Львов, Владимир Николаевич (1872)

Владимир Николаевич Львов<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Обер-прокурор Святейшего Синода
3 марта 1917 — 24 июля 1917
Предшественник:	Николай Павлович Раев
Преемник:	Антон Владимирович Карташёв
Вероисповедание:	Православие
Рождение:	2 апреля 1872(1872-04-02)
Смерть:	20 сентября 1930(1930-09-20) (58 лет) Томск
Род:	Львовы
Отец:	Николай Александрович Львов
Мать:	Мария Михайловна, урожд. Челищева
Супруга:	Марии Алексеевна Толстая
Дети:	Сыновья: Николай, Алексей, Василий, Григорий, Иван Дочь: Мария
Партия:	Союз 17 октября
Образование:	историко-филологический факультет Московского университета
Деятельность:	член Государственной думы III и IV созывов

Влади́мир Никола́евич Львов (2 апреля 1872 — сентябрь 1930, Томск) — российский политический и государственный деятель, член Государственной думы III и IV созывов. Обер-прокурор Святейшего Синода (1917; в составе Временного правительства). Внук А. Н. Львова, брат политика Н. Н. Львова.

Ранние годы

Родился в дворянской семье Львовых. Отец, Николай Александрович Львов (1834—1887) — торжокский помещик; сын А. Н. Львова, внук Н. А. Львова и графа Н. С. Мордвинова. Мать — Мария Михайловна, урождённая Челищева (17 [29] июля 1843 — 1915).

Окончил частную мужскую гимназию Поливанова, историко-филологический факультет Московского университета, был вольнослушателем Московской духовной академии. Хотел поступить в монастырь, но известный старец Варнава Гефисиманский (Меркулов), ныне причисленный к лику святых, не благословил его на постриг, зато нашёл ему невесту и совершил обряд венчания. В юности занимался музыкой, рисовал, писал стихи (позднее стал автором слов и музыки гимна дворянства Самарской губернии «Мы шпагу носим за царя»).

Общественный и политический деятель

Жил в имении Кротково в Бугурусланском уезде Самарской губернии (ранее имение принадлежало жене, но она передала право на управление мужу). В 1907 владел 360 десятинами земли, в 1912 — уже 4608 десятинами. В 1905 участвовал в создании «Союза 17 октября» в Самаре и Самарской губернии. Избирался гласным Бугурусланского уездного и Самарского губернского земских собраний. В 1907 — член Самарской губернской земской управы. Публиковался в газете «Голос Самары».

В 1907 был избран членом III Государственной думы от общего состава выборщиков Самарской губернии. В 1907—1910 — член фракции «Союза 17 октября», затем входил в состав Русской национальной фракции и группы независимых националистов. Председатель комиссии по делам Русской церкви, также входил в состав комиссий по наказу и вероисповедным вопросам, бюджетной комиссии. Был известен в Думе как Львов 2-й (Львов 1-й — его старший брат Николай).

В 1912 избран членом IV Государственной думы от общего состава выборщиков Самарской губернии. Стал председателем фракции Центра, сохранил пост председателя комиссии по делам Русской православной церкви, также входил в состав комиссий по вероисповедным вопросам, по старообрядческим делам, по направлению законодательных предположений, по исполнению государственной росписи доходов и расходов, бюджетной и финансовой комиссий. Эволюционировал в сторону политической оппозиции, в 1915 стал членом Бюро Прогрессивного блока. Критиковал ситуацию в управлении Российской Церкви, был противником влияния Григория Распутина на решения синодальных дел, выступал за созыв поместного собора и реформу церковного управления. В 1915 оппозиция рассматривала его кандидатуру на пост обер-прокурора Святейшего Синода.

Обер-прокурор Синода

Во время Февральской революции стал членом Временного комитета Государственной думы. Занимал пост обер-прокурора Святейшего Синода в первом и втором (первом коалиционном) составах Временного правительства. Удалил из Синода его прежних членов: митрополитов Петроградского Питирима (Окнова) и Московского Макария (Невского), которых пресса обвиняла в связях с Распутиным. 14 (27) апреля 1917 инициировал издание указа Временного правительства об изменении состава Святейшего Синода, который оставил из прежних его членов только архиепископа Сергия (Страгородского). Активно поддерживал деятельность демократически и реформаторски настроенных представителей духовенства (в частности, по его инициативе редактором «Всероссийского церковно-общественного вестника» был назначен либеральный профессор Борис Титлинов), при его поддержке прошёл Всероссийский епархиальный съезд из представителей духовенства и мирян. Был сторонником созыва Поместного собора, считая, что большинство его участников будут сторонники реформ (это предположение не оправдалось).

