Ламберт, Дэниел

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Лэмберт, Дэниел»)
Перейти к: навигация, поиск
Дэниел Ламберт
Daniel Lambert
Портрет работы Бенджамина Маршалла.
Около 1806
Род деятельности:

тюремный смотритель (до 1806)

Место рождения:

Лестер, Лестершир, Англия, Великобритания

Место смерти:

Стамфорд, Линкольншир, Англия, Великобритания

Дэ́ниел Ла́мберт (англ. Daniel Lambert; 13 марта 1770, Лестер, Лестершир, Англия, Великобритания — 21 июня 1809, Стамфорд, Линкольншир, там же) — смотритель лестерской пересыльной тюрьмы и знаток спортивных животных, прославившийся необычайной тучностью. В апреле 1806 года, полностью утратив трудоспособность и не имея иных средств к существованию, снял жильё в Лондоне и начал брать входную плату с посетителей, желавших посмотреть на него в его квартире. В 1806—1809 годах предпринял ещё несколько коммерчески успешных самопоказов в Бирмингеме, Ковентри, Йорке и других британских городах, в свободное от поездок время занимаясь охотой и разведением беговых собак. В июне 1809 года скоропостижно умер в Стамфорде. Похоронен на кладбище стамфордской церкви Святого Мартина.

К моменту смерти масса тела Ламберта составлял 52 стоуна 11 фунтов (335 кг). На изготовление его гроба ушло 112 квадратных футов (10,4 м²) леса.

За время, истёкшее после смерти Ламберта, его рекорд тучности был многократно побит, но сам Ламберт приобрёл в Лестере статус своеобразной культовой фигуры. В 2009 году газета Leicester Mercury («Лестерский Меркурий») охарактеризовала Ламберта как «одного из наиболее лелеемых городских кумиров».





Биография

Детство и юность

Дэниел Ламберт появился на свет в родительском доме на Блу-боур-лейн[К 1] в Лестере 13 марта 1770 года[2]. Его отец, также по имени Дэниел Ламберт, одно время служивший егерем у Гарри Грея, 4-го графа Стамфорда[en][3], ко времени рождения сына занимал должность смотрителя лестерской пересыльной тюрьмы Брайдуэлл[2][К 2]. После Дэниела в семье Ламберта-старшего родились ещё трое детей — две дочери и сын, умерший в младенчестве[6].

Дэниел с детства усердно занимался спортом[6], к восьмилетнему возрасту стал отличным пловцом и впоследствии бо́льшую часть своей жизни сам учил лестерских детей плаванию[7]. Дядя Ламберта по отцовской линии, как и отец, служил егерем; дед по материнской линии выращивал призовых бойцовых петухов. Сам Ламберт, с юности пристрастившийся к «полевым видам спорта»[6] — охоте на выдр, рыбалке, стрельбе и скачкам[8], — к девятнадцати годам снискал репутацию эксперта по разведению и содержанию охотничьих собак[9].

В 1784 году Дэниел был отдан в обучение в гравировально-литейную мастерскую при фабрике Messrs Taylor & Co, принадлежавшей бирмингемскому предпринимателю Бенджамину Патрику[3]. Несколько лет спустя гравированные пряжки и пуговицы, на которых специализировалась фабрика, вышли из моды, и предприятие Патрика пришло в упадок. В 1788 году, вернувшись в Лестер, Ламберт устроился на работу в городскую пересыльную тюрьму помощником отца (по некоторым источникам, Ламберт вернулся в Лестер тремя годами позже — после того как фабричное здание Messrs Taylor & Co было разрушено во время бирмингемских беспорядков в июле 1791 года[9]). Когда отец вышел на пенсию, Дэниел унаследовал его должность главного смотрителя тюрьмы. Ламберт-младший был чрезвычайно уважаемым тюремщиком, поддерживал добрые отношения со многими заключёнными и делал всё возможное, чтобы облегчить их пребывание в тюрьме[10][К 3].

Вес

По собственным словам, Ламберт избегал излишеств в еде, однако по возвращении в Лестер вес его тела начал неуклонно расти, к 1793 году достигнув 32 стоунов (≈200 кг)[3]. Обеспокоенный утратой спортивной формы, Ламберт стал посвящать всё свободное время физическим упражнениям, увеличив мышечную силу до такой степени, что мог без труда переносить пять хандредвейтов (английских центнеров) — 250 кг. Однажды, когда Ламберт наблюдал за выступлением группы савояров на Блу-боур-лейн, один из его кобелей бросился на танцевавшую посреди улицы ручную медведицу и несколько раз укусил её. Медведица подмяла под себя кобеля и стала душить; Ламберт потребовал, чтобы хозяин придержал её, позволив оттащить раненого пса. Савояр, однако, начал снимать с медведицы намордник, давая ей возможность прикончить собаку[9], — после чего Ламберт, по свидетельствам очевидцев, ударил медведицу палкой, затем сбил с ног ударом левой руки по голове. Кобелю удалось вырваться и убежать[10][К 4].

Несмотря на быстро увеличивавшийся вес, Ламберт не терял бодрости духа и вёл чрезвычайно подвижный образ жизни. В 1793 году он прошагал семь миль (≈11 км) от Вулиджа до лондонского Сити, при этом «очевидно утомившись гораздо менее, нежели несколько его компаньонов средних размеров»[14]. В целом не бывший особенно проворным, Ламберт, однако, по-прежнему мог, стоя на одной ноге, вскинуть другую на высоту до 7 футов (≈2,1 м)[7]. Он продолжал давать уроки плавания в Лестере и был в состоянии остаться на плаву, удерживая на спине двух взрослых мужчин[10]. Не любивший переменять одежду, Ламберт каждое утро обычно надевал то же, что носил накануне — независимо от того, успела ли одежда просохнуть после стирки[15]. По его словам, эта привычка не стоила ему ни простуд, ни иных вредных последствий[16].

К 1801 году вес Ламберта достиг около 40 стоунов (≈250 кг). Его лошадь больше не могла носить на себе столь тяжёлого седока, и Ламберту пришлось оставить охоту[10], ограничившись содержанием своры из тридцати терьеров[8]. Тогда же, несмотря на отличную послужную репутацию Ламберта, тюремное начальство впервые поставило вопрос о его профессиональной пригодности[17].

В начале XIX века на смену старым британским исправительным заведениям повсеместно приходили каторжные тюрьмы, и в 1805 году лестерская тюрьма Брайдуэлл закрылась[18]. Ламберт остался без работы, но по решению магистрата, принявшего во внимание его безупречную службу на посту тюремного смотрителя, стал получать ежегодную пенсию в 50 фунтов стерлингов[19].

