Львовский погром (1941)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Льво́вский погро́м — еврейский погром во Львове в июле 1941 года. В погроме приняли участие украинские националисты из ОУН Степана Бандеры, толпа из местных жителей, а также немецкая администрация[1].

В ходе погрома местных евреев ловили, избивали, подвергали издевательствам на улицах города, а затем расстреливали. Жертвами погрома стали несколько тысяч евреев.





История

До 1939 года Львов входил в состав Польши, с сентября 1939 года в городе была установлена советская власть и Львов входил в состав Украинской ССР. Вскоре после начала Великой Отечественной войны 30 июня 1941 года в город вступили немецкие войска. Перед отступлением советских войск в местных тюрьмах были расстреляны заключённые, среди которых было много украинских националистов[1].

Ход погрома

1 июля в городе начался масштабный погром[1]. Евреев ловили и арестовывали, избивали и унижали. В частности, их заставляли чистить улицы, например, одного еврея принудили убирать конский навоз с улиц своей шляпой. Женщин били палками и различными предметами, раздевали догола и гнали по улицам, некоторых насиловали. Били также и беременных[1].

Затем часть евреев отправили в тюрьмы эксгумировать трупы расстрелянных заключенных, во время работ их также избивали и унижали[1]. Один из евреев, Курт Левин, особенно запомнил украинца, одетого в красивую вышиванку. Тот избивал евреев железной палкой, срезая ударами куски кожи, уши и выбивая глаза. Затем он взял дубину и пробил голову одному еврею, мозги жертвы попали на лицо и одежду Левина[1].

Роль украинских националистов

30 июня бандеровское крыло ОУН объявило о создании украинского государства[1]. Украинское правительство возглавил соратник Бандеры Ярослав Стецько, известный антисемитскими взглядами[1]. По его мнению, украинцы стали первым народом в Европе, который понял негативную роль «жидовства», после чего, как считал Стецько, украинцы отмежевались от евреев, сохранив тем самым свою культуру[1].

Ещё до нападения Германии бандеровцы из ОУН планировали этнические чистки и предлагали программу «Украина для украинцев», плакаты с этим лозунгом националисты расклеивали по Львову 30 июня[1]. Кроме того, бандеровцы считали евреев социальной опорой коммунистов[1].

Уже 30 июня ОУН начала формировать организованные отряды из националистов, которые затем ловили евреев и проводили облавы. Они носили на руке сине-желтые нарукавные повязки (цвета украинских символов)[1]. Националисты ходили по домам в поисках евреев, водили их по улицам и сопровождали к местам убийств[1].

В нападениях на евреев принимали участие подростки и дети. Канадский историк Джон-Пол Химка полагает, что это могли быть участники праворадикальных молодёжных групп ОУН («юнатство»). По его словам, в апреле 1941 года в Галиции молодёжная группа ОУН(б) насчитывала семь тысяч членов[1].

Роль толпы

Помимо организованных отрядов украинских националистов в погроме приняли участие местные жители, собравшиеся в толпу. Среди них были маргиналы и люмпены, движимые примитивными инстинктами. Они издевались, грабили жертв, а также насиловали женщин[1].

Роль немцев

Немецкая администрация создала условия для уличного погрома, а затем немцы расстреливали евреев[1].

Напишите отзыв о статье "Львовский погром (1941)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 [www.academia.edu/1314919/The_Lviv_Pogrom_of_1941_The_Germans_Ukrainian_Nationalists_and_the_Carnival_Crowd The Lviv Pogrom of 1941: The Germans, Ukrainian Nationalists, and the Carnival Crowd | John-Paul Himka - Academia.edu]

См. также

Отрывок, характеризующий Львовский погром (1941)

Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»