Его эмоциональный характер, свойственный ему авторитарный стиль управления вызывали недовольство большинства представителей епископата. По словам митрополита Евлогия (Георгиевского), входившего в состав Предсоборного совета, Львов во время пребывания на посту обер-прокурора «держался диктатором и переуволил немало архиереев», «вносил в деловую атмосферу наших заседаний раздраженный, истерический тон, предвзятую недоброжелательность по отношению к архиереям — он не помогал работе, а мешал».

8 (21) июля 1917 Львов подал в отставку, поддержав создание нового правительства во главе с Александром Керенским, который, однако, не включил его в состав своего кабинета министров, предпочтя назначить обер-прокурором значительно более тактичного и умевшего находить общий язык со священноначалием профессора Антона Карташёва. По словам историка Никиты Соколова,

Львов был в бешенстве и прямо говорил министру иностранных дел Михаилу Терещенко, что «Керенский ему теперь смертельный враг». Встречавшие тогда Львова, поражались происшедшей в нём переменой. Владимир Николаевич был так экзальтирован, что многим казался невменяемым.

Был членом Всероссийского Поместного Собора (открылся 15 августа 1917 года); но соборных заседаний не посещал.

Львов и выступление генерала Корнилова

В августе 1917 года Львов сыграл не до конца ясную роль в событиях, связанных с выступлением генерала Л. Г. Корнилова. Вначале он добился встречи с Керенским, на которой предложил тому войти в контакт с группой неназванных общественных деятелей, которая имеет «достаточно реальную силу», чтобы обеспечить его правительству поддержку справа. На это Керенский согласился. Тогда Львов явился в ставку Корнилова и, выступая в качестве представителя Керенского (который никаких поручений ему не давал), стал рассуждать о возможности установления диктатуры Корнилова с санкции Временного правительства. В ответ Корнилов изложил ему свои условия принятия диктаторских полномочий, которые ещё ранее обсуждались с представителем Керенского Б. В. Савинковым (но без участия Львова).

После этого Львов прибыл в Петроград, где вновь встретился с Керенским, но уже в качестве «парламентёра» от Корнилова (который опять-таки данного поручения ему не давал), и предъявил председателю правительства ультимативное требование «передать всю власть военную и гражданскую в руки верховного главнокомандующего». При этом он добавил собственную оценку ситуации, заявив, что Керенского в ставке «все ненавидят» и в случае его там появления «непременно убьют». Все эти действия Львова привели к тому, что Керенский приказал его арестовать как соучастника «мятежника» Корнилова, а самого главнокомандующего уволить с должности (последнее и спровоцировало неудачное выступление Корнилова, его арест и отставку правительства).

Существуют разные версии мотивов действий Львова в эти дни — от сознательной провокации с целью смещения Керенского до неудачной попытки вернуться в большую политику. По словам Никиты Соколова,

мы никогда не узнаем, был ли последовавший в конце августа демарш Львова следствием помутнения рассудка или коварно задуманной и виртуозно исполненной местью, но последствия его оказались катастрофическими.

Некоторое время Львов пробыл в Петропавловской крепости, а затем был переведён под домашний арест.

Деятельность в период гражданской войны и эмиграции

После прихода к власти большевиков Львов тайно покинул Петроград и уехал в Бугурусланский уезд Самарской губернии, недолго жил в Самаре. Наступление Красной армии вынудило семью Львовых выехать в Сибирь, где Владимир Николаевич жил в Томске и Омске, отошёл от политической деятельности. В конце 1919 Львовым пришлось эвакуироваться дальше на восток, причём Львова как бывшего члена правительства, в отличие от других членов его семьи, отказались брать в вагон Американского Красного Креста. Ему удалось уехать на почтовом поезде во Владивосток, откуда в 1920 он эмигрировал в Токио, а вскоре переехал во Францию. Его семья поселилась в Китае, и более он её не видел.

Уже в конце 1920 Львов выступил во Франции с требованием прекратить помощь белым войскам генерала Петра Врангеля и заявил о том, что поддержка Врангеля французским правительством носит незаконный характер. В 1921 он примкнул к «сменовеховству», эмигрантскому движению, выступавшему за отказ от борьбы против советской власти и сотрудничество с ней. В ноябре того же года он выступил в Париже с докладом на тему «Советская власть в борьбе за русскую государственность», в котором заявил, что только

Советская власть способна осуществить жизненные требования, она одна лишь является носительницей русской государственной идеи… ибо все остальные власти, претендовавшие на всероссийское значение, раздавлены колесом революции.