Утрата трудоспособности

Обхват тела Ламберта был столь велик, что в его жилете могли поместиться шесть взрослых мужчин обычных пропорций[20]; каждый из его чулок был размером с мешок[2]. Ежегодная пенсия в 50 фунтов стерлингов не покрывала расходы Ламберта на жизнь, а его тучность не позволяла ему найти новую работу[21]. Тяжело переживавший свою болезнь, Ламберт оставил все прежние занятия и окончательно перестал выходить из дому[22]. Между тем слухи о его тучности распространялись всё шире, и путешественники, приезжавшие в Лестер, стали стремиться под всевозможными предлогами побывать в доме Ламберта. Один из посетителей заявил слуге Ламберта, что желает спросить совета его хозяина о бойцовых петухах. Услышавший это Ламберт, отклонившись от окна, велел слуге: «Скажи джентльмену, что я — пугливый петух»[23]. В другой раз он принял у себя в доме приезжего из Ноттингема, якобы искавшего его консультации относительно родословной дорогой кобылы. Убедившись, что гость на самом деле пришёл к нему только затем, чтобы на него посмотреть, Ламберт раздражённо заметил, что кобыла, о которой идёт речь, зовётся «Наглостью из Любопытства»[24].

Ламберт не позволял себя взвешивать, но однажды (около 1805 года) несколько приятелей убедили его отправиться с ними на петушиный бой в Лафборо — после чего, дождавшись, пока Ламберт усядется в карету, завели её на большие наземные весы и выпрыгнули из неё. Вычтя из полученной цифры вес заранее взвешенной пустой кареты, приятели установили, что вес Ламберта достиг 50 стоунов (≈320 кг) и что Ламберт, таким образом, побил рекорд знаменитого 280-килограммового «Молдонского толстяка» Эдуарда Брайта[25], став самым тяжёлым человеком в документально засвидетельствованной к тому времени медицинской истории[21].

Лондон

ВЫСТАВКА. — М-р ДЭНИЕЛ ЛАМБЕРТ, из Лестера, величайший курьёз в Мире, в возрасте 36 лет весит более ПЯТИДЕСЯТИ СТОУНОВ (14 фунтов в стоуне). М-р Ламберт примет компанию в своём доме № 53, Пиккадилли, напротив Церкви Св. Иакова, с 12 до 5 часов. — Плата за вход 1 ш.[26].

The Times, 1806, April 2

Несмотря на стеснительность, Ламберт отчаянно нуждался в деньгах и не видел другого способа заработать их, кроме как выставить самого себя на платное публичное обозрение. 4 апреля 1806 года, сев в карету, построенную для него по специальному заказу, он направился из Лестера[27] в свой новый лондонский дом на улице Пиккадилли, 53 (в то время — на западной окраине Лондона)[21]. Ежедневно в течение пяти часов Ламберт принимал у себя в доме посетителей, взимая с каждого за вход по одному шиллингу[28].

Профессиональные интересы Ламберта — спорт, разведение собак и племенных животных — оказались близки многим представителям среднего класса и столичной аристократии, и вскоре визиты к Ламберту и сведение с ним знакомства стали своеобразной лондонской модой. Многие приходили повторно; один банкир посетил Ламберта двадцать раз, аккуратно расплачиваясь за каждый визит[19]. В начале XIX века тучность не воспринималась как социально третируемый недостаток: к Ламберту относились не как к уроду или предмету для насмешек, а как к небывалому чуду природы[29]. Предприятие Ламберта немедленно увенчалось коммерческим успехом: его лондонскую квартиру ежедневно посещали до 400 человек[30]. О доме Ламберта отзывались не как о зале кунсткамеры, а как о своего рода фешенебельном курорте; к удовольствию хозяина, большинство гостей не глазело на него как на живой экспонат, но вело себя с ним вполне учтиво[31]. Ламберт настаивал на том, чтобы его посетители были друг с другом вежливы и обходительны: входя в его апартаменты, все мужчины были обязаны снять свои головные уборы[29]. Когда один посетитель заявил, что не снимет шляпу «даже в присутствии короля», Ламберт ответил: «В таком случае, сэр, вы должны немедленно покинуть эту комнату, ибо я считаю это знаком уважения не ко мне, но к леди и джентльменам, оказывающим мне честь своим обществом»[32].

Популярность самого толстого человека в мире вскоре породила подражателя — «Мастера Уайбрантса, м-ра Ламберта в миниатюре», выставленного на публичное обозрение на Сэквилл-стрит, неподалёку от лондонского адреса самого Ламберта[33]. На рекламной листовке, описывающей «м-ра Ламберта в миниатюре», сообщается о том, что «Мастера Уайбрантса, Современного Геркулеса, в возрасте 4 месяцев весившего 39 фунтов (≈17,7 кг), имевшего обхват тела 2 фута (≈61 см), обхват бедра 15 дюймов (≈38 см) и обхват руки 8 дюймов (≈20,3 см), можно видеть на углу Сэквилл-стрит и Пиккадилли»[34].

Чтобы увидеть Ламберта, некоторые из его гостей преодолевали значительные расстояния: однажды его посетила группа из четырнадцати визитёров, приехавших специально с этой целью с острова Гернси[К 5]. Многие проводили с Ламбертом обстоятельные беседы о разведении животных[29]. Большую популярность приобрела выставленная в Лондоне восковая фигура[en] Ламберта в натуральную величину[12]. Сам Ламберт стал излюбленным персонажем карикатуристов, часто изображавших его в образе Джона Булля[33]. Легко находивший общий язык с лондонской аристократией, Ламберт неоднократно встречался с представителями высшего света — до короля Великобритании Георга III включительно. Какое впечатление произвели друг на друга Ламберт и король, неизвестно[29].

Медицинская экспертиза

Ламберт сразу привлёк к себе внимание лондонских медиков, и вскоре после его приезда в столицу о нём появилась статья в британском «Медико-физическом журнале» (англ. Medical and Physical Journal). Врачи засвидетельствовали истинный вес (50 стоунов / ≈320 кг) и рост (5 футов 11 дюймов / ≈180 см) «величайшего курьёза в мире». Тщательный медицинский осмотр показал, что все отправления организма Ламберта совершались исправно; при этом огромный избыточный вес нисколько не затруднял его дыхание[36][30]. Бывший тюремный смотритель любил петь[29]; при разговоре его голос также звучал не сдавленно, но вполне свободно[36]. За исключением опухлости ступней, ног и бёдер, жировых отложений на животе и огрубевшей шелушащейся — вероятно, вследствие рожистого воспаления — кожи на ногах, у исследуемого не наблюдалось никаких болезненных симптомов[30]. Отмечались бодрость, живой ум, обширная начитанность, отличная память Ламберта[37]. По собственному утверждению, он всегда избегал излишеств в еде[30], примерно с 1795 года пил только воду[38] и даже в молодости, будучи завсегдатаем дружеских кутежей, неизменно уклонялся от участия в попойках, затеваемых приятелями[39]. По приблизительной оценке Ламберта, он по-прежнему мог без труда пройти пешком до четверти мили (≈400 м)[40]. Ламберт всегда укладывался спать вечером, в одно и то же время, при открытом окне, и спал не более восьми часов; во сне дышал ровно, без храпа. Проснувшись, он полностью приходил в себя в течение пяти минут[41], оставался бодрым в течение всего дня и никогда не испытывал потребности в дневном сне[36].

