Львов, Владимир Владимирович
| Владимир Владимирович Львов | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
Князь Владимир Владимирович Львов (1805—1856) — русский детский писатель из княжеского рода Львовых. Служил цензором. Племянник генерала Д. С. Львова.
Содержание
Биография
Происходил по прямой мужской линии от князя Степана Фёдоровича. Дед, князь Семён Сергеевич Львов, служил прокурором в Тамбовской, Калужской и Тульской губерниях. Отец, Владимир Семёнович (1771—1829), в 1807 году приобрёл у Е. П. Лопухиной имение в с. Спасское-Телешово Клинского уезда Московской губернии[1], ставшее родовым гнездом этой ветви рода. В Отечественную войну 1812 года В. С. Львов служил в Московском ополчении, был участником Бородинской битвы. С 1813 года в чине подполковника вышел в отставку, в 1828—1829 гг. был клинским уездным предводителем дворянства.
Владимир Владимирович Львов получил домашнее воспитание. В 1823 году окончил училище колонновожатых, был на военной службе, служил в лейб-гвардии Гренадерского полка в чине поручика.
После ранней смерти родителей был вынужден заняться воспитанием многочисленных младших братьев и сестер[2], что привело к появлению сборника «Красное яичко для детей» (М., 1831). Затем появилась повесть «Серый армяк, или Исполненное обещание» (М., 1836; 6-е изд. М., 1907).
С 1836 года он — чиновник канцелярии московского гражданского губернатора.
В 1847—1850 годах В. В. Львов — депутат московского дворянского собрания.
17 (29) ноября 1850 года был назначен цензором Московского цензурного комитета. Он пропускал в печать то, что другие запрещали, за что неоднократно имел строгие выговоры; 15 (27) августа 1852 года был уволен от должности без права на пенсию «в пример другим» за пропуск в печать первого тома «Московского сборника» и вышедших вслед за ним «Записок охотника» И. С. Тургенева; 6 декабря 1853 года последовало Высочайшее прощение, на основании которого Львов считался не отставленным, а уволенным с разрешением продолжать государственную службу, но не по цензурному ведомству.
В это время появились произведения ориентированные не только на детскую, но и одновременно на взрослую «простонародную» аудиторию: написанные фольклорным «сказом» притчи «Сказка о трех братьях: Семене, Пахоме да Иване…» (М., 1851), «Сказка о двух Иванах…» (М., 1852)[3]. Впослествии вышло изложение русской истории «для народа»: «Сказание о том, что есть и что была Россия…» (М., 1856, 1857; 3-е изд. СПб., 1863).
27 декабря 1855 года по ходатайству А. С. Норова вновь был назначен цензором. Умер весной 1856 года. Чувство признательности по отношению к князю Львову никогда не оставляло Тургенева. Он лично познакомился с его вдовой и всем семейством покойного. Навещал их в Москве, в Карлсбаде, и всюду, где оказывался с Львовыми вместе.
Семья
Жена (с 1830) — Софья Алексеевна Перовская (1811—1883), побочная дочь Алексея Кирилловича Разумовского. По жене Львов стал близким родственником А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых, чьи матери, рождённые Перовские были родными сёстрами княгини С. А. Львовой. После смерти мужа жила с детьми в подмосковном имении Спасском, позже переехала в Москву. В последние годы жизни у неё болели ноги, ходила с трудом и её водили под руки. Дети:
- Мария Владимировна — замужем за Сергеем Сергеевичем Волковым (1813—1882). Она вышла замуж за старика, и говорили, что это была с её стороны жертва для семьи, которая жила очень бедно, а браком этим она облегчала положение семьи[4].
- Владимир Владимирович (1833—1854)
- Александра Владимировна (1835—1915) — после смерти матери поступила на службу начальницей гимназии в Пензе, позднее — начальница Николаевского института в Москве. По воспоминаниям Г. Е. Львова, граф Л. Н. Толстой ухаживал за ней и делал предложение[4].
- Елизавета Владимировна (1836— ?) — влюбилась в кучера Ивана, уехала с ним в Одессу. Хотела жить независимо и самостоятельно литературным трудом, писала, но неудачно, затевала коммерческие предприятия … и прогорала. Сёстрам приходилось постоянно выручать её и оплачивать её долги. Они мучились за неё и много лет скрывали её положение[4]. Оставила свои воспоминания об И. С. Тургеневе и А. К. Толстом[5].
- Софья Владимировна (1837—1896) — замужем за Александром Алексеевичем Олениным (1837—1888), внуком А. Н. Оленина.
- Екатерина Владимировна (1837—1911) — с 1858 года замужем за князем Александром Григорьевичем Гагариным (1827—1895), сыном Г. И. Гагарина.
- Анна Владимировна (1840—1888) — будучи религиозной, отправилась В Тихонову Пустынь. Там она захворала, и монахи, вместо того чтобы обратиться к доктору, стали купать её в святом колодце и закупали насмерть[4].
Напишите отзыв о статье "Львов, Владимир Владимирович"
Примечания
- ↑ Ныне это окраина Солнечногорска.
- ↑ Известность получили его братья Дмитрий (1810—1875), Евгений (1817—1896), Георгий (1821—1873). Сестра Екатерина (1807—1880) была фрейлиной великой княгини Елены Павловны.
- ↑ Обе переиздавались огромными тиражами до конца XIX в.
- ↑ 1 2 3 4 Львов Г.Е. Воспоминания. — 2 , испр. и доп.. — М: Русский путь, 2002. — С. 127-130. — 376 с.
- ↑ [www.turgenev.org.ru/e-book/chernov/lvov.htm Тургенев в семействе цензора В. В. Львова]
Ссылки
- [www.hrono.ru/biograf/bio_l/lvov_vv.html Биографическая справка]
Отрывок, характеризующий Львов, Владимир Владимирович
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.
Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
