт» 1689.]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/epitaf_lyszcz.htm Эпитафия Казимиру Лыщинскому, сочиненная им самим.]
• [starbel.narod.ru/lyszcz/gazette_lyszcz.htm Краткая библиография по К. Лыщинскому.]

Отрывок, характеризующий Лыщинский, Казимир

Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.