Возможные причины

Выявление достоверной этиологии патологического ожирения Ламберта через двести с лишним лет после его смерти проблематично. Общая симптоматика не позволяет заключить об эндокринном заболевании — например, нарушении деятельности щитовидной железы. Синдромы Барде — Бидля и Прадера — Вилли — генетические расстройства, приводящие к патологическому ожирению, — сопровождаются мышечной дистрофией и замедлением умственного развития, но все, близко знавшие Ламберта, сходились на том, что он был очень умён, чрезвычайно силён физически и — за исключением рожистого воспаления кожи и варикозного расширения вен на ногах — никогда ничем не болел[42] (по замечанию современника, «мистер Ламберт едва ли вообще знает, что значит хворать или недомогать»[43]. Единственным психологическим расстройством Ламберта был «упадок духа», периодически настигавший его в Лондоне[15]. Тётя и дядя Ламберта, как и он, страдали от избыточного веса, однако родители и сёстры до конца жизни сохраняли обычную комплекцию[44].

Таким образом, наиболее правдоподобная причина болезни Ламберта — не эндокринное или генетическое расстройство, но переедание в сочетании с недостатком двигательной активности[45]. С юности склонный к полноте, Ламберт начал быстро набирать вес после того, как устроился на относительно малоподвижную работу тюремного надзирателя[46]. В биографии Ламберта, изданной при его жизни, сообщается, что «за год службы по сему назначению обхват его тела претерпел величайший и скорейший прирост»[47]. Вопреки утверждениям Ламберта об умеренности в еде и воздержании от алкоголя, крайне сомнительно, что он не употреблял в пищу больших количеств мяса и не пил пива во время многочисленных светских раутов, неизбежных для человека его образа жизни и положения в обществе[46].

Юзеф Борувлаский

Полуучтивая-полуугрюмая манера, в которой этот «великий толстяк» принимал большинство своих посетителей, пришлась по душе моему мужу — Ламберт и понравился ему, и вызвал в нём жалость; ибо досадно было то и дело слышать грубые замечания бесчувственных людей и глупые бездумные вопросы, задаваемые многими из них о его аппетите и проч.[48]

Энн Мэтьюс (урождённая Джексон), вдова комического актёра Чарльза Мэтьюса[en], о его отношениях с Ламбертом

После нескольких месяцев пребывания Ламберта в столице ему нанёс визит шестидесятисемилетний Юзеф Борувлаский[en] — «последний европейский придворный карлик»[49]: знаменитый лилипут ростом 3 фута 3 дюйма (≈99 см)[50], родившийся в 1739 году в семье обедневших мелкопоместных дворян на Покутье[51]. В 1754 году Борувлаский был представлен австрийской эрцгерцогине Марии Терезии[52], затем недолгое время жил при польском короле-изгнаннике Станиславе Лещинском[50], после чего отправился в многолетнее путешествие по Европе, принёсшее ему славу и богатство[53]. Уйдя на покой в возрасте шестидесяти лет, Борувлаский поселился в английском Дареме[54], где приобрёл такую популярность, что магистрат платил ему только за то, чтобы он не уезжал из города[55]. Ко времени встречи с Ламбертом Борувлаский пользовался славой одного из виднейших граждан Дарема — своеобразной городской достопримечательности[54]. Обладавший исключительной зрительной памятью (и до конца жизни говоривший с сильным славянским акцентом), Борувлаский вспомнил, что Ламберт, ещё в пору работы подмастерьем на фабрике Патрика, был в числе зрителей, пришедших на его собственное представление в Бирмингеме: «Я уже видел это лицо за двадцать лет до того в Бирмингеме, но тело было совсем другим»[56]. До Борувлаского дошли слухи о том, что небывалая тучность «величайшего курьёза в мире» — обман, и он ощупал ногу Ламберта, чтобы убедиться в том, что это не так. Сравнив размеры своих костюмов одежды, оба подсчитали, что ткани, ушедшей на один рукав сюртука Ламберта, хватило бы на полный гардероб для Борувлаского[57]. Когда Ламберт поинтересовался, здорова ли жена Борувлаского Изалина Барбутан (англ. Isalina Barbutan)[50], тот ответил: «Нет, она умерла, и мне не особенно жаль, потому что когда я её обзывал, она сажала меня на ками́нную полку для наказания»[57].

Встреча Ламберта и Борувлаского, самого большого и самого маленького человека в Великобритании, вызвала широкий публичный интерес[57]. По замечанию одной из газет, «Это были сэр Джон Фальстаф и Мальчик-с-Пальчик — что, должно быть, доставляло двойное удовольствие любопытным»[58]. Вопреки расчёту ростовщика, рассудившего, что карликовость Борувлаского — верный признак болезненности и нежизнеспособности, и согласившегося выплачивать ему пожизненную страховую ренту, Борувлаский дожил до глубокой старости, умер в возрасте девяноста восьми лет и был с почестями похоронен в даремском кафедральном соборе[54].

Разочарование

В целом хорошо принятый лондонским обществом, с течением времени Ламберт всё более тяготился жизнью в столице. От природы застенчивый и малообщительный, он раздражался от бесконечных расспросов о размерах его одежды[59]. В ответ на вопрос некой дамы о стоимости его сюртука Ламберт сказал: «Не стану делать вид, будто способен удержать в памяти его цену, но могу посоветовать вам верный способ получить необходимые вам сведения. Если вы сочтёте нужным подарить мне новый сюртук, вы совершенно точно узнаете, сколько он сто́ит»[60]. Другой посетитель заявил, что, поскольку его входная плата пошла на приобретение новой одежды для Ламберта, он, гость, имеет право знать, за что именно заплатил. Ламберт ответил: «Сэр, если бы я знал, какую именно часть моего следующего сюртука оплатит ваш шиллинг, уверяю вас — я тут же вырезал бы этот кусок»[61]. По подсчётам самого Ламберта, в 1806 году его гардероб стоил 20 фунтов стерлингов[62].

Возвращение в Лестер

Этот необычайно толстый человек сидел на диване, достаточно просторном для троих или четверых, и один занимал его почти целиком. У него была весьма красивая маленькая голова — во всяком случае, по сравнению с его неуклюжим телом. Если бы он мог встать, — что было для него, надо полагать, совершенно немыслимым подвигом — он оказался бы весьма высокого роста. Широкие скулы и огромный двойной подбородок не слишком уродовали его внешность, но брюхо, обтянутое полосатым жилетом, походило на огромную перину, а ноги, одетые в чулки такой же расцветки, были точно два больших арахисовых боба[63].

