Крегар, Лэйрд
| Лэйрд Крегар | |
| Laird Cregar | |
| Имя при рождении: |
Samuel Laird Cregar |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
Филадельфия, штат Пенсильвания, США |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: |
Лос-Анджелес, штат Калифорния, США |
| Гражданство: | |
| Профессия: | |
| Карьера: | |
Лэйрд Крегар (англ. Laird Cregar, полное имя — Samuel Laird Cregar) (28 июля, 1913 — 9 декабря, 1944) — американский характерный киноактёр, более всего прославившийся ролями маньяков и злодеев в таких фильмах нуар, как «Ночной кошмар» (1940), «Оружие для найма» (1942), «Жилец» (1944) и «Площадь похмелья» (1945).
«По натуре внешне обходительный и изысканный актёр, огромный как по размеру таланта, так и по своим габаритам, и способный играть персонажей значительно старше себя»[1]. Его преждевременная смерть в возрасте 31 года стала «трагической потерей для Голливуда, который даже не успел полностью осознать, каким образом лучше использовать его очевидные таланты»[1].
Содержание
Биография
Ранние годы и начало карьеры
Лэйрд Крегар родился 28 июля 1913 года в Филадельфии в обеспеченной семье. В возрасте восьми лет родители отправили Лэйрда на учёбу в Колледж Винчестер в Англию. Летние каникулы он проводил в качестве ассистента и исполнителя эпизодических ролей в театральной труппе Стратфорда-на-Эйвоне[2]. После этого Крегар решил стать профессиональным актёром[1].
Вернувшись в США, Лэйрд стал посещать Епископальную академию в Филадельфии и Школу Дугласа Адамса в Лонгпорте, штат Нью-Джерси. И вновь он находил для себя любую низкооплачиваемую работу, лишь бы быть поближе к театру. Получив стипендию в Коммунальный театр Пасадены, Крегар стажировался там в течение двух лет, затем стал работать самостоятельно, исполняя небольшие роли в театрах на обоих побережьях США и мелкие роли в фильмах[1].
Крегар совершил прорыв в карьере собственными силами. Увидев триумф Роберта Морли в заглавной роли в спектакле «Оскар Уайлд» на Бродвее, Крегар нашёл финансирование для собственной версии этой пьесы. После успешного дебюта его моноспектакля в Лос-Анджелесе и в Сан-Франциско, киностудии начали за борьбу за Крегара, в которой победила «Двадцатый век-Фокс»[1].
Карьера в кино
После нескольких небольших киноролей, 24-летний Крегар подписал контракт со студией «Двадцатый век-Фокс»[2]. Он дебютировал в исторической приключенческой драме «Гудзонский залив» (1941) с Полом Муни и Джин Тирни в главных ролях, исполнив шумную роль охотника[1]. Крегар укрепил своё положение в кино ролью пламенного критика корриды, противостоящего матадору (Тайрон Пауэр) в ставшем классикой, популярном цветном фильме (на пленке Текниколор) «Кровь и песок» (1941)[1]. Одной из первых заметных работ Крегара стала также роль Френсиса Чесни (персонажа средних лет) в популярной комедии «Тётя Чарли» (1941), «первая из нескольких демонстраций доставляющего наслаждение комического дара актёра»[2].
Вскоре Крегар «сменил направленность в сторону низких и страшных персонажей», сыграв в фильме нуар «Ночной кошмар» (1941) детектива, который «настолько безумно запал на убитую девушку (Кэрол Лэндис), что сознательно подставляет в её убийстве невинного человека (Виктор Мэтьюр)», которого посчитал разрушителем своего счастья[1]. «После зловещего изображения психопатического детектива в „Ночном кошмаре“ Крегар стал одним из главных „тяжеловесов“ кино — как в фигуральном, так и в буквальном смысле слова»[2].
«Стало очевидно, что кинематограф может положиться на него не только в комедийных, но и в драматических проектах. Казалось, что нет того, чего он не смог бы исполнить. При этом стало очевидным, что зрители полюбили его как 300-фунтового человека, которого любишь ненавидеть»[1]. Он сыграл внешне интеллигентного и обаятельного, при этом подлого и жестокого предателя и убийцу в классическом фильме нуар «Оружие для найма» (1942) с Аланом Лэддом и Вероникой Лейк. Затем Крегар сыграл роль мошенника в успешной эксцентричной комедии «Кольца на её пальцах» (1942) с Джин Тирни и Генри Фондой в главных ролях.
