Львов, Александр Николаевич (1786)

Александр Николаевич Львов (1786—1849) — подполковник Конноегерского полка, участник войны 1812 года, ценитель живописи и покровитель художников.

Жизнь

Второй сын поэта и архитектора Николая Александровича Львова и его жены Марии Алексеевны, урожд. Дьяковой. В 14-летнем возрасте был отправлен отцом на воспитание к пастору в Курляндию. Сохранились письма к А. Б. Куракину, в которых отец и дядя ходатайствуют о причислении юноши к московскому архиву иностранных дел.

После смерти родителей жил в петербургском доме своей тётки Дарьи Алексеевны и её мужа, Гаврилы Романовича Державина. Поскольку молодой Львов страдал сильной близорукостью, Державин хотел женить его на своей слабовидящей воспитаннице, Варваре Петровне Лазаревой. В итоге она была выдана замуж за его дядюшку П. П. Львова.

Старик Державин был высокого мнения о племяннике и много пекся о его судьбе. Не имея собственных детей, супруги Державины хотели завещать после смерти своё имение Александру, однако тот заявил, что «недостоин такой чести и что не будет знать, куда деваться от стыда».

Служил сначала в министерстве юстиции. В составе русской армии Львов принимал участие в сражениях при Малоярославце, Вязьме, Красном, Борисове, а также в «битве народов». По окончании боевых действий перевёлся на гражданскую службу в Москве по ведомству богоугодных заведений. Желая облегчить участь своих крестьян, устроил в своих имениях «общественные заёмные банки». Занимался распространением в народе популярных брошюр.

Львов пополнял живописное собрание своего отца работами С. Ф. Щедрина, А. П. Боголюбова, А. О. Орловского и других мастеров кисти, с которыми был весьма дружен. В 1824 г. во время путешествия по Италии познакомился с молодым художником Карлом Брюлловым, который тогда же написал его портрет. Художник вспоминал, что за час общения с подслеповатым Львовым сам стал горбиться и щуриться. Он писал на родину: «полковник Львов заказал мне две картины: сюжет первой представляет поход Германии к пастухам, второй — беседу Нумы Помпилия с нимфой Эгерией».

О6 искусстве Александр Николаевич судил тонко, в мастерских художников был желанным гостем, советы его выслушивали внимательно, заказы охотно принимали, платил он хорошо.

Львов принимал активное участие в борьбе с холерной эпидемией 1831 года, за что был пожалован в камергеры. В последние годы жизни служил в канцелярии московского военного генерал-губернатора с чином тайного советника.

Семья

Женился 11 мая 1825 года на Наталье Николаевне Мордвиновой (1794—1882), сестре своего знакомого художника графа А. Н. Мордвинова. Дети:

• Мария (1826—1901), с 1848 года жена князя Александра Фёдоровича Голицына-Прозоровского (1810—1898).
• Наталья (1832—1859), жена флигель-адъютанта Александра Семёновича Корсакова (1831—1862).
• Николай (1834—1887), завещал около 40 картин русских и западных художников Румянцевскому музею; от брака с Марией Михайловной Челищевой (1843—1921) дети — Николай, Владимир, Варвара (в замужестве графиня Бобринская).

Отрывок, характеризующий Львов, Александр Николаевич (1786)

– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.