Юхан Дидрик аф Вингорд (швед. Johan Didrik af Wingård), губернатор лена Вермланд (1814—1840) и министр финансов Швеции (1840—1842), о встрече с Ламбертом в 1808 году

Отклонив все предложения о деловой протекции и покровительстве со стороны многочисленных импресарио и агентов[64], в сентябре 1806 года Ламберт вернулся в Лестер состоятельным человеком[39], после чего вновь отдался любимому времяпрепровождению — разведению охотничьих собак и бойцовых петухов. По свидетельству знатоков, родившаяся в его своре сука терьера, за которую ему предлагали 100 гиней, была «лучшей в Англии». Ламберт отказался продать собаку, позднее ставшую его пожизненным компаньоном[65]. Он снова стал посещать спортивные мероприятия[64] — в газетном репортаже о Лестерских скачках[en] от 19 сентября 1806 года сообщалось, что «Среди выдающихся личностей, присутствовавших на ипподроме, мы были рады видеть нашего старого друга, м-ра Дэниела Ламберта, в очевидно добром здравии и расположении духа»[66]. Не в состоянии ездить верхом и участвовать в охоте лично, Ламберт завёл свору борзых и регулярно наблюдал из своей кареты за тем, как они загоняли зайцев «по-зрячему» в лестерширских полях[65].

В декабре 1806 года Ламберт предпринял очередное короткое турне для сбора средств, в ходе которого выставил себя на публичное обозрение в Бирмингеме и Ковентри. В начале следующего года он снова приехал в Лондон и поселился в фешенебельном районе Лестер-сквер[en][65]. В этот период его здоровье впервые серьёзно пошатнулось; личный врач Ламберта доктор Хевисайд (англ. Heaviside) предположил, что болезнь была вызвана «загрязнённым лондонским воздухом», и Ламберт вернулся в Лестер[67]. На родине самочувствие Ламберта улучшилось, и в том же году он совершил ещё несколько поездок по Англии[65].

Летом 1808 года Ламберт ненадолго вернулся в столицу, где продал пару спаниелей за 75 гиней на аукционе Таттерсолз[en][65], после чего отправился на гастроли в Йорк. В июне следующего года он предпринял новое турне по Восточной Англии, которое рассчитывал завершить в Стамфорде, прибыв туда к началу Стамфордских скачек. По некоторым источникам, эта гастрольная поездка должна была стать последней, поскольку Ламберт, к тому времени счёвший себя достаточно обеспеченным, намеревался окончательно оставить публичные самопоказы[68]. Тогда же Ламберта взвесили в Ипсуиче — его вес составил 52 стоуна 11 фунтов (≈335 кг)[67].

Смерть

Более не способный самостоятельно подниматься по лестнице, 20 июня 1809 года Ламберт снял себе номер в первом этаже гостиницы «Повозка и лошади» (англ. Waggon & Horses) в доме № 47 по Стамфорд-хай-стрит[3][68], после чего направил в газету Stamford Mercury («Стамфордский Меркурий») заказ на печать рекламных объявлений и листовок, извещавших о его приезде. Через несколько часов, заявив, что «поскольку Гора не смогла дождаться Магомета, Магомет пойдёт к горе»[69], он пригласил типографа к себе в гостиницу для обсуждения технических подробностей заказа. Вечером того же дня Ламберт почувствовал упадок сил и лёг в постель раньше обычного, однако принял типографа, обсудил с ним свои требования к оформлению листовок и выразил обеспокоенность своевременной доставкой отпечатанного тиража[70].

Утром 21 июня Ламберт проснулся в привычное для себя время и, по внешнему виду, в добром здоровье. Начав бриться, он пожаловался на затруднённое дыхание, ещё через десять минут неожиданно рухнул на пол и умер[70].

Вскрытие тела не производилось, и точная причина смерти Ламберта осталась неизвестной. Встречаются утверждения о том, что «величайший курьёз в мире» умер от жирового перерождения сердечной ткани или давления на сердце вследствие его огромного веса, однако поведение Ламберта непосредственно перед смертью не было похоже на поведение человека, страдавшего от сердечной недостаточности: свидетели сходятся на том, что прежде, чем Ламберт стал задыхаться и упал замертво, он выглядел вполне здоровым. По версии британского ревматолога, патографа и историка медицины Джена Боундсона (англ. Jan Bondeson), наиболее вероятная причина скоропостижной смерти Ламберта, с учётом общей симптоматики и истории его болезни, — внезапная тромбоэмболия лёгочной артерии[71].

Погребение

Тело Ламберта начало быстро разлагаться. Доставить его в Лестер не было никакой возможности, поэтому 22 июня 1809 года оно было помещено в гроб из вяза длиной 6 футов 4 дюйма, шириной 4 фута 4 дюйма и высотой 2 фута 4 дюйма (193 × 132 × 71 см), снабжённый колёсами для удобства перемещения[70][72]. Гроб был настолько велик, что для того, чтобы выкатить его из гостиницы и доставить на вновь открывшееся кладбище во дворе церкви Святого Мартина, пришлось разобрать окно и стену последнего жилища Ламберта[73]. Несмотря на насыпанный у края могилы земляной пандус, избавлявший от необходимости опускать гроб отвесно, в день похорон Ламберта 23 июня 1809 года двадцати мужчинам понадобилось почти полчаса для того, чтобы втащить огромный гроб в могилу[74].

Друзья Ламберта установили за свой счёт на его могиле большой надгробный камень с эпитафией:

IN Remembrance of that PRODIGY in NATURE.
DANIEL LAMBERT.
a Native of LEICESTER:
who was possessed of an exalted and convivial Mind
and in personal Greatness had no COMPETITOR
He measured three Feet one Inch round the LEG
nine Feet four Inches round the BODY
and weighed
FIFTY TWO STONE ELEVEN POUNDS!

He departed this Life on the 21st of June 1809
AGED 39 YEARS
As a Testimony of Respect this Stone is erected by his Friends in Leicester

   

В Память о ЧУДЕ ПРИРОДЫ.
ДЭНИЕЛ ЛАМБЕРТ.
Уроженец ЛЕСТЕРА:
был наделён возвышенным и дружелюбным Нравом
и в своём Величии не имел РАВНОГО
Насчитывал три Фута один Дюйм в обхвате НОГИ
девять Футов четыре Дюйма в обхвате ТЕЛА
и весил
ПЯТЬДЕСЯТ ДВА СТОУНА ОДИННАДЦАТЬ ФУНТОВ!

Ушёл из Жизни июня 21-го года 1809-го
39 ЛЕТ ОТ РОДУ
Как Свидетельство Почтения сей Камень установлен его Друзьями в Лестере

После смерти

 — Не может быть никаких сомнений в том, что он джентльмен, — сказала миссис Никльби. — У него и манеры джентльмена и наружность джентльмена, хотя он ходит в коротких штанах и серых шерстяных чулках. Может быть, это эксцентричность, а может быть, он гордится своими ногами. Не вижу причины, почему бы ему не гордиться. Принц-регент гордился своими ногами, и Дэниел Лемберт, тоже дородный человек, гордился своими ногами.