«Вместе с хорошими ролями пришли и роли в нескольких посредственных фильмах в диапазоне от военных инструкторов до неправдоподобных пиратов. Но даже в них он выделялся среди прочих актёров своим стилем. Он даже сыграл самого Дьявола в наполненной тонким юмором комедии Эрнста Любича „Небеса могут подождать“» (1943)[1], которая была номинирована на Оскар как лучший фильм[3].
Вершиной кинокарьеры Крегара стала роль маньяка в духе Джека Потрошителя в фильме нуар «Жилец» (1944). «Наполнив психопатическую роль глубоким, захватывающим реализмом и неожиданным, тонким очарованием, он повел за собой блестящий состав актёров и со вкусом исполнил сцену смерти в фильме, что навсегда оставило о нём стереотип как о злодее, подобном Сидни Гринстриту»[1].
«К сожалению, ранняя смерть лишила киноаудиторию возможности увидеть, какой поворот могла принять его дальнейшая карьера»[1]. В своей последней картине, ещё одном фильме нуар Джона Брама «Площадь похмелья» (1945) Крегар «создал образ темпераментного композитора, который страдает от раздвоения личности, и в состоянии периодических провалов в сознании совершает жестокие убийства. Очередная захватывающая сцена смерти показывает его безумного персонажа исступлённо исполняющим на рояле свой концерт в то время, как помещение вокруг него охвачено пламенем и потолок рушится прямо на него»[1].
Смерть
«Крегар, который редко когда весил менее 300 фунтов на протяжении своей взрослой жизни, пришёл к трагическому финалу из-за своего маниакального желания стать тощим „красавцем“»[2]. «Навязчивое желание Крегара избежать неминуемого стереотипа „тяжёлого злодея“ и горячее стремление к карьере романтического героя вынудило его пройти курс отчаянного, неконтролируемого похудения (с 300 до 200 фунтов, то есть с 136 до 90 килограммов), что было очевидно по его радикально осунувшемуся виду в его последнем фильме („Площадь похмелья“). Это оказалось слишком тяжёлым испытанием для его организма, и он был вынужден лечь на операцию из-за серьёзных проблем с желудком. Его 31-летнее сердце отказало утром 9 декабря 1944 года, через несколько дней после операции»[1].
Фильмография
| Год | Русское название фильма | Оригинальное название фильма | Роль |
|---|---|---|---|
| 1940 | О, Джонни, как ты можешь любить | Oh Johnny, How You Can Love | Механик |
| Бабушка достаёт свой пистолет | Granny Get Your Gun | Клерк в суде (в титрах не указан) | |
| 1941 | Гудзонский залив | Hudson’s Bay | Гузберри |
| Кровь и песок | Blood and Sand | Наталио Курро | |
| Тётя Чарли | Charley’s Aunt | Сэр Фрэнсис Чесни | |
| Ночной кошмар | I Wake Up Screaming | Инспектор полиции Эд Корнелл | |
| 1942 | Жанна Парижская | Joan of Paris | Герр Функ |
| Кольца на её пальцах | Rings on Her Fingers | Уоррен | |
| Оружие для найма | This Gun for Hire | Уиллард Гейтс | |
| Десять джентльменов из Уэст-пойнта | Ten Gentlemen from West Point | Майор Сэм Картер | |
| Чёрный лебедь | The Black Swan | Капитан сэр Генри Морган | |
| 1943 | Привет, Фриско, привет | Hello, Frisco, Hello | Сэм Уивер |
| Небеса могут подождать | Heaven Can Wait | Его превосходительство | |
| Священные узы брака | Holy Matrimony | Клайв Оксфорд | |
| 1944 | Жилец | The Lodger | Мистер Слейд |
| 1945 | Площадь похмелья | Hangover Square | Джордж Харви Боун |
Напишите отзыв о статье "Крегар, Лэйрд"
Примечания
Ссылки
- [www.allmovie.com/artist/laird-cregar-p15726 Лэйрд Крегар] на сайте Allmovie
Отрывок, характеризующий Крегар, Лэйрд
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