Жизнь в СССР

В 1922 Львов вернулся в СССР, где стал управляющим делами обновленческого Высшего церковного управления. Активно участвовал в движении обновленцев, читал лекции по истории церкви и современной ситуации в ней, публиковал статьи в издании «Живая церковь». По словам историков Анатолия Краснова-Левитина и Вадима Шаврова, «такой же шумный, крикливый, самоуверенный, как был, В. Н. Львов снова начинает увиваться вокруг Православной Церкви, стремясь заработать на начинающемся расколе политический капитал».

Осенью 1924 года был уволен со своей должности, но продолжал выступать с лекциями в различных городах. Занимался редактированием статей для готовившегося к печати издания «Возрождение и развитие промышленности, торговли и финансов СССР».

Г. М. Катков пишет в своём фундаментальном исследовании «Февральская революция»:

Владимир Львов эмигрировал с Белой армией и в 1920 году очутился в Париже; он опубликовал серию диких статей о корниловском деле; публикация прекратилась только после того, как В. Д. Набоков обратился к редакции газеты с протестом по поводу нелепого вздора, который Львов предлагает читателям. Вскоре после публикации статей Львов прочел лекцию, в которой заявил, что единственное правительство, защищающее великие исторические традиции России, — это советское Правительство. Несколько позже он вернулся в СССР, вступил в Союз Безбожников и стал писать антирелигиозные статьи в газетах.

В феврале 1927 года был арестован вместе с другими сотрудниками издательского кооператива «Искра» по обвинению в «экономической контрреволюции». По постановлению коллегии ОГПУ от 29 апреля 1927 был выслан на три года в Сибирь «с оставлением в одном из губернских городов». Отбывал ссылку в Томске, в сентябре 1929 был освобождён, но остался на жительство в этом городе. Затем вновь был арестован и умер в Томской тюремной больнице. В ряде справочников утверждается, что он скончался в 1934, однако исследователи истории рода Львовых А. П. Львова и И. А. Бочкарёва со ссылкой на материалы следственного дела из Центрального архива ФСБ отмечают, что акт о его смерти был датирован 20 сентября 1930 года.

Семья

Женат на Марии Алексеевне Толстой (1873—1941 или 1942), наследнице земель в Бугурусланском уезде Самарской губернии. Жена скончалась в эмиграции в Харбине. Дети:

• Николай (1901—1942) — офицер белой (колчаковской) армии, был взят в плен в 1920, до 1922 находился в заключении. Позднее сменил фамилию на Корзухин, чтобы скрыть своё прошлое. В 1933 выслан из Москвы в Торжок, где преподавал географию в техническом училище, работал секретарём в адвокатской конторе. В 1941 мобилизован в Красную армию, находился в плену. В декабре 1941 был захвачен советскими партизанами в городе Жиздре, обвинён в сотрудничестве с немецкими спецслужбами, доставлен на самолёте в Москву. 12 июля 1942 расстрелян по обвинению в измене Родине. Реабилитирован в 1998.
• Алексей, умер в детском возрасте.
• Василий (1906—1985), в монашестве Нафанаил — архиепископ Русской православной церкви за рубежом.
• Григорий (1907—1941) — жил в Китае, умер в Гонконге.
• Иван (1909—1938) — жил в эмиграции в Китае, преподавал английский язык, открыл свою школу. В 1935 его жена Надежда Анисимовна, урождённая Бойко, вернулась в СССР вместе со своими родителями и годовалым сыном Львом. Иван Владимирович последовал за ней, взяв фамилию Осипов. Преподавал английский язык во Владивостоке, в 1937 арестован и в следующем году расстрелян по обвинению в шпионаже. Реабилитирован в 1963. Его жена также была арестована и 10 лет провела в лагере.
• Мария (1903—1986), первым браком была замужем за царским офицером Николаем Мещеряковым, вторым — за Фёдоровым. Жила в эмиграции в Китае, затем в США, где и скончалась. Её сын — Томислав играл в баскетбол в НБА за клубы Филадельфия/Сан-Франциско Уорриорз и Сиэтл Суперсоникс в 1960-х годах.

Библиография

• Львова А. П., Бочкарёва И. А. Род Львовых. — Торжок, 2004.
• Государственная Дума Российской империи. 1906—1917. — М., 2006. — С. 351—352.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01004165846 3-й созыв Государственной Думы: портреты, биографии, автографы. — СПб.: издание Н. Н. Ольшанскаго, 1910.]

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/lvov_vn.html Биография]
• [www.pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=736 Воспоминания митрополита Евлогия]
• [www.solidarnost.org/article.php?issue=200&section=74&article=4247 Пролог гражданской войны]
• [www.stengazeta.net/article.for.printing.html?id=750 Ультиматум самозванца]
• [www.krotov.info/history/20/krasnov/1_088.html Очерки по истории русской церковной смуты]

Отрывок, характеризующий Львов, Владимир Николаевич (1872)

– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.