Диккенс, Чарльз. [lib.ru/INPROZ/DIKKENS/t6.txt Жизнь и приключения Николаса Никльби] / пер. с англ. Е. Л. Ланна // Собрание сочинений : в 30 т. — М. : Художественная литература, 1958. — Т. 6, Гл. XXXII—LXV.</span>

У Фила Пурсела был добрый приятель, помогавший ему коротать вечера; достав с полки неимоверно засаленную и пухлую колоду карт, они засиживались за игрой допоздна: приятель этот был не кто иной, как старый мой камердинер Тим, которого читатель, верно, помнит ещё в ливрее моего покойного батюшки. Тогда она болталась на нём как на вешалке, свисала ему на кисти рук и каблуки. С тех пор, хоть Тим и уверял, что чуть не наложил на себя руки после моего отъезда, он умудрился так раздобреть, что ему пришёлся бы впору кафтан самого Дэниела Лэмберта или сюртук местного викария, при котором он состоял в должности причетника. Я взял бы его к себе в лакеи, если б не грандиозные размеры, делавшие его непригодным для этой службы у всякого сколько-нибудь уважающего себя джентльмена.

Теккерей, Уильям Мейкпис. [lib.ru/INPROZ/TEKKEREJ/barry.txt Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим] / пер. с англ. Р. Гальпериной // Собрание сочинений : в 12 т. — М. : Художественная литература, 1975. — Т. 3.</span>

Молодые девицы не притронулись к пуншу, Осборну он не понравился, так что всё содержимое чаши выпил Джоз, этот толстый гурман. А следствием того, что он выпил всё содержимое чаши, явилась некоторая живость, сперва удивившая всех, по потом ставшая скорее тягостной. Джоз принялся разглагольствовать и хохотать так громко, что перед беседкой собралась толпа зевак, к великому смущению сидевшей там ни в чём не повинной компании. Затем, хотя его об этом не просили, Джоз затянул песню, выводя её необыкновенно плаксивым фальцетом, который так свойствен джентльменам, находящимся в состоянии подпития, чем привлёк к себе почти всю публику, собравшуюся послушать музыкантов в золочёной раковине, и заслужил шумное одобрение слушателей.
— Браво, толстяк! — крикнул один.
— Бис, Дэниел Ламберт! — отозвался другой.
— Ему бы по канату бегать при такой комплекции! — добавил какой-то озорник, к невыразимому ужасу девиц и великому негодованию мистера Осборна.

Теккерей, Уильям Мейкпис. [lib.ru/INPROZ/TEKKEREJ/fairy.txt_with-big-pictures.html#14 Ярмарка тщеславия] / пер. с англ. М. Дьяконова; ред. перевода Р. Гальпериной и М. Лорие // Собрание сочинений : в 12 т. — М. : Художественная литература, 1975. — Т. 4.</span>

В конце 1809 года некий Дж. Дрэкард (англ. J. Drakard) выпустил книгу под названием «Жизнь замечательного и необыкновенного толстяка, покойного Дэнл. Ламберта, от рождения до мига его кончины, с рассказом о людях, известных своею дородностью, и иных занимательных материях» (англ. The life of that wonderful and extraordinary heavy man, the late Danl. Lambert, from his birth to the moment of his dissolution, with an account of men noted for their corpulency, and other interesting matter) — первую полную биографию Ламберта, изданную после его смерти[75]. Рекорд Ламберта как самого тяжёлого человека в официально задокументированной медицинской истории был вскоре побит американцем Миллзом Дарденом (1799—1857), но к этому времени Ламберт стал в Великобритании своеобразной культовой фигурой, и всякий предмет, связанный с ним, тщательно сохранялся для потомства. Его одежда и имущество были проданы на аукционе коллекционерам; многие из личных вещей Ламберта ныне выставлены в качестве экспонатов в исторических музеях[12].

После смерти Ламберта в его честь было переименовано множество пабов и постоялых дворов по всей Англии (и особенно — в Лестере и Стамфорде). Большой известностью пользовался лондонский паб «Дэниел Ламберт» на Ладгейт-хилл[en], 12[76], рядом со входом в собор Святого Павла[77]. В передней паба был вывешен большой портрет Дэниела Ламберта; там же демонстрировалась его трость. Джеймс Диксон (англ. James Dixon), владелец стамфордской гостиницы «Рэм Джэм Инн» (англ. Ram Jam Inn), приобрёл одежду, бывшую на Ламберте в момент его смерти, и выставил её на всеобщее обозрение, переименовав гостиницу в «Дэниел Ламберт»[20].

Словосочетание «Дэниел Ламберт» быстро вошло в обиходную английскую устную и письменную речь, став нарицательным именем для обозначения всякого толстяка[78]. Имя Дэниела Ламберта, используемое в этом значении, оставалось в ходу даже после того, как подробности жизни Ламберта были в значительной степени забыты: в 1852 году Чарльз Диккенс заметил, что «имя Ламберта известно лучше, чем его история»[79]. Уподобление тучного персонажа Дэниелу Ламберту встречается в нескольких классических произведениях английской литературы XIX века: романе Диккенса «Жизнь и приключения Николаса Никльби» (глава XXXVI), романах Уильяма Мейкписа Теккерея «Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим» (глава XIV) и «Ярмарка тщеславия» (глава VI). К концу XIX века имя «Дэниел Ламберт» стало означать вообще всё необычно большое: так, в трактате «Исследование социологии» (англ. The Study of Sociology) Герберта Спенсера встречается выражение «Дэниел Ламберт учёности»[К 6]; Томас Карлейль саркастически характеризует Оливера Кромвеля как «огромного раздувшегося мошенника и ненасытного несчастного духовного „Дэниела Ламберта“»[81]. В 1874 году рецензент The Times в статье об английском переводе комедии Марио Ушара (фр. Mario Uchard) «Ля Фьяммина» (фр. La Fiammina), одного из персонажей которой зовут «Даниэль Ламбер» (фр. Daniel Lambert), отметил, что это имя «всегда ассоциируется в уме англичанина с представлением о тучности»[82].

В 1907 году, почти через сто лет после смерти Ламберта, автор статьи в The Times назвал французский замок Шамбор «Дэниелом Ламбертом среди замков»[83]. В 1910 году Нелли Ламберт Энсолл (англ. Nellie Lambert Ensall), в то время самая толстая женщина в Великобритании, заявила, что приходится правнучкой Дэниелу Ламберту. Заявление едва ли соответствовало истине: Ламберт никогда не был женат и, вероятно, вообще не мог иметь детей[84].

В 1838 году в «Английском ежегоднике» (англ. English Annual) было опубликовано несколько стихотворений, якобы сочинённых Дэниелом Ламбертом и найденных среди бумаг в гостинице «Повозка и лошади» после его смерти; первооткрыватель стихов скрылся под псевдонимом «Омега»[85]. Ни один из прижизненных источников не упоминает об интересе Ламберта к поэзии и вообще к какой бы то ни было литературе, за исключением периодических изданий об охоте. Не ясно также, по какой причине бумаги Ламберта должны были находиться с ним в момент его смерти в стамфордском гостиничном номере, а не в его доме в Лестере. Не исключено, что «стихи Дэниела Ламберта» — литературная мистификация.

Ф. Т. Барнум и Генерал Том-Там

В 1846 году Стамфорд посетили известный американский цирковой антрепренёр Финеас Тейлор Барнум и 64-сантиметровый лилипут из его труппы Чарльз Шервуд Стрэттон по прозвищу Генерал Том-Там (англ. General Tom Thumb — «Генерал Мальчик-с-Пальчик»), пожертвовавшие владельцу гостиницы «Дэниел Ламберт» один из цирковых костюмов Тома-Тама. Диксон выставил костюм рядом с одеждой Ламберта. В 1859 году Генерал Том-Там снова нанёс визит в Стамфорд, где выступил с публичной демонстрацией собственных миниатюрных размеров, целиком спрятавшись в одном из чулок Ламберта. В 1866 году в Стамфорд приехали Генерал Том-Там, его жена-лилипутка Лавиния Уоррен[en], сестра Лавинии Минни и другой знаменитый лилипут Барнума — Коммодор Натт[en]; все четверо одновременно без труда пролезли через штанину бриджей Ламберта. В том же году одежда Дэниела Ламберта и Генерала Тома-Тама была продана стамфордской таверне «Старый Лондон» (англ. Old London Tavern)[20]. Ныне та и другая — экспонаты Стамфордского городского музея[en][86]. (В июне 2011 года Стамфордский музей закрылся, после чего весь музейный фонд был передан стамфордской городской библиотеке[87].)

Восковая фигура Ламберта, изготовленная в Лондоне в 1806 году, была привезена в США. В 1813 году статуя выставлялась в Нью-Хейвене, в 1828 году — в бостонском увеселительном парке «Вашингтон-гарденз[en]» (отмечалось, что платье на фигуре в точности повторяло одежду Ламберта). Позднее статуя была куплена Ф. Т. Барнумом и выставлена в Американском музее Барнума в Нью-Йорке. Во время пожара 1865 года, полностью уничтожившего музей и его экспонаты, рабочие пытались спасти статую, но изваяние погибло, растаяв в огне[12].

Память

Дэниел Ламберт остаётся культовым историческим персонажем в Лестере (по выражению газеты «Лестерский Меркурий» — «одним из наиболее лелеемых городских кумиров»[88]); в его честь названы несколько лестерских пабов и фирм[2]. Призрак Дэниела Ламберта в одноимённой пьесе (англ. The Ghost of Daniel Lambert) Сью Таунсенд, впервые поставленной в лестерском театре «Хэймаркет[en]» в 1981 году, с неодобрением наблюдает за сносом и перестройкой исторического городского центра Лестера в 1960-е годы[89]. Ламберт — не менее популярная фигура в Стамфорде; в его честь игроков местной футбольной команды «Стэмфорд» называют «Дэниелами» (англ. The Daniels)[90].

Гардероб Ламберта, а также его кресло, трость, стек и молитвенник — постоянные экспонаты лестерского музея Ньюарк-хаузес. В стамфордском городском музее демонстрируются манекен Дэниела Ламберта, наряженный в одежду, бывшую на нём в момент смерти, и манекен Генерала Тома-Тама в костюме, пожертвованном Барнумом Джеймсу Диксону[86]. Стамфордской гостиницы «Дэниел Ламберт» и одноимённого лондонского паба на Ладгейт-хилл больше не существует; памятные вещи, выставлявшиеся там, ныне находятся в постоянной экспозиции в стамфордской гостинице «Джордж» (англ. George Hotel)[91].

В 2009 году Лестер отметил «День Дэниела Ламберта» — двухсотую годовщину со дня его смерти. Гостями торжественных мероприятий в музее Ньюарк-хаузес, приуроченных к годовщине, стали более 800 человек[92].

Напишите отзыв о статье "Ламберт, Дэниел"

Комментарии

  1. Блу-боур-лейн (англ. Blue Boar Lane) — адрес постоялого двора «Синий Вепрь», где Ричард III провёл свою последнюю ночь накануне сражения и гибели на Босвортском поле 22 августа 1485 года. Синий вепрь был изображён на эмблеме Джона де Вере, 13-го графа Оксфорда[en], союзника Генриха Тюдора в борьбе против Ричарда. Во времена Ричарда, однако, название подворья означало не «Синий Вепрь» (англ. Blue Boar), а «Колокольчик» (англ. Blue Bell)[1].
  2. В конце XVIII — начале XIX веков пересыльные тюрьмы использовалась для временного содержания подозреваемых, а также недавно приговорённых преступников, ожидавших перевода в место заключения, отправки по этапу или казни[4]. Английское слово, означавшее такую тюрьму, иногда писалось как «jail», но в служебных документах — исключительно в форме «gaol» (произношение в том и в другом случае — [ʤeɪl]). Тюрьма, смотрителями которой служили отец и сын Ламберты, официально именовалась «пересыльной тюрьмой графства» (англ. county gaol)[5].
  3. Дж. Уилсон: «Сколь бы ни был тяжёл долг заботы о несчастных, вверенных попечению Ламберта на время их пребывания в тюрьме, он всегда, не колеблясь, прилагал все усилия для того, чтобы поддержать их в ожидании суда. Мало кто из заключённых покидал тюрьму, не засвидетельствовав [Ламберту] свою благодарность, и слёзы часто выказывали искренность выражаемых ими чувств»[11].
  4. Факт поединка Дэниела Ламберта с медведем не подлежит сомнению, однако сообщения о победе Ламберта, возможно, недостоверны или преувеличены. В некоторых источниках сообщается, что победу в схватке одержала медведица, и Ламберт чудом остался жив[12]. Подробное описание поединка, опубликованное при жизни Ламберта и с его одобрения, см. в книге Дж. Уилсона «Эксцентрическое Зеркало» (1806)[13].
  5. Дж. Уилсон: «Однажды его посетила партия из четырнадцати гостей — восьми дам и шести джентльменов, — выразивших свою радость от того, что успели прибыть до окончания ежедневного приёма, ибо двери для посетителей вот-вот должны были закрыться. Гости уверили Ламберта в том, что специально прибыли с Гернси, дабы убедиться в существовании такого чуда, как м-р Ламберт, рассказ о коем они услышали от одного из соседей — добавив при этом, что в Лондоне у них не было ни друзей, ни знакомых и Ламберт был единственным поводом для их путешествия. — Поразительная иллюстрация власти любопытства над человеческим умом»[35].
  6. «Когда факты не организованы систематически, чем более их масса, тем более будет колебаться ум под их бременем, отягощаемый, а не обогащаемый своими приобретениями. Студент может стать сущим Дэниелом Ламбертом учёности — и всё же остаться совершенно бесполезным для самого себя и других»[80].

Примечания

  1. Thompson, James. [books.google.com/books?id=xBYVAAAAQAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The History of Leicester from the time of the Romans to the end of the seventeenth century]. — Leicester : J. S. Crossley, 1849. — P. 198.</span>
  2. 1 2 3 4 Bondeson, 2006, p. 112.
  3. 1 2 3 4 Seccombe, 2004.
  4. [www.credoreference.com/entry/routcbh/gaol_delivery Gaol Delivery]. Credo Reference. Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64vXOnpWq Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  5. [record-office-catalogue.leics.gov.uk/DServe/dserve.exe?dsqIni=Dserve.ini&dsqApp=Archive&dsqDb=Catalog&dsqCmd=Show.tcl&dsqSearch=%28RefNo=%27QS/32/3%27%29 Record Office for Leicestershire, Leicester and Rutland: Online Catalogue Search]. Leicestershire County Council. Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64uxRTqRd Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  6. 1 2 3 Wilson, 1806, p. 4.
  7. 1 2 Timbs, 1866, p. 273.
  8. 1 2 Wilson, 1806, p. 21.
  9. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 113.
  10. 1 2 3 4 Bondeson, 2006, p. 114.
  11. Wilson, 1806, p. 11: «Whatever severity he might be under the necessity of exercising towards the unhappy objects committed to his care during their confinement, he never forbore to make the greatest exertions to assist them, at the time of their trials. Few left the prison without testifying their gratitude, and tears often bespoke the sincerity of the feelings they expressed».
  12. 1 2 3 4 Bondeson, 2006, p. 126.
  13. Wilson, 1806, pp. 6—8.
  14. Wilson, 1806, p. 10: «with much less apparent fatigue than several middle-sized men who were of the party».
  15. 1 2 Wilson, 1806, p. 22.
  16. Wilson, 1806, p. 23.
  17. Bondeson, 2006, p. 115.
  18. Wilson, 1806, p. 11.
  19. 1 2 Dickens, 1852, p. 548.
  20. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 127.
  21. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 116.
  22. Wilson, 1806, p. 11—12.
  23. Wilson, 1806, p. 12: «tell the gentleman that I am a shy cock».
  24. Bondeson, 2006, p. 115: «Impertinence out of Curiosity».
  25. Wilson, 1806, p. 28.
  26. Anon, 1806, p. 1: «EXHIBITION. — Mr. DANIEL LAMBERT, of Leicester, the greatest Curiosity in the World, who, at the age of 36, weighs upwards of FIFTY STONE (14lb. to the stone). Mr. Lambert will see Company at his House, No.53, Piccadilly, opposite St. James’s Church, from 12 to 5 o’clock. — Admittance 1s».
  27. Timbs, 1866, pp. 273—274.
  28. Anon, 1806, p. 1.
  29. 1 2 3 4 5 Bondeson, 2006, p. 118.
  30. 1 2 3 4 Bondeson, 2006, p. 117.
  31. Wilson, 1806, p. 13.
  32. Wilson, 1806, p. 14: «Then by G——, Sir, you must instantly quit this room, as I do not consider it a mark of respect due to myself, but to the ladies and gentlemen who honour me with their company».
  33. 1 2 Altick, 1978, p. 254.
  34. Altick, 1978, p. 254: «Master Wybrants the Modern Hercules, who at the age of 4 Months weighed 39 pounds, measured 2 feet round the Body 15 Inches round the thigh and 8 Inches round the Arm, to be seen at the corner of Sackville Street Piccadilly».
  35. Wilson, 1806, p. 14—15: «He was one day visited by a party of fourteen, eight ladies and six gentlemen, who expressed their joy at not being too late, as it was near the time of closing the door for the day. They assured him that they had come from Guernsey on purpose to convince themselves of the existence of such a prodigy as Mr. Lambert had been described to be by one of their neighbors, who had seen him; adding, that they had not even one single friend or acquaintance in London, so that they had no other motive whatever for their voyage. — A striking illustration of the power of curiosity over the human mind».
  36. 1 2 3 Wilson, 1806, p. 2.
  37. Wilson, 1806, pp. 2—3.
  38. Dickens, 1864, p. 355.
  39. 1 2 Wilson, 1806, p. 19.
  40. Wilson, 1842, p. 20.
  41. Wilson, 1806, p. 20.
  42. Bondeson, 2006, pp. 131—132.
  43. Wilson, 1806, p. 19: «Mr. Lambert scarcely knows what it is to be ailing or indisposed».
  44. Wilson, 1806, pp. 3—4.
  45. Bondeson, 2006, p. 132.
  46. 1 2 Bondeson, 2006, p. 133.
  47. Wilson, 1806, pp. 9—10: «it was within a year of this appointment that his bulk received the greatest and most rapid encrease».
  48. Mathews, 1860, p. 384: «The half-courteous, half-sullen manner in which this “gross fat man” received the majority of his visitors met the humour of my husband, and he liked as well as pitied him; for it was distressing sometimes to hear the coarse observations made by unfeeling people, and the silly unthinking questions asked by many of them about his appetite, &c».
  49. Leroi, 2003, p. 175.
  50. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 119.
  51. Leroi, 2003, p. 170.
  52. Leroi, 2003, p. 171.
  53. Bondeson, 2006, p. 211.
  54. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 212.
  55. Leroi, 2003, p. 174.
  56. Bondeson, 2006, p. 119: «I have seen dis face twenty years before at Birmingham, but certainly it be anoder body».
  57. 1 2 3 Wilson, 1806, p. 16.
  58. Bondeson, 2006, p. 119: «It was Sir John Falstaff and Tom Thumb, which must have afforded a double treat to the curious».
  59. Bondeson, 2006, p. 120.
  60. Wilson, 1806, p. 18: «I cannot pretend to charge my memory with the price, but I can put you into a method of obtaining the information you want. If you think proper to make me a present of a new coat, you will then know exactly what it costs».
  61. Wilson, 1806, p. 17: «Sir, if I knew what part of my next coat your shilling would pay for, I can assure you I would cut out the piece».
  62. Wilson, 1806, p. 34.
  63. Bondeson, 2006, p. 123: «This enormously fat man sat in a sofa wide enough for three or four people, and filled it well. He had a really quite handsome, small head, at least compared with his ungainly body. Had he been able to stand up, a feat that really must have been impossible for him to perform, he would have been quite a tall man. His wide cheekbones and huge double chin did not disfigure him very much, but his belly, dressed in a striped waistcoat, resembled a huge featherbed, and his legs, dressed in similarly coloured stockings, were the size of two large butter kernels».
  64. 1 2 Bondeson, 2006, p. 121.
  65. 1 2 3 4 5 Bondeson, 2006, p. 122.
  66. Bondeson, 2000, p. 249: «Among the distinguished characters upon the turf we were glad to see our old friend, Mr. Daniel Lambert, in apparent high health and spirits».
  67. 1 2 Timbs, 1866, p. 274.
  68. 1 2 Bondeson, 2006, p. 123.
  69. Wilson, 1842, p. 19: «As the Mountain could not wait upon Mahomet, Mahomet would go to the mountain».
  70. 1 2 3 Bondeson, 2006, p. 124.
  71. Bondeson, 2006, p. 134.
  72. Wilson, 1842, p. 19.
  73. Human Obesity // The Times. — 1883. — № 30 891 (6 августа). — P. 8. — Col. C.</span>
  74. Timbs, 1866, p. 275—276.
  75. Bondeson, 2006, p. 125.
  76. Ward of Castle Baynard. — Election of Alderman // The Times. — 1875. — № 28 429 (24 сентября). — P. 8. — Col. E.</span>
  77. The Estate Market // The Times. — 1875. — № 38 222 (5 января). — P. 3. — Col. A.</span>
  78. Gilman, Sander L. Obesity : The Biography. — Oxford : Oxford University Press, 2010. — P. 3. — ISBN 0199557977.</span>
  79. Dickens, 1852, p. 548: «Lambert’s name is known better than his history».
  80. Spencer, Herbert. [www.scribd.com/doc/27974561/Herbert-Spencer-the-Study-of-Sociology The Study of Sociology]. — L. : Henry S. King & Co., 1873. — P. 267: «When facts are not organised into faculty, the greater the mass of them the more will the mind stagger along under its burden, hampered instead of helped by its acquisitions. A student may become a very Daniel Lambert of learning, and remain utterly useless to himself and all others».</span>
  81. Carlyle, Thomas. Latter-day Pamphlets. — L. : Chapman and Hall, 1858. — P. 226: «this big swollen Gambler and gluttonous hapless ‘spiritual Daniel Lambert’».</span>
  82. French Plays // The Times. — 1874. — № 28 022 (6 июня). — Col. E: «always associated in the English mind with the notion of obesity».</span>
  83. A Few Days in France : The châteaux of the Loire // The Times. — 1913. — № 40 219 (23 мая). — P. 6: «the Daniel Lambert among châteaux». — Col. A.</span>
  84. Bondeson, 2006, p. 131.
  85. “Omega”, 1838.
  86. 1 2 [www.localauthoritypublishing.co.uk/councils/stamford/buildings.html Buildings and features of interest]. Stamford Town Council Official Guide. Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64vXPTo1H Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  87. [www.stamfordmercury.co.uk/news/Stamford-Museum-to-close.6342245.jp Stamford Museum to close]. Stamford Mercury (4 июня 2010). Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64vXQEUS2 Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  88. [www.thisisleicestershire.co.uk/news/Tuesday-s-Pick-Daniel-Lambert-Day/article-1282128-detail/article.html Tuesday’s Pick: Daniel Lambert Day]. This Is Leicestershire (25 августа 2009). — «one of the city’s most cherished icons»  Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64vXRao1c Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  89. Chaillet, Ned. Leicester Lamented // The Times. — 1981. — № 69 954 (15 июня). — P. 7. — Col. E.</span>
  90. [www.stamfordafc.net/club-history Club History]. Stamford Association Football Club Ltd. Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/6BSkSERZ1 Архивировано из первоисточника 16 октября 2012].
  91. Bondeson, 2006, p. 135.
  92. [www.thisisleicestershire.co.uk/news/Revival-fattest-marks-Lambert-Day/article-1284852-detail/article.html Revival of the fattest marks Lambert Day]. This Is Leicestershire (25 августа 2009). Проверено 3 ноября 2011. [www.webcitation.org/64vXSexM0 Архивировано из первоисточника 24 января 2012].
  93. </ol>

Литература

  • Altick, Richard D. The Shows of London. — Boston : Harvard University Press, 1978. — ISBN 0674807316.</span>
  • Anon. Exhibition // The Times. — 1806. — № 6700 (2 апреля). — Col. B.</span>
  • Bondeson, Jan. The Two-Headed Boy and Other Medical Marvels. — Ithaca, N. Y. : Cornell University Press, 2000. — ISBN 080148958X.</span>
  • Bondeson, Jan. Freaks : The Pig-Faced Lady of Manchester Square & Other Medical Marvels. — Stroud : Tempus Publishing, 2006. — ISBN 0752436627.</span>
  • Dickens, Charles. A Great Idea // Household Words. — 1852. — № 5 (21 августа).</span>
  • Dickens, Charles. Fat People // All the Year Round. — 1864. — № 12 (19 ноября).</span>
  • Leroi, Armand Marie. Mutants. — L. : Harper Perennial, 2003. — ISBN 0006531644.</span>
  • Mathews, Anne. The life and correspondence of Charles Mathews, the elder, Comedian. — L. : Routledge, Warne and Routledge, 1860.</span>
  • “Omega”. Some account of the late Daniel Lambert, Esq, with selections from his papers // The English Annual. — L., 1838. — P. 282—300.</span>
  • Seccombe, Thomas. [www.oxforddnb.com/view/article/15932 Daniel Lambert] // Oxford Dictionary of National Biography. — Oxford University Press, 2004.</span>
  • Timbs, John. English Eccentrics and Eccentricities. — L. : Richard Bentley, 1866. — Vol. 1.</span>
  • Wilson, G. H. The Eccentric Mirror : Reflecting a Faithful and Interesting Delineation of Male and Female Characters, Ancient and Modern, Who Have Been Particularly Distinguished by Extraordinary Qualifications, Talents, and Propensities, Natural or Acquired With a Faithful Narration of Every Instance of Singularity, Manifested in the Lives and Conduct of Characters Who Have Rendered Themselves Eminenty Conspicuous by Their Eccentricities : in 4 vols. — L. : James Cundee, 1806. — Vol. 1.</span>
  • Wilson, G. H. [www.archive.org/stream/wonderfulcharac00wilsgoog#page/n25/mode/1up Wonderful Characters] : Comprising Memoirs and Anecdotes of the Most Remarkable Persons of Every Age and Nation. — L. : J. Barr and Co., 1842.</span>

Ссылки

  • [www.leicester.gov.uk/your-council-services/lc/leicester-city-museums/museums/newarkehouses/the-galleries/ Newarke Houses Museum]. Leicester City Council. Проверено 21 февраля 2011. [www.webcitation.org/615UxUZzK Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].
  • [www.lincolnshire.gov.uk/stamfordmuseum Stamford Museum]. Lincolnshire County Council. Проверено 21 февраля 2011. [www.webcitation.org/615UyvQ5U Архивировано из первоисточника 21 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Ламберт, Дэниел

– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения, которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона, должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
– C'est un sujet nerveux et bilieux, – сказал Ларрей, – il n'en rechappera pas. [Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение жителей.